Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 18

В Великих Луках, наконец, сошли Арбатов с жандармами, передав надоевшие «харьковские сокровища» представителям власти. На этот раз — настоящим. Глушаков откровенно этому радовался, да и осунувшееся за последнее время лицо коменданта озарилось улыбкой. Как заметил Трофим Васильевич — «баба с возу — кобыле легче». У руководства санитарного поезда хватало и своих обычных забот.

Радовался, откровенно говоря, и доктор Петров. Сгинул, растворился в ночи большевик Сергей Сергеич Гладилин — товарищ Артем, тайну которого знал лишь один доктор. Не выдал, и не подался на уговоры… Иван Палыч давно уже для себя решил — чтобы жить, не считая себя поддонком, нужно лишь честно делать свое дело, столь необходимое для многих обездоленных людей.

Раньше была больница, нынче — санитарный поезд… Призвание? Несмотря на высокое слово… может быть, и так.

В Резекне приняли последних раненых, сборных изо всех военно-полевых госпиталей фронта. В этот раз поезд из-за известных событий припозднился — не все дожили, дождались. Так что «тяжелых» нынче было мало — что вовсе не означало меньше забот. Разве что операционный вагон был по большей части пуст, что же касается всего остального…

Перевязочный вагон набили под завязку (нынче именно эти раненые считались «тяжелыми»), не пустовал и изолятор — тиф и даже подозрение на холеру, слава Богу, оказавшиеся беспочвенными.

Один из лазаретных вагонов почти целиком отдали раненым господам офицерам, два других оставались чисто солдатскими, в большинстве своем легкоранеными, взятыми на эвакуацию в Москву.

Молодые и относительно здоровые мужики, привыкнув к условиям эшелона, конечно же, в тишине не сидели. Вспоминали родных, травили фронтовые байки, смеялись, да зубоскалили с санитарами и сестричками. Кто-то даже гармошку раздобыл, вот и наяривали «комаринскую».

В «офицерском» вагоне все было куда более чинно — правда, ненамного. Играли в шахматы, в фанты, в домино и лото. Даже в карты — Трофим Васильевич под честное благородное слово разрешил — но, только в игры, испокон веков считавшиеся неазартными — в мушку, в тамбовский бостон, в винт… Втихаря, правда, шел и преферанс, но, так, немного — освещение в поезде экономили, и засиживаться допоздна не позволял режим.

Погруженный в новые заботы, Иван Палыч оправился от чувства вины за смерть тех двоих, что не выжили. Да они и не могли выжить с таким-то ранами! Похоже, что в обоих стреляли почти в упор, девятимиллиметровой пулей. Входное отверст уж явно не от наган — не семь шестьдесят два. Девять миллиметров. Из распространенных пистолетов, это немецкий Люгер (он же Парабеллум), браунинг… что-то еще… Да, те же трофейные Люгеры разрешалось носить в строю. И не только офицерам. У любого мог быть, не такая уж и редкость.

Эх, парни, парни… жаль, что так… что не удалось вытащить вас с того света. Что ж, у любого хирурга есть свое «персональное кладбище», как говорят французы — се ля ви…

Поручик — звали его Леонид Андреевич Кобрин — оказался человеком компанейским и очень скоро накоротке сошелся со многими, а особенно — с Завьяловым, коего откровенно называл своим спасителем. Степану Григорьевичу такое внимание льстило, и когда Кобрин заходил в жилой вагон, скажем, пожелать доброго утра, Завьялов откровенно ухмыляясь, победно посматривал на своего молодого коллегу. Мол, вот ведь, как сказал кто-то из знаменитых, имея в виду Наполеона — у каждого есть свой Аустерлиц и свой Тулон! Своя большая победа и свое поражение. Кобрина Степан Григорьевич считал победой… Хотя, что там было и лечить-то? При всем уважении к фронтовику — всего лишь легкое ранение. Но, положено было эвакуировать…

— Степан Григорьевич, доброго здравия! И вам всем, господа, не хворать.

Вот и сейчас, перед ужином, поручик заглянул в жилой вагон… хотя сие начмедом и не приветствовалось, а для нижних чинов было прямо запрещено. Впрочем, на завязавшуюся дружбу Заявьлова с пациентом Трофим Васильевич смотрел не то, чтобы сквозь пальцы, но, даже и с некоторым одобрением. Все же Степан Григорьевич человек был сложный, конфликтный и, что там греха таить, злопамятный. Так, может, хоть так душою оттает…

— А, Леонид Андреевич! Проходите, проходит, голубчик! Как ваша рана?

— Вашими стараниями, доктор!

— Ничего, ничего, завтра перевязочку сделаем… там уж и до Москвы недалеко…

— Так вы постоянно этим маршрутом?

Иван Палыч досадливо отвернулся к окну. Ну, не нравился ему почему-то Кобрин. Все время с улыбочкой, все время ко всем — рад… да и разговорчики эти… Вот, кажется, какая тебе разница, постоянно ли санитарный поезд ходит в Москву, или, бывает, еще куда-то? Вот что за дело-то? Лишь болтать… О, тут уж господин поручик — мастер! Никого не пропустит, всех зацепит языком.

— Ну-с, партеечку?

Кобрин явился не просто так — с шашками. Раздобыл где-то, скорее всего — у солдат…

— В поддавки, Степан Григорьевич?

— Да уж, Леонид Андреевич, не в щелчки ж!

Хохотнув, Завьялов уселся за столик напротив партнера. Поручик снял с плеча вещмешок, пристроил рядом с собою, и принялся расставлять шашки.

Вот опять же — вещмешок, — зло покосился Иван Палыч. И что он его постоянно с собой таскает? Ценности великие там? Боится, что украдут? Это в офицерском-то лазарете? Ну-ну… Странный тип.

— Вы бы, господин поручик, мешочек бы наверх, на полочку, кинули, чтоб не мешал, — поднялся доктор. — Ну, коли уж лень, так давайте, хоть я…

Кобрин дернулся было к мешку, да не успел — Иван Палыч живенько забросил его на верхнюю полку.

Ухмыльнулся:

— А тяжелый у вас сидорок! Золото везете?

— Да какое там золото, скажете тоже! — на полном серьезе возразил поручик. Рыжие усы его обиженно встопорщились. — Обычное все. Кружка, фляжка, табачок… Да, кстати!

Нырнув рукой в карман кителя, Леонид Андреевич вытащил пачку сигарет — глянцевито-красивую, с золотистыми буквами «Juno Josetti».

— Угощайтесь! Трофейные, немецкие… Славный турецкий табак! Это вам не какие-нибудь «Тары-бары» за копейку десять штук!

Пять копеек — за два десятка, вообще-то… — неприязненно подумал Иван Палыч. Это даже он знал, некурящий…

— А вы что не берете, господин доктор?

— А он у нас не курит. Здоровье бережет!

Завьялов расхохотался и сделал первый ход.

— А мы — так!

— А я — вот… Кушайте, Степан Григорьевич, на здоровье!

Здороваясь, мимо прошли санитары — Харлампиев и Сверчок. За ними — фельдшер Никешин, как всегда, с книжкой под мышкою. Видать, собрались пораньше на ужин, перед дежурством.

— О, господин Харлампиев, наше вам! — повернувшись, заулыбался поручик. — Купили свои газеты? Успели? Ну, и слава Богу.

Дернув шеей, он тут же обратился к Сверчку:

— Федор Прокофьич! Сигареточку?

— Ну-у… коли не жаль… — Сверчок даже смутился, чего обычно за ним не водилось. Но тут — господин офицер сам предложил… со всем уважением!

— Бери, бери! Обещал же… О! Антон, наше вам нижайшее! Ну, что там, всего Достоевского прочли? Как там Сонечка Мармеладова?

— Я вообще-то сейчас «Бесов» читаю…

— «Бесов»? Ужас какой!

Сестер милосердия Кобрин тоже не пропустил — немного погодя те как раз пошли на ужин:

— Пелагея Демидовна! Серафима Петровна! Рад вас видеть! Очень рад. Чем там сегодня потчуют? Овсяной кашей? Ах, еще и яйца? Шарман! Ох, Евгения Марковна… вы прямо, как солнышко! Как там у Блока? Или у Северянина? Эх, уже и помню… А вы? Вы-то помните, душенька?

— Да уж и не знаю, — замедлив шаг, растерянно заморгала Женечка. — Есть ли у Северянина что-то про солнышко… или у Блока…

— Ну а как же? — передвинув шашку, поручик расхохотался. — Мороз и солнце, день чудесный!

— Так это же Пушкин!

— Что вы говорите?

— Да ну вас, Леонид Андреевич… Иван Палыч! На ужин идете?

— Да, да! Сейчас…

Уходя, доктор покосился на игроков:

— А вы что же не идете?

— Успеем еще, — хохотнув, Завьялов передвинул шашки. — Ну, что, господин хороший? Кушайте-ка теперь вы!

А, может, он просто хороший человек, этот самый Кобрин? — шагая вслед за сестричками, подумал вдруг Иван Палыч. Просто очень уж дружелюбный… и даже в чем-то навязчивый. Но, ведь бывают же и такие люди! И кто сказал, что это плохо? Кто…

О, опять болтает с Женечкой! Та смеется… Нет, ну каков фрукт? Конечно, до них обоих нет никакого дела, но… Почему-то неприятно как-то! Чутье какое-то? Может быть. Оно обычно не подводило. Скорей бы уж Москва. Ну да, всего-то ничего и потерпеть осталось господина поручика… А Завьялов-то, Завьялов! Гоголем ходит. Распушил хвост… с-спаситель…

После ужина Женечка нагнала доктора в тамбуре:

— Иван Палыч! Ну, подождите же.

— Да, Евгения Марковна? — обернулся доктор.

— Мария Кирилловна хочет с вами поговорить… конфиденциально.

— Как-как? — не на шутку изумился Иван Палыч.

— Именно так она и сказала! — голос сестрички звучал загадочно и как-то тревожно. — Мария Кирилловна ждет вас в перевязочном вагоне. У Ефима Арнольдовича…

Ефим Арнольдович, к слову сказать, уже шел на правку, но еще был слишком слаб, чтоб исполнять свои прямые обязанности, хотя и неоднократно порывался. Заботы администратора нынче легли на плечи Глушакова… ну и еще помогал комендант.

— В перевязочном… что ж… Спасибо, Евгения…

Мария Кирилловна встретила доктора у медотсека, занятого Ефимом Арнольдовичем. Белые простыни, узорчатые занавески, вышитые салфетки. Уют! Что ж, все княжны умели работать руками. Даже в Смольном институте благородных девиц учили шить, готовить, солить огурцы, делать наливки и все такое прочее. И это было правильно.

— Я… я не знаю, как и начать, уважаемый Иван Павлович… — негромко произнесла княгиня, явно растерявшаяся.

— Что-то беспокоит? — спросил доктор. — По здоровью?

— Нет, со здоровьем, славу богу, все в полном порядке, — начала Шахматова и вновь смутилась.

— Это я посоветовал обратиться к вам, — Ефим Арнольдович приподнялся на койке. — Знаете, к Глушакову или к Сидоренко — было бы уже официально… А мы пока не знаем, что да как. Одни лишь догадки… Мария Кирилловна, скажи! Не томи!

— Речь идет об одном из наших раненых. О поручике Кобрине.

— Так-так! — насторожился доктор. — И что Кобрин?

— Вы видели его шрам на левой щеке? — княгиня посмотрела доктору в глаза. — Что скажете, как хирург?

— Шрам давний, — покусал губу Иван Палыч. — Я, честно говоря, и не присматривался. Может, осколок когда-то зацепил… или клинок…

— Вот-вот, господин доктор! Клинок! — сестра милосердия повысила голос. — Это след от удара студенческой шпагой! Студенческие дуэли — традиция старых немецких университетов. Я видела много таких… и, поверьте, знаю, о чем говорю.

— Мария Кирилловна изучала международное право в Гейдельберге! — кашлянув, негромко пояснил Ефим Арнольдович.

Иван Палыч все понял сразу:

— Так вы полагаете, поручик Кобрин — немец?

— Отнюдь! Но, учился в Германии — точно. Эрфурт, Трир, Лейпциг… тот же Гейдельберг… С учетом нынешней обстановки… в общем, сами понимаете…

— Что ж… спасибо…

— Конечно, мало ли кто где учился… — продолжала Мария Кирилловна. — Скорее всего, поручик — честный русский офицер, я не хочу наговаривать… Но… Я спросила его про Германию — не учился ли? Он солгал. Сказал, что никогда там не был. Почему?

Слова княгини не выходили из головы доктора. Еще один плюс ко всем его сомнениям. Однако, может быть, и он сам, и Мария Кирилловна с Ефимом Арнольдовичем ошибаются. Да, скорее всего, так оно и есть. И все же, не мешает проверить. Если вспомнить… Иваньков, Яцек, товарищ Артем, наконец! Сколько людей на поверку оказывались вовсе не теми, за кого себя выдавали. С двойным дном так сказать. Вот и на этот раз…

Только в этот раз проверять и делать выводы придется самому. Мария Кирилловна просила не вмешивать в это дело представителей официальной власти — начмеда и коменданта поезда. Все-таки ничего еще не доказано, а почем зря обвинять парня она не хотела. Так что, сначала во всем разобраться самому.

Одному придется сложно. В конце концов, он, Петров Иван Палыч Петров, не сыщик, а врач.

И все же, нужно было с чего-то начать… Примечать все странности Кобрина, особенно те, что нельзя было объяснить просто.

Вот, к примеру, на одной из станций он вдруг купил гармошку. Обыкновенную деревенскую гармонику, на каких играют на гулянках простые сельские парни. Сказал, что хочет научиться играть. Однако, вдруг выяснилось, что у гармоники меха отклеились от деревянных частей — нужно было чинить, но поручик просто-напросто забросил инструмент на самую верхнюю полку, да, похоже, про нее и забыл.

Странно…

Еще что странного? Ну-у, как сказать… Да, Кобрин перестал выспрашивать персонал поезда. Перекинулся на раненых: кто где служил, в каком полку и все такое прочее. Вроде бы, безобидное любопытство, от нечего делать…

Но, все эти разговоры…

Иван Палыч как-то прислушался…

— Вот, у немцев и сигареты хорошие… и аэропланы! — зайдя «в гости» в лазаретный «солдатский» вагоне, начал очередные россказни господин поручик. — Вот «Фоккер», красный такой триплан! Три крыла! «Альбатрос» — шустрый и быстрый. А у нас? У нас-то что есть?

— У нас «Илья Муромцы»! — ответил кто-то из раненых бойцов. — Это ж сила!

Кобрин махнул рукой:

— Ну, пока он до фронта доберется — немцы уже триста раз собьют!

— Так у нас и другие аэропланы есть! Для прикрытия. «Фарманы», «Вуазены», «Моран-Солнье»! И свои есть — «Лебеди»! Ну, моторы, конечно, французские…

— Ха! Свои? Да где ты их видел?

— Так у нас! Под Двинском…

Такие вот разговоры…

А еще поручик часто выходи покурить. Правда, почему-то исключительно днем. Иван Палыч специально проследил: бывало даже, поезд тронется, а минут через десять Кобрин уже бежит в тамбур с вечным своим вещмешком. И — да, у господина поручика, как у всего офицера, имелось при себе личное оружие — пистолет «Парабеллум» образца одна тысяча девятьсот восьмого года. Трофейный. Под девятимиллиметровый патрон. Как раз такие раны были у покойных спутников Кобрина.

Совпадение? А не слишком ли много совпадений? Впрочем, может быть он, доктор Петров, и впрямь, придирается к новому приятелю Завьялова?

Иван Палыч как-то попытался войти в тамбур сразу же за Кобриным… Дверь оказалось запертой! А потом, буквально через двадцать секунд — вновь открылась… Как так?

— Да тут защелку заедает…

Так пояснил поручик. Ой, не-ет! Сам же он эту дверь и открыл! Выходит, у него есть железнодорожный ключ? И поручик зачем-то запирается в тамбуре… Зачем? От кого прячется? И что прячет?

Не худо бы проверить его вещмешок, не зря ведь он с ним не расстается.

Однако, в таком деле без сообщника не обойтись. И доктор решил привлечь Сверчка, благо Федор Прокофьевич был благодарен за прошлое. За то, что его не выгнали из поезда, не предали военно-полевому суду.

— А что, если ночью? — выслушав, предложил санитар. Азарт уже искрился в его глазах. Легок на подъем парень. — Только бы он не проснулся… Снотворное бы ему в чай… А, Иван Палыч?

Снотворное… А что? Это была мысль…

Доктор все же поморщился: эх, не одобрили бы такие мысли ни Гробовский, ни становой. Незаконно все это как-то. Самоуправством попахивает. С другой стороны — княгине Марии Кирилловне слово дал заняться этим делом.

Правда, еще до снотворного…

Сверчок придумал, как посмотреть, чем занимается поручик в тамбуре… Сам придумал, сам и сделал — доктор лишь подстраховывал.

Санитар следил за Кобриным в оба глаза. И, едва тот, подхватив вещмешок, направился в тамбур, тут же поспешил туда же, да, невежливо обогнав господина поручика, скрылся в соседнем вагоне. Там и затаился… Осторожно выглянул…

— Да ничего такого, — объяснил он потом доктору. — Их благородие стоял лицом к окну… ну, к двери, что наружу… Да щелкал себе зажигалкой. Прикуривал. Меня увидал — улыбнулся. Тоже предложил закурить…

— Ты, конечно, не отказался…

— Не! — Сверчок улыбнулся во весь рот. — Зачем же отказываться-то?

— И что у него за зажигалка? — зевнув, поинтересовался Иван Палыч.

— Зажигалка? — санитар озадаченно заморгал. — Так он это… Спичку зажег!

— Он спичку зажег… или ты? — удивленно переспросил доктор.

— Он! Он! Их благородие.

Та-ак… Спички. А где же тогда зажигалка? Чем Кобрин щелкал-то? Зажигалка… эка невидаль! На фронте зажигалки обычно делали из гильз — умельцы имелись повсеместно… Заправляли бензин, керосином… что у кого было. Так, может, просто бензин кончился? Или что-то с кремнем — раз уж долго щелкал?

Иван Палыч едва дождался, когда все уснут. И, прихватив керосиновый фонарь, и Сверчка, направился в лазаретный вагон.

— Если что Федор Прокофьич, скажем — бирки проверяем. Ну, чтоб все, как должно… — шепотом инструктировал на ходу доктор. — Так что ничего не бойся!

— Да я и не боюсь, — санитар гулко хохотнул. — Мы ж, Иван Палыч здесь — власть! А все остальные — пришлые.

А ведь он прав! — невольно усмехнулся Иван Палыч. — Мы здесь — власть. Именно!

Вот и нужный отсек, полки… Кобрин занимал левую нижнюю. Сверху задавал храпака какой-то юный прапорщик.

Вещмешок спокойно висел на крючке.

Чуть выждав, доктор спокойно снял «сидор» с крючка, передал санитару. В конце вагона тут же и развязали. Миска, кружка… немецкие сигареты… портянки… И ничего такого…

— Что ж… повесим обратно, — разочарованно протянул Иван Палыч. — На, отнеси… Черт!

Он вдруг подкинул вещмешок на руке:

— А что он такой легкий-то?

И впрямь… в прошлый раз Кобринский «сидор» казался куда тяжелее. Да что там казался — был!

— Может, он под полку что спрятал? — покусал губу санитар. — Целый день там, у себя сидел, с гармонью возился… Я специально три раза мимо прошел…

— Гармонь! — вдруг осенило доктора. — А ну-ка…

Гармошку принесли сюда же, в конец вагона. Обычный с виду инструмент, не новый — явно купил у кого-то с рук. Подцепили деревянные планки ножом…

Сверчок едва успел подхватить выпавшую небольшую коробку. Выглядела она довольно странно.

— Что это, Иван Палыч? — спросил он, рассматривая предмет.

— А ну-ка…

Вытянутый металлический корпус… по размерам… как старый советский фотоаппарат «ФЭД», Артем такие видел…

Вот и объектив, видоискатель… колесико выдержки… шильдик с надписью — ' Leica'…

Ну да — фотоаппарат! Только для этого времени — весьма необычный. Компактный и… похоже, рассчитанный на кинопленку… Ага, вот и кассеты… Наверное, дорого стоит.

— Похоже, фотоаппарат… Да-а… в магазине такой не купишь.

— Фотоаппарат? Они же здоровенные! — ахнул санитар…

Черт!

Так вот чем щелкал поручик — затвором! Фотографировал станции, мосты, эшелоны… и все такое прочее. Потому и днем… в светлое время! Хитро придумал!

— Здоровенные, — доктор согласно кивнул. — А это вот — маленький, компактный… Шпионский!