Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 19

— Что же это получается? — выдохнул Сверчок. — Кобрин этот — шпион?

— Получается что так. Не даром он мне с самого начала не понравился. Но прямых улик у нас нет.

— Так как же нет? А это? Ну что нашли.

— Да он тут же скажет, что это не его, это ему подкинули. На нас же и кивнет — взяли без спроса его вещмешок, подложили какие-то непонятные штуки и пытаются обвинить честного русского офицера, — скривился доктор. — Знаю таких — скользкие как ужи. Их нужно неопровержимыми доказательствам к стенке прижимать.

— Но как же шпион сюда проник? — после паузы спросил Сверчок. — Как он вообще попал на нашу территорию? Границы ж закрыты, война идёт, жандармы везде. Неужто так просто просочился? — удивлению Сверчка не было предела. Было видно, что с таким он сталкивался впервые.

— Шпион — он не с германским штандартом через границу лезет. Такие, как Кобрин, хитрые. Может, он и не немец, а наш, но в Германии учился, как княгиня сказала. Гейдельберг, Лейпциг… Там их вербуют, учат. Паспорт поддельный, акцент спрячут, а то и вовсе без акцента — из наших же, из Прибалтики, поди, или с Волыни, где немцев полно.

Сверчок почесал затылок.

— Все равно не сходится. Его же ранили! немцы ранили! А двоих в грудь смертельная пуля нагнала. Свои что ли стреляли по нему и его бойцам?

— Ранили! — хмыкнул доктор. — Простая царапина. А солдаты…

Иван Павлович вдруг задумался. Задумчиво повторил:

— А двоих в грудь смертельная пуля нагнала т в самом деле… С одного пистолета… Твою мать!

— Иван Павлович, вы чего ругаетесь?

— Сверчок, неужели ты не понял как все произошло?

— Пока нет, — растерялся санитар.

— Если честно я и сам только сообразил, голова дырявая! Кобрин сам себя подстрелил, чтобы на поезд попасть. И тех двоих… Это он их, чёрт возьми, из своего «Парабеллума» убил!

Сверчок округлил глаза.

— Как это… сам себя? Да кто ж так рискнёт?

Иван Палыч вытер пот со лба, его лицо побледнело от ужаса.

— Хитро, Леонид Андреевич, дьявольски хитро. Солдат — в грудь, почти в упор, чтобы ничего не смогли сказать. А у самого — царапина в бедре. Знал, что с такой раной выживет, врачи его подлатают, и на поезд его возьмут. Раненый офицер, кто заподозрит? — Доктор стиснул кулак, его голос дрожал от ярости. — Он их убил, чтобы замести следы. Может, они знали про него, или просто свидетели были. А может просто, чтобы в количестве затеряться — мол, целым отрядом попали под обстрел, ребят убило, а ему повезло. В суматохе войны кто разберёт? Вот ведь гад!

— Иван Палыч, это ж… зверство какое. И всё ради чего? Чтобы станции снимать?

— Ради этого самого, — кивнул доктор. — Фотоаппарат, «Leica» эта… Он мосты снимает, эшелоны, укрепления. Для немцев. Любая информация сейчас важна. Всё спланировал, гад.

— И что теперь, Иван Палыч? Сдадим его?

— Говорю же, прямых улик нет. Прижать его нужно. Шпион в поезде — как зараза в изоляторе. Один неверный шаг, и всем нам конец. Помни, что у него при себе личное оружие имеется — пистолет «Парабеллум». осторожными нужно быть.

— Думаете, стрелять будет? — одними губами прошептал Сверчок.

— Он в людей стрелял уже, так что не сомневайся. Понадобиться — будет. Пока будем следить за этим Кобриным. А я переговорю с Глушаковым.

— О чем это вы собрались говорить с Глушаковым? — раздался вдруг голос Завьялова.

Сверчок и Иван Павлович одновременно обернулись.

— Степан Григорьевич… Здрасьте! — произнес от неожиданности Сверчок.

— О чём это вы шепчетесь, а?

Хирург вышел из тени. Встал у стены, скрестив руки, с привычной ухмылкой, но в голосе сквозила настороженность.

