Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 3

— Отнять⁈ — такое решение удивило не только Ивана Павловича, но и самого Бердникова, который на короткий промежуток времени пришел в сознание.

— Степан Григорьевич, пощадите! — прохрипел раненный. — Оставьте ногу!

— Морфий! Немедленно! — крикнул хирург.

— Степан Григорьевич…

— У тебя кость скорее всего раздроблена, осколок глубоко. Сепсис начнётся — и конец. Тут иначе нельзя.

Иван Палыч нахмурился. Методы, однако, у Завьялова были радикальные. Откуда он решил, что кость раздроблена?

— Степан Григорьевич, позвольте не согласиться, — произнес доктор. — Рана тяжёлая, но про перелом рано говорить, потому что нет… — он хотел сказать рентгеновского снимка, но осекся. — Нет полной картины. Осколок пули в мышце, не в суставе. Кровотечение под контролем, инфекции пока нет. Промоем антисептиком, наложим шину — шанс сохранить ногу есть. Если при обработке обнаружится перелом, то соединим кости. Думаю, перелом, если он и есть, чистый, без пыли. Бердников молод, здоров, организм справится. Ампутация — крайняя мера, а он студент, жизнь еще вся впереди. Без ноги как ему?

Завьялов замер, брови его поползли вверх. Он явно не привык к возражениям.

— Шанс, говоришь? А если гангрена? Иван Палыч, ты новенький, а я три года на фронте. Видел, как такие «шансы» в гроб кладут. Ампутация нужна. Отрежем — и в тыл, зато живой.

— Но…

— Понимаю твое недовольство, — перебил Завьялов. — Тебе легко говорить — мол, не режьте. Но отчеты не ты пишешь, а Трофим Васильевич. И если смерть, тем более медперсонала, то ничего хорошего не жди.

— И из страха получить выговор мы отрежем ему ногу⁈

— Да ты что… я не это имел ввиду… просто риск…

— Риск есть всегда.

Повисла пауза. Завьялов продолжал сверлить взглядом на Ивана Павловича, злобно, даже с ненавистью. Еще бы — выскочка первый день тут, а уже свои порядки наводит.

Штабс-капитан Глушаков тоже взирал на доктора, но с любопытством и немой усмешкой в единственном своем глазу.

— Трофим Васильевич… — начал Завьялов.

Глушаков кашлянул.

— Иван Палыч прав, — произнес он. — Санитар Костя Бердников проявил себя не раз мужественно, помогал и смело шел под пули. Помочь надо попытаться. Я вот с одним глазом маюсь, порой в косяки дверные не вписывают, а с одной ногой и того хуже, думаю, будет.

Он глянул на Ивана Павловича. Совсем тихо спросил:

— Ну что, риск большой, про который говорит Степан Григорьевич? Не погубим человека?

Это была проверка. Причем очень жестокая. И Иван Павлович это понимал. Но все же ответил:

— Риск есть всегда. Но шансов на излечение больше.

— Ну вот и хорошо, — выдохнул Глушаков. — Ты его и лечи. Сам тогда за него отвечать и будешь.

Да, