Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 21

Кобрин был схвачен прямо тут же, в поле. И взял его Ланц. Азартный контрразведчик попался. Азартный и бесстрашный.

— От меня не уйдешь! Слишком долго я за ним бегал, чтобы вот так отпускать, черт возьми! — произнес он, выхватил пистолет из кобуры.

И рванул прямо по полю. Отчаянный человек!

Кобрин, было видно, сильно устал — весь день бегал по полю, ожидая спасения. Но даже в таком состоянии, раненный в ногу, попытался убежать. За что и получил еще одну пулю туда же, в ногу. И на этот раз шпион отделался не так легко. Истошно закричав, Кобрин завалился в снег. Но опомниться ему Ланц не дал — подскочил, навалился, закручивая за спину руки.

— Стоять! От нас не уйдешь, сволочь!

Кобрин попытался вырваться, но уже не смог. Все было кончено, шпион пойман.

Помощь оказали тут же, в поезде, хотя никто и не горел желанием спасать его. Кто-то даже крикнул Завъялову «Спасай дружка своего!», но тот лишь стыдливо потупил взор. Вызвался Иван Павлович, не из жалости, а только чтобы не дать гаду умереть и довести его до честного суда. Перевязал рану, особо не церемонясь и не тратясь на обезболивающие. Кровь остановлена — и достаточно.

Уже позже, когда поезд добрался до станции (Кобрина при этом заперли отдельно, никого к нему не пуская и приставив охрану), шпиона вывели на улицу. Лицо лжепоручика, лишённое привычной улыбки, было серым, рыжие усы свисали, а глаза, всё ещё холодные, глядели на охрану. Ланц, стоя рядом, сжимал наган, проверяя кассеты с плёнкой и шифрованный блокнот, изъятые у шпиона.

Все, кто был в поезде, конечно же прильнули к окнам — было интересно посмотреть на шпиона, хотя и так все его до этого уже видели и не раз, некоторые и вовсе сдружились…

Кобрин хромал, морщась от боли, но держался прямо, пока не заметил лица в окнах поезда. Иван Палыч, Евгения Марковна, Глушаков, Сидоренко, остальной персонал — все прильнули к стёклам, их взгляды были полны скорби и гнева. И лишь Завьялов стыдливо опустил глаза и не глядел на идущего. На недавнего своего друга он почему-то не желал смотреть.

Кобрин, увидев всех, вдруг остановился. Его лицо, всегда улыбчивое, исказилось злобой, глаза сверкнули, как у загнанного зверя. Маска рубахи-парня, добряка, угощавшего сигаретами, спала в один миг.

— Проклятые! — выкрикнул он, его голос сорвался в хрип. — Думаете, поймали? Всех вас перехитрил бы, если б не этот доктор! Всех вас надо было прирезать, как этого санитара.

— Заткнись! — рявкнул Ланц и тукнул того в раненную ногу. — Хватит лаять.

Кобрин свернулся калачиком от боли. Его подхватили солдаты, увели прочь.

Закончив с жандармами, Ланц вернулся к штабному вагону, где его ждал Глушаков. Начмед, потирая повязку на глазу, протянул руку капитану.

— Ну, Трофим Васильич, будем прощаться, — сказал Ланц. — Спасибо тебе за помощь! Поручик Кобрин, он же Карл Вебер — шпионаж, убийства. Важного ферзя взяли. С твоей помощью!

— Ну скажешь тоже! — отмахнулся тот. — Твоя дрезина, твои Сикорские — вот кто схватил шпиона. Без тебя он бы в Германию улетел.

Ланц рассмеялся.

— Сикорские — не мои, Трофим Васильич. Это инженеры наши, Котельников с парашютами, Сикорский с истребителями. А я… просто догнал. По твоей же телеграмме. — Он посерьёзнел. — Жаль Сверчка — ваш санитар вроде? Этот Карл Вебер не одного человека на тот свет отправил. Ну ничего, ответит за все.

Распрощались и поезд медленно отошёл от станции, колёса застучали, уносясь в морозную степь.