— Что это там у вас, Сверчок? Гармошка Кобрина?

Иван Палыч успел спрятать «Leica» за спиной, но как выкрутиться сейчас из возникшей ситуации не представлял ни малейшего понятия. Нельзя допустить, чтобы Завьялов, что уже ходил в друзьях Кобрина, рассказал ему о случившемся. Тогда все будет пустое. Кобрин уйдет на дно и достать его уже будет невозможно.

Спас Сверчок.

— Да я, Степан Григорьич, вот, починить хотел! У поручика меха отходят на инструменте, жаловался он, — выпалил он. — Думал, подлатаю, песню спеть к утру, «Комаринскую»! Да не успел, — Сверчок выдавил улыбку, потирая веснушки. — А Иван Палыч вот вошел, увидел… Сказал, что чужое я взял.

Сверчок зыркнул на доктора и незаметно подмигнул. Иван Палыч, вдруг все поняв, театрально стиснул зубы, бросил на санитара суровый взгляд и рявкнул:

— Вот именно! Фёдор Прокофьич, кто ж тебя просил чужое брать без спросу? Совсем стыд потерял? — Он шагнул ближе, загораживая Сверчка от Завьялова. — Прости, Степан Григорьич, не уследил за ним. Вернём гармошку, как было.

Завьялов, затянувшись, выпустил дым в лицо доктору и хмыкнул:

— Песню, значит, спеть? Ну-ну, Сверчок, ты прям запевала. А ты, Иван Павлович, за своими санитарами следи лучше, а то они у Кобрина и «Парабеллум» починить решат. — Его взгляд скользнул по гармошке, затем по лицу Ивана Палыча. — Мой пациент, мой друг. Не лезьте к нему, ясно? Ишь, гармонисты нашлись.

«Друг, — подумал доктор. — Знал бы ты, кто твой друг — первым от него открестишься».

— Сверчок, верни инструмент на место.

Санитар поспешно утащил гармонь. Завьялов проследил за ним, удовлетворенно кивнул, пошел вперевалочку прочь.

Как только он скрылся в проходе, Сверчок облегченно выдохнул.

— Чёрт, Иван Палыч, чуть не попались! Хорошо я выкрутился, а? — Он ухмыльнулся, но голос дрожал.

— Выше всяких похвал, — кивнул доктор. И достал из-за спины фотоаппарат. — Теперь только нужно обратно это спрятать. Впрочем, не сейчас. Пойду к Глушакову, так сказать с имеющимися уликами. А ты тут пока поблизости будь. Штуку эту нужно будет еще обратно положить.

В последнее время штабс-капитан Глушаков ночевал в штабном вагоне — дел было невпроворот и он часто засиживался за бумагами допоздна. Вот и сейчас он был там. Растянувшись на раскладушке, спал. Под рукой на шкафчике — какие-то акты и карточки. Даже во сне Трофим Васильевич бубнил про какие-то сверки и незаполненные бланки.

Иван Палыч, прикрыв за собой дверь, шагнул к раскладушке. Будить начмеда не хотелось, — устал человек, на износ работает — но выбора иного не было.

— Трофим Васильевич!

Сон Глушакова был чуток и начмед тут же открыл глаза.

— Иван Павлович? Что-то случилось? Вид у тебя, будто покойника увидел.

Доктор присел на скрипнувший стул.

— Трофим Васильич, беда. Выслушайте. Кобрин, поручик из лазарета, помните его? Так вот, есть подозрения, и не без основательные, что он — шпион. Немецкий. Мы со Сверчком в его гармошке фотоаппарат нашли. «Leica», компактный, с киноплёнкой. Для съёмок тайных — станции, мосты, эшелоны. Вот, смотрите.

Он протянул устройство. Глушаков внимательно его оглядел.

— Фотоаппарат? Шпионский? Вот это вот маленькая штука? Ты серьёзно, Петров? — Он кашлянул, потирая висок. — Это ж… как такое возможно?

Иван Палыч рассказал все — и про шрам, и про одинаковые ранения у солдат, с которыми поступил Кобрин, и про вещмешок, и про гармонь. Глушаков слушал внимательно и молча, только хмурился с каждым мгновением все сильней и сильней.