— Вот ведь как бывает! — вздохнул Глушаков, отходя от окна. — Вроде такой хороший человек на вид, общительный, ко всем нужное слово найдет, а оказался… что грязь болотная. Шпион!

— Еще и Сверчка на тот свет отправил, — вздохнул Сидоренко. — Он хоть и жуликоватый парнишка был, но все же с делами своими справлялся, да и душевный парень. Сирота. Пел хорошо.

Иван Палыч стоял у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. В памяти всплыл окровавленный тамбур, кухонный нож, застывшие глаза санитара. Доктор стиснул кулаки, но гнев растворялся в тоске.

По случаю кончины Сверчка решили устроить что-то вроде поминок: накрыли небогатый стол в кухонном вагоне, сварили каши, Глушаков даже разрешил взять немного спирта из запасов. Спирт по известной пропорции развели, получилось всем ровно по рюмке — помянуть погибшего санитара. А больше и не нужно. В личном деле отыскали фотокарточку. Наполнили стакан, накрыли хлебом, поставили рядом фото. Каждый, кто хотел, мог помянуть Сверчка.

— Фёдор… парень был хороший, — сказал доктор. — Смеялся всегда. А теперь…

— Фёдор Прокофьич мне платок подарил, из своей махорки выменял, на базаре, — прошептала Евгения. И вдруг резко изменившись в лице, холодным тоном произнесла: — Жаль, что этого Кобрина при задержании не расстреляли!

Такая фраза, сказанная хрупкой щуплой девушкой, вызвала удивление и все повернули взоры на Женю.

— А что? — растерялась та. — Разве я не права? Сейчас его в тюрьму повезут, допрашивать будут, потом срок дадут. И будет себе сидеть… живой…

— За то, что он сделал, возможно и не посидит долго, — ответил Глушаков. Все вопросительные взгляды обратились к начмеду. Тот пояснил: — К Сверчку добавь еще тех двух солдат, которых он убил, да шпионаж — смертная казнь Кобрина ждет, по законам Российской империи. Расстреляют мерзавца.

Разъяснение судьбы шпиона не принесло ожидаемого облегчения, все продолжали молча взирать в окна, глядя, как сменяется зимний пейзаж.

Санитарный поезд шел неспешно, будто крался сквозь зиму, осторожно разрезая колесами замерзшее пространство. Вагоны глухо покачивались, скрипели деревянными стенами, точно вздыхали от усталости — как старый доктор, не спавший несколько суток. На стеклах — тонкий иней, узоры, как нервные линии на ладони, будто сама судьба прорисовала чьи-то пути.

Кашу есть не хотелось, говорить — тоже. Так все и сидели, скорбно смотря в окна.

За окнами — бесконечные поля, белые и безмолвные. Кое-где торчали сухие кустарники, укутанные снегом, да одинокие деревца — тонкие, кривые, словно дети, оставшиеся без родителей. Такие же сироты. Ветви их едва шевелились — ветер тронул их, заглянул и ушел дальше, в степь.

Темнело. Свет уходил медленно, будто не хотел покидать землю. Сначала посерело небо, потом синевой наполнились тени под кустами, под откосами, между рельс. Фонари в поезде зажглись, бросая дрожащие пятна на стены и лица врачей. Стало тихо. Только глухой стук колес — сердце дороги — и редкий кашель в тамбуре.

А поезд всё шел, шел — через зиму, через ночь, будто знал, что где-то впереди оставалось тепло, еда, руки любимого человека… и надежда.

Монотонность поезда навевала какие-то грустные философские мысли. Иван Палыч даже чутка задремал. Потерев глаза, тряхнул головой. Некогда было спать, смена еще не закончена. Надо идти…

И не успел встать.

Внезапно — вспышка, ослепляющая, жёлто-оранжевая. Потом — глухой, сотрясающий грохот.

— Что… — только и успел выдохнул Глушаков.

А потом всё вздрогнуло и начало разлетаться в разные стороны: столы, кровати, тумбы, обшивка, щепки…

Пронзительный лязг, звук рвущегося металла, грохот.

— Бомба! — крикнул Сидоренко, хватаясь за поручень. — Подорвали пути! Держись!

Иван Павлович схватился сам, схватил и Женю, что окончательно растерялась от шума.

Передний вагон будто подпрыгнул, сорвался с рельсов, уткнулся носом в землю, буравя ее, поднимая черные пласты, сдирая снег, словно кожу. Потом, немного затормозив, лег набок. Зазвенели стекла в окнах.

Внутри — хаос. Кто-то в соседнем вагоне закричал:

— Бомба! — и голос его утонул в какофонии.

Повезло, что кухня была только седьмой по счету в составе — вся мощь удара пришлась на впереди идущие вагоны.

«А там — операционный, перевязочный, изолятор, лазареты», — с ужасом подумал Иван Павлович, поднимаясь на ноги.

— В порядке? — спросил он у Жени.

Та лишь кивнула, испуганная до онемения. Ничего, скоро придет в себя.

Иван Павлович огляделся.

Столы, койки, миски с кашей — всё разлетелось, щепки и осколки стекла осыпались на пол. Повезло — вагон накренился, но устоял. Сквозь разбитые окна ворвался ледяной ветер, неся запах гари и дизельного топлива. Крики раненых, лязг металла и скрип дерева смешались в оглушительный гул.

— У вас… кровь, — дрожащим голосом произнесла Женя.

— Что?

— Иван Павлович, у вас кровь. На лбу.

Доктор прикоснулся к голове и только теперь ощутил как она сильно болит. Кровь и в самом деле была — видимо когда все случилось ударился обо что-то и рассек кожу.

— Ерунда, — отмахнулся Иван Павлович, доставая платок и вытирая лоб.

Глушаков, поднявшись с пола, стряхнул щепки с шинели и рявкнул:

— Все целы? Сидоренко, что там у тебя?

Комендант, цепляясь за поручень, кашлял от дыма.

— Живы… кажется, — прохрипел он. — Передние вагоны… там беда. Надо проверить!

Иван Палыч, отпустив Евгению, бросился к двери, но остановился, заметив её дрожь.

— Иван Павлович, куда вы? — испуганно прошептала она.

— Женя, держись, — сказал он, сжимая её плечо. — Идём, надо раненых вытаскивать. Сможешь?

Евгения Марковна кивнула, вытерла слёзы и поправила косынку. Её голос дрожал, но в нём появилась решимость:

— Я… я смогу, Иван Палыч. Надо помочь, вы правы.

Молодец, быстра взяла себя в руки.

Сидоренко тяжело поднялся, выхватил револьвер, крикнул:

— Немцы, поди! Или их пособники! Пути подорвали, гады! Надо быть осторожными… ох!

— Что такое, Алексей Иванович?

— Да так, пустяк. Немного руку придавило. Болит теперь.

— Глянуть бы…

— Потом, Иван Павлович, не до того сейчас. Пошли.

Втроем — доктор, Сидоренко и Женя, — двинули к выходу. Выскочили на улицу.

Снаружи уже начинались сумерки — зимний день стремительно клонился к ночи. Снег медленно оседал с неба редкими, ленивыми хлопьями, кружась, словно ничего и не произошло. Тишина стояла глухая, почти мертвая, нарушаемая только отдалённым потрескиванием огня, что занялся на одном из вагонов.

— Ёж тебя в печень! — только и смог выдохнуть от удивления Сидоренко, разглядывая состав.

Поезд лежал раненным зверем. Первый вагон, совсем развороченный, покоился на боку. Бок вспорот, как туша, пар поднимается из перекрученных труб, обдавая всё вокруг влажным дыханием. Рельсы искривлены и изломаны, выброшены из земли. Железо почернело от копоти, а на земле темнели пятна — неясно: масло, вода… или кровь.

Дальше, в снежной дымке, состав растягивался змеёй. Некоторые вагоны стояли на месте, только покачивались, будто ещё не поняли, что произошло.

Вышел и Глушаков. Хромая, он остановился у края насыпи, тяжело выдохнул в кулак, будто надеясь выдохнуть вместе с паром то, что не умещалось в груди. И так же не сдержал возгласа удивления. Выругался так, что завяли бы и цветы, будь они тут. Даже Женя, слышавшая разного от раненных солдат, покраснела от смущения.

Эмоции его были понятны.

— Как будто человека родного убили… Мы ж с ним через ад прошли… — пробормотал он. — А он мне теперь вот так… в развалинах…

Он не плакал — глаза были сухие, только подбородок дрожал: будто всадник взирал на умирающего коня — и не спасешь, и не унять боли.

— Трофим, — мягко произнес Сидоренко. — Ты не переживай, подлатаем состав. Ничего, еще поездим. И не в таких заварушках бывали.

Тот лишь покачал головой.

Ивану Павловичу тоже стало горько на душе. В санитарном поезде ездил он не долго, но сроднился с ним.

— Надо бы телеграфировать… — произнес Сидоренко.

Глушаков скривился, словно съел горькую пилюлю. Сказал:

— Телеграф в труху, проверил уже. На него тумба упала, когда трясло. Не сможем пока сообщить об аварии.

Вот так новости…

Никто не решался спросить что делать дальше — так и стояли, смотря на поезд.

Внезапно из темноты донёсся звук — далёкий, нарастающий гул, низкий, неприятный. Оглянулись. В сумраке сложно было разглядеть хоть что-то, но в небе виднелось пара черных точек — птицы?

Глушаков достал из кармана бинокль — совсем крохотный, почти театральный, — присмотрелся.

— Ну? Что там, Васильич? — спросил Сидоренко.

— Аэропланы! — радостно крикнул Глушаков.

И чуть тише и уже не так радостно добавил:

— Наши или нет?

Повисла долгая неприятная пауза. Все принялись пристально следить за точками в небе. Но разглядеть конечно же ничего было невозможно. Оставалось только слушать этот странный гул.

Звук был необычный, но знакомый — уже довелось его недавно слышать. Глухой, едва различимый, будто кто-то вдалеке бьет палками по нерастаявшему льду. Потом — нарастающий гул, дробный, сухой.

Над серым горизонтом, из-за лоскута тяжёлых облаков, выплыли два тёмных силуэта.

Аэропланы.

Они шли низко, тяжело, чуть покачиваясь, лениво. Ну как есть коршуны. Размашистые крылья, обтянутые парусиной, блестели в просветах неба, а с боков поблёскивали круглые эмблемы — слишком далеко, чтобы разглядеть, но в сердце уже зародился холод. Не наши. Не так идут наши.

Моторы работали на полную мощь, и с каждым мгновением гул становился плотнее. Один из аэропланов лёг в сторону, потом выровнялся — манёвр, разведка, прицел? Второй шёл прямо, как стрела, не отклоняясь — с явным умыслом.

Кто-то крикнул прямо из окна вагона:

— В воздухе пара! Вражьи, кажись!

— Это все Кобрин! — воскликнула Женя. — Это из-за него, да?

— Да причем тут он? — с легким раздражением ответил Глушаков. — Засада была. Ждали нас. Фронт слишком близко. Вот и попали.

Аэропланы были все ближе — чёрные железные птицы войны.

Когда затрещала первая очередь, Глушаков, Сидоренко и Иван Палыч уже были у турелей — домчали туда за одно мгновение. Начмед — на оружии, комендант — на патронах, доктор — на прожекторе. Когда опасность близко уже не важно кто доктор, кто комендант, кто начмед. Все — защитники. И если не сработать слажено, то…

— Не дай ему подойти ближе! — крикнул Сидоренко, схватившись за ленту и заряжая оружие.

Один из аэропланов пошёл в пике, второй зашёл с тыла, описывая дугу. Знали — поезд уже не тронется.

— Иван Павлович, свети!

Мощные лучи прожекторов рванулись в небо, выхватывая из зимней хмари зловещие силуэты. Один аэроплан прошёл сбоку, и в тот же миг платформа задрожала от длинной очереди. Пули впились в песчаные мешки, одна разбила фару, другая прошила боковую стойку.

— Черт бы тебя побрал! — выругался Глушаков. — Ну я тебя!..

И открыл огонь — длинная очередь прочертила воздух. Металл пулемёта задрожал от жара и ярости. Один из аэропланов качнулся, но не ушёл — только развернулся шире. Теперь оба шли с разных сторон.

— Не давать им сверху зайти! — прокричал Сидоренко.

— Знаю! — отмахнулся Глушаков, переводя ствол.

Атака была выверенной. Сбоку — залп из бортового пулемёта, сверху — сброшена бомба, с коротким, пронзительным свистом. Снаряд ударил между вагонами, подняв фонтан земли и снега. Рвануло. Один из санитарных вагонов подбросило, крыша сложилась, как картон. Платформа зашаталась.

— Чтоб тебя!

Глушаков дал еще очередь, слишком длинную — был весь на эмоциях. Турель закашлялась, заглохла.

— Перегрелся?

— Засрался, зараза! — выругался штабс-капитан, отпихивая перекалившийся ствол.

— Нет, просто ленту зажевало, — прохрипел Сидоренко, — вытащи патрон. Держи свет!

Глушаков всадил нож в патронник, рванул, хрустнуло. Пуля вылетела с металлическим лязгом.

— Пошёл ты… гильзой в задницу, — прошипел он, словно патрон был живой и вернул затвор. — Работает!

Почти в тот же миг воздух над платформой разрезал дикий вой — один из аэропланов снова заходил, низко, слишком низко, прямо на них. Силуэт огромный, как кит. Впрочем, киты не нападают на людей. А вот акулы… Да, настоящая акула — вон и нос острый, и бока вздутые, и даже плавники имеются.

— Держи! Давай по скотине! — рявкнул Сидоренко.

Глушаков с ходу дал короткую очередь — след из пуль взмыл в небо, прочертив дугу прямо в брюхо летящего врага. Пилот резко дёрнул рычаг — аэроплан пошёл в сторону, заколебался, но не ушёл. Напротив — второй!

— Двоим не уйти! — зарычал Сидоренко. — Иван, свети! Свети ему прямо в кабину — слепи, гадов!

Ствол заходил ходуном, лента прожёвывалась с хрустом. Пули догнали второй аэроплан — по фюзеляжу прошёл удар, сыпануло обломками обшивки. Но тот в ответ сбросил бомбу.

— Прыгай! — крикнул Глушаков и с силой рванул Сидоренко за шиворот.

Бомба ударила в землю рядом с платформой — не прямое попадание, но взрывной волной их обоих швырнуло вниз, под защиту мешков. Всё затряслось, воздух оглушил.

— Живой⁈ — кашляя, выкрикнул Сидоренко.

— Живой, — ответил Глушаков. — А где Иван Павлович?

— Тут я… — тяжело произнес доктор, поднимаясь из сугроба. — Ударной волной как пушинку сдуло!

Вновь забрались на платформу и продолжили бой.

Аэропланы тоже уже изрядно были потрепаны сражением. Один из них сделал последний круг над израненным поездом, словно выискивая уязвимое место. Дымилось его правое крыло, подламывалась опора шасси. И всё равно противник держался, не желая уступить.

Глушаков, весь в копоти, навёл оружие снова.

— Давай… ну же… ещё раз, сволочь…

Сидоренко подал последнюю ленту, а Иван Павлович выхватил пучком света цель.

— По крыльям бей. Там слабее.

Пулемёт затрещал — глухо, натужно, из последних сил. Пули взвизгнули в небе, и одна — одна единственная — угодила точно под кабину. В тот же миг что-то в аэроплане хрустнуло, из него вырвался язык пламени.

— Попал! Так ему! — закричал Сидоренко. — Горит, гад такой!

Пламя облизало фюзеляж, пошло по обтяжке. Аэроплан ещё несколько секунд держался в воздухе, чуть дрожа, как зверь на последнем дыхании — а затем взорвался.

В небе вспыхнул огненный цветок. Полетели клочья парусины, куски крыла, обломки — всё это посыпалось на белое поле. Короткое эхо раскатилось по равнине и все замерло.

Остался второй. Пилот оказался не дурак. Не снижаясь, не приближаясь, аэроплан резко взял вверх, развернулся, и — ушёл. Без бомб, без прощального залпа, без вызова. Только след — тонкая, рваная полоса дыма в холодном небе. И тишина.

Глушаков опустил голову.

— Ушёл. Умный. Или трусливый. У-у, сволочь! — он погрозил кулаком в небо.

Покидать турель не хотелось — казалось, только она может гарантировать безопасность, даже не смотря на то, что патронов уже не оставалось. Но нужно было проверить всех.

— Темнеет, — произнес Иван Павлович, оглядываясь.

Степь лежала недвижно, как огромное белое полотно, по которому проехались сажей и кровью. Солнце уже скрылось за горизонт, и небо над санитарным поездом начало густеть — тёмно-синее, почти черное. Начало подмораживать. Воздух стал колким.

Сидоренко закутался в шинель плотней.

— Обход. Все вагоны. Пошли, — коротко бросил Глушаков.

Первый вагон — перевёрнутый, лежал на боку, обломки дерева, бинтов и одеял были разбросаны по снегу. Из-под досок слышался хрип. Они вытащили машиниста. Перевязали. Укрыли.

Дальше — операционный. Ему повезло меньше всего — видимо бомба сработала именно под ним. Но к счастью больных там не было.

— Груда металла, — с грустью вздохнул Глушаков.

Перевязочный (он же и аптечный) и изолятор пострадали меньше. Удалось вытащить из-под обломков йод, спирт, бинты, две упаковки морфия.

— Надеюсь, этого хвати… — прошептал Иван Павлович.

Принялись вытаскивать раненных. Если бы не недавний ремонт в депо, то ущерба было бы больше. А так укрепили вагоны стальными продольными лентами, которые и взяли на себя весь удар.

Впрочем, трагедии избежать все же не удалось. В перевязочном извлекли два тела. Смерть прошлась по поезду, не разбирая ни чинов, ни имен.

Штабной вагон пострадал меньше всего. Только повело немного дверь. Решили на ночь разместить там всех живых и раненных. Притащили из ближайших вагонов всё, что могло согреть — бушлаты, шинели, одеяла, мешки.

— Переждем пока здесь, — буркнул Глушаков, проталкивая ящик с бинтами под нары.

Потом нащупал карманную флягу, открутил — спирт. Передал Ивану Павловичу. Тот выпил глоток, закрыл глаза. Благодарно кивнул.

— Саша, хлебни.

Сидоренко не отказался.

Зажгли керосиновую лампу — стекло треснуло, но пламя держалось. Затопили печь сильней. Тепло пошло по стенам. В углу застонал Никешин — ему прострелило ногу шальной пулей. Иван Павлович уже стоял возле него, делая перевязку.

— Трофим Васильевич, — к Глушакову подошла Женя и совсем тихо спросила: — А если они вернуться ночью? Аэропланы эти. Мы же все в одном вагоне — только бомбу скинь и нет нас.

— Так, Евгения Марковна, оставить панику! Если они вернутся ночью… я услышу. Уж я стрелок будь здоров!

— А патронов хватит? — спросила Женя.

— Патронов… на них хватит, — соврал тот, хотя патронов уже и не оставалось. — Пока — спим по очереди. Я дежурю первым. Потом поменяемся. А утром… что-нибудь придумаем, как отсюда будем выбираться. А может и помощь уже сама приедет. Переждать только нужно.

Глушаков замолчал и тут же за окном что-то протяжно завыло и в тишине вагона было непонятно — ветер ли это, или вновь шуметь винты аэроплана, возвращающегося на вторую атаку?