— Чёрт… — выдохнул он, когда рассказ был окончен. — Это ж… прямо под носом у нас.

— Может, Трофим Васильич, сдать его на ближайшей станции жандармам?

Глушаков, покачав головой, встал и подошёл к окну, где сугробы мелькали в темноте. Его голос стал тяжёлым:

— Не выйдет, Иван Палыч. Пока не выйдет. Следующая остановка — только через два дня. Приказ пришёл: пропустить крупные военные составы и бронепоезда по основной линии. Все санитарные поезда идут с задержкой, еле ползём. Кобрин за это время все улики уничтожит — плёнку спалит, гармошку выкинет. А то и нас с тобой… — Он замолчал, глядя на доктора. — Сам понимаешь, с «Парабеллумом» он опасен. Да и спрыгнуть в любой момент может с поезда.

— Что тогда делать, Трофим Васильич? Смотреть, как он по вагонам шарит?

— Не смотреть, Иван Палыч, а следить. Каждое движение его. Но без шума. Конечно, охота ему прямо сейчас руки скрутить да как следует намять бока. Но он военный, поручик. Еще и на язык подкованный. Он тут такую песню споет военной прокуратуре, что мы сами под суд вместо него пойдем. За самоуправство. Видал сколько у него друзей по поезду? И ведь многие даже с санитарного поезда не в нашу правду поверят, а в его. К каждому подход нашел. Признаться, я и сам поддался его влиянию. Любезный такой, учтивый. Зараза! Так что — следим. Выждать два дня нужно, а уж там…

Он сжал кулаки, демонстрируя что сделает со шпионом. Иван Павлович на это лишь пожал плечами — имелись сильные сомнения, что Кобрина получится просто так словить.

Утро началось неспокойно.

— Книга пропала!

У своей кровати стоял фельдшер Никешин и растеряно разводил руками.

— Была, а теперь нет, — произнес он, кивая на тумбочку.

— Антон, какая книга? — спросила Евгения.

— «Бесы» мои, Достоевского! Я точно на тумбочку клал, перед сном читал! А теперь ее тут нет. Кто-то украл, господа, украл!

Нехорошие слова привлекли зевак, на шум начали стягиваться люди. Разбуженные криком, зашевелились на койках раненные.

— Антон, может, завалялась где? Под койку загляни, — попыталась успокоить фельдшера Женя. — Трясло ночью, вот и упала. Я сама сегодня заколку искала, а она укатилась под кровать.

Никешин фыркнул, но заглянул.

— Нет там ничего! Украли!

В вагон вошёл комендант Сидоренко. За ним — Глушаков. Заглянул и Иван Павлович, привлеченный столпотворением.

— Что за шум, Антон? — спросил Сидоренко, оглядывая собравшихся.

Никешин, покраснев, повернулся к нему.

— Трофим Васильич! Книгу украли, «Бесы»! Я за неё в Резекне три рубля отдал!

Глушаков, потирая усы, бросил взгляд на Ивана Палыча, стоявшего в стороне. Доктор молчал, но его глаза метались к койке Кобрина, где поручик, уже проснувшись, сидел с привычной улыбкой, поправляя рыжие усы.

— Уверен, что украли? — спросил Сидоренко.

— Уверен, — выдохнул Никешин.

— Ну дела… — тяжело вздохнул комендант. — Еще этого нам не хватало. Кто-нибудь что-нибудь видел? Слышал?

Все молчали. Опираясь на трость, подошел Кобрин, громко сказал:

— Господа, воровство — это конечно же не хорошо, серьёзное обвинение, тем более в такое время. Раз такое дело, надо у всех проверить. Может, кто нечаянно взял, а? — Его взгляд скользнул по вагону, задержавшись на Сверчке, который возился с бинтами в углу.

Завьялов, стоявший у входа с папиросой, встрепенулся:

— Ага, проверить. Александр Иванович, начните со Сверчка. Он вчера по чужим вещам шарил, вон гармошку Кобрина таскал. Поди, и книжку прихватил, запевала наш.

Все невольно обернулись на Сверчка. Память о воровстве тушенки была еще свежа.

Санитар, услышав своё имя, выпрямился, его веснушки вспыхнули, глаза округлились:

— Я? Книгу? Да не брал я ничего, Степан Григорьич! Чтоб мне провалиться! Гармошку брал, каюсь, починить хотел, но даже только взять не успел, мне Иван Павлович велел вернуть, я так и сделал. А «Бесов» этих ваших сроду не трогал! Нет любви у меня к чтению.

— А и не надо любить читать, чтобы книгу стащить. Антон говорит, что за три рубля книжицу купил? Ну вот, на базара можно легко полцены взять, полтора рубля — тоже деньги.

Вот ведь… Иван Палыч стиснул кулаки. Какие тут «Бесы» Достоевского? Тут вот настоящие собрались! Понятно было, что Сверчок ничего не брал, а воровство с книжкой — уловка, чтобы внести смуту. Это понял и Глушаков, поглядывающий то на Ивана Павловича, то на Кобрина.

— Иван Павлович, — обратился Сидоренко. — Так было? Сверчок гармонь брал поручика?

— Он не брал… то есть брал, но не воровал… — попытался объяснить доктор. Но как объяснить так, чтобы и сам Кобрин не догадался? Вот ведь задачка!

— Александр Иванович, — вступил в разговор Глушаков. — Тут такое дело…

— Трофим Васильевич, подожди, сам же видишь что твориться! — распалялся Сидоренко.

Глушаков попытался ущипнуть его за локоть, чтобы отвести в сторону на приватный разговор, да не успел. Комендант подошел к койке Сверчка, перевернул подушку. И обнаружил там пухлый томик «Бесов».

— Твоя книжка? — обратился он к Никешину.

— Моя! — обрадовался тот. — Вот, тут на первой странице моя подпись имеется!

Он раскрыл книгу, показывая закорючку.

— И еще уголок был загнут на сто пятой странице!

Показал и уголок.

Отвертеться было невозможно. Все обратили вопросительные взоры на Сверчка. Тот едва не плакал.

— Да что же это… не брал я… Да как… не брал я! Клянусь, не я это! Подкинули!

— Подкинули! — хмыкнул Некшин. — Как же! Фёдор Прокофьич, не нужно тут при всех врать! Смотреть противно. Что, не могли просто попросить? Я бы дал, мне не жалко. Воровать то зачем? Или интернатовское детство решили вспомнить?

Обычно тихий Никешин сейчас был зол и даже раскраснелся — было видно, что ситуация задела самые глубокие его чувства.

— Я не брал!

— Фёдор Прокофьич, как это у тебя оказалось? — холодно спросил Сидоренко.

— Не знаю, Александр Иванович! Вчера не было, клянусь! Я только гармошку… — Он осёкся, взглянув на Ивана Палыча, боясь проговориться.

Кобрин, опираясь на трость, мягко сказал:

— Бывает, Фёдор Прокофьич, рука дрогнет, возьмёшь чужое. Но признайся, легче будет.

Завьялов, хохотнув, ткнул папиросой в сторону Сверчка:

— Ну, запевала, спел свою «Комаринскую»?

Иван Палыч сжал кулаки и даже шагнул в сторону Завьялова, чтобы вмазать тому как следует, но незаметным движением его остановил Глушаков. Шепнул:

— Не сейчас.

Сидоренко, хмурясь, повернулся к Глушакову:

— Трофим Васильич, что с ним делать? То он тушенку ворует, то теперь вот книги. Опять суд коллективный устраивать? Не помогает он, как мы видим. Настоящему суду предать придется.

— Александр Иванович, не горячись, — шепнул ему Глушаков. — С судом повремени. Сверчка давай… за провинность посадим на вахту в кухонный вагон, пусть картошку чистит и кастрюли моет. Все-таки книга не такая дорогая вещь, чтобы за нее по всей строгости закона спрашивать. Да и не нужно откидывать версию, что ему книгу и в самом деле подкинули.

Сидоренко удивленно глянул на Глушакова.

— Поверь, знаю что говорю, — с нажимом ответил тот.

— Ну хорошо, — нехотя согласился Сидоренко. — Сверчка — на вахту. А вы, — он окинул людей, — расходимся. Не на что тут больше смотреть. И личные вещи прошу тщательней охранять, чтобы подобного не повторилось.

Все стали нехотя расходиться. Лишь Кобрин подошел к Завьялову и начал с ним о чем-то вполголоса беседовать. Хирург при этом довольно заулыбался.

— Спелись, — шепнул Иван Павлович Глушакову.

Тот ничего не ответил.

Часа через три, когда все уже успели вдоволь обсосать последнее событие, перемыть косточки и отвлеклись на повседневные дела, Иван Павлович решил проведать Сверчка. На удивление санитар вовсе не горевал.

Он сидел на табурете, ловко скобля картошку, насвистывая незатейливую мелодию. Глаза блестели, а дело спорилось — кухня, с её теплом и запахом еды, ему явно была по душе больше, чем лазарет. Нож мелькал в руках, гора очистков росла.

Иван Палыч вошел в вагон, поморщился от жара и лукового запаха. Заметив довольное лицо санитара, доктор остановился у стола.

— Фёдор, — начал доктор, понизив голос, чтобы второй повар их не услышал, — чего ты так сияешь, как на ярмарке? Наказали тебя, а ты будто медовухи хлебнул.

Сверчок, ухмыльнувшись, смахнул шкурку с ножа.

— А чего горевать, Иван Палыч? — ответил он. — В лазарете карболкой дышать да за Завьяловым убирать бинты и инструмент считать — тоска одна. А тут — жизнь! — Он подмигнул и бросил картофелину в котёл. — С каши пробу сними, суп на соль попробуй — благодать одна! А книгу я не брал, вы это и без меня знаете.

— Знаю, — кивнул Иван Палыч.

— Это он? — шепотом спросил Сверчок. — Кобрин так все подставил с книгой то?

— Скорее всего он, — кивнул доктор. — Наверняка Завьялов ему той же ночью и рассказал, что видел нас с гармонью этой, будь она неладна. Вот Кобрин книгу и подкинул, чтобы вором тебя выставить. Хитро, чёрт возьми. Теперь, если ты что про него скажешь — про гармошку, про фотоаппарат этот, про шпионаж — кто поверит? Воришке-то? Он тебя как свидетеля обесценил, Фёдор. Если ты видел, как он в тамбуре щёлкал, или ещё что, твой язык — пустой звук. Понимаешь?

— Так это… он специально? Чтоб я молчал? — наконец сообразил санитар. — Но я ж правду…

— Правду, Фёдор, никому не говори, — перебил Иван Палыч. — Пока не говори. Я с Глушаковым успел переговорить, выждать нужно, пару дней, когда до станции доедем. А уж там…

— Я не против, Иван Палыч, хоть неделю тут чистить картошку! — весело улыбнулся Сверчок.

— Ладно, сильно не радуйся, а то твое улыбающееся лицо за версту видно! Того и гляди переведут в изолятор за больными судна выносить!

— Сплюнь, Иван Павлович! Сплюнь!

Основную работу никто не отменял. Иван Павлович направился в лазарет глянуть оставшуюся часть пациентов, которых не успел сегодня обойти.

Ефрейтору Антонову Егору можно сказать повезло. Осколочное ранение правой руки было тяжелым, но вовремя оказанная помощь спасла не только саму руку, но и жизнь пациенту. Доктор осторожно размотал бинт, проверяя нет ли нагноения.

— Терпи, Егор, — буркнул он, промывая рану йодом. — Заживает, но медленно. Ещё неделю без резких движений.

Егор, морщась, кивнул.

— Да какие резкие движения? Если только в домино? Доктор, а что с Гладилиным? Как исчез и куда? Мы с ним в домино люби партейку скинуть. Или неужели… того, не дотянул?

— Живой, — сухо ответил Иван Павлович. — Просто… Выписали его, Егор. На одной из станций. Там больница была, туда и отправили. — Он откашлялся, избегая взгляда солдата.

Рядовой Желманов Алекпер, лежавший на соседней койке, приподнялся. Его смуглое лицо, с резкими чертами, блестело от пота. Он говорил с сильным казахским акцентом, медленно подбирая слова. Его рана была серьёзнее — пулевое в левое плечо, пуля прошла навылет, задев мышцы, но не кость. Боль мешала двигать рукой, и Алекпер морщился, когда Иван Палыч осматривал повязку.

— Доктор… Гладилин… правда ушёл? — спросил он, коверкая слова. — Хороший был… говорил с нами… про волю. Почему нас тогда не ушли с ним? В больницу.

Иван Палыч, промыв рану, начал накладывать свежий бинт.

«Вот ведь какие назойливые!»

— У него просто осложнение пошло. Нужно было срочно в больницу. А у вас нет. — Он бросил взгляд на обоих солдат. — Вы бы лучше о себе думали, а не о других. Вон опять курите. Прямо в вагоне! И кто вас такому научил?

Егор, почесав затылок здоровой рукой, хмыкнул:

— Ладно, доктор, не серчай. Тут все курят. Только вот Кобрин единственный в тамбур ходит. Офицер, что и говорить! Воспитание! Душевный парень, конечно, в шашки с нами играет, байки травит. Но чудной он. Ночью не спит, всё ходит туда-сюда. То в тамбур, то ещё куда. Чего ему не лежится? Вы бы ему успокоительных что ли выписали бы. Мучается небось.

Алекпер, кивнув, добавил:

— Да… Кобрин… хороший, но… странный. Ночью шаги его слышал. Трость стучит, а потом тихо. Как будто прячется.

— И сегодня ходил? — осторожно спросил Иван Павлович.

— Ходил, — кивнул Алекпер. — Вместе с твоим врачом.

— С Завьяловым что ли?

— Ага, с ним самым, шайтан его возьми! Злой он, этот Забялов… Оның қойлары жесін! (Пусть его бараны съедят!)

«Интересно… С Завьяловым значит ходил. Понятно».

Иван Павлович хотел спросить еще про Завьялова, но не успел — по коридору прокатился жуткий крик.

Крик Евгении Марковны эхом разнёсся по вагонам, заглушая стук колёс и гудение печи. Иван Палыч вздрогнул. Никогда еще ему не приходилось слышать такого душераздирающего крика. Стало сразу понятно — что-то случилось.

Выскочив из лазарета, задевая койки, доктор пробежал по коридору. За ним уже спешили Глушаков, Сидоренко, Завьялов и раненые, способные двигаться.

Повар, вытирая руки о фартук, стоял в тамбуре кухонного вагона, его лицо было белее снега за окном. Рядом с ним, прижав руки к лицу, дрожала Евгения Марковна.

В тамбуре, на холодном железном полу, лежал Сверчок. Лежал так, будто решил вздремнуть. И только его гимнастерка уже успела пропитаться кровью, что сочилась из горла. Шея была перерезана — глубокий, ровный разрез, из которого всё ещё сочилась кровь, растекалась лужей, блестя в тусклом свете фонаря. Рядом валялся кухонный нож. Глаза парня, широко открытые, застыли в ужасе.

— Фёдор… Фёдор Прокофьич… — всхлипывала Евгения. — Я за водой пошла… а он… вот так…

Завьялов, протолкавшись вперёд, опустился на колени рядом с телом. Проверил пульс.

— Мёртв, — коротко бросил он, вытирая руки о гимнастерку. — Зарезали. Чисто, одним ударом.

Иван Палыч, замерев, смотрел на Сверчка, и не мог поверить в случившееся. Как это… ведь сегодня же видел его живым. Тот был весел, радовался, что попал на кухню. А теперь…

— Кто был здесь еще? — рявкнул Глушаков. — Кто что видел?

Но все лишь молчали.

Подошел Сидоренко. Увидев мертвого Сверчка, грязно выругался.

Подошел и Кобрин. Глянул на тело, нахмурился.

— Ужасно, господа, — тихо сказал он. — Фёдор Прокофьич… кто ж мог тебя так? Может, кто чужой на поезд пробрался?

— Не чужой, свой! — внезапно прорычал Завьялов, поднимаясь с корточек. И вдруг повернувшись к толпе, истошно закричал: — Хватай Никешина! Хватай убийцу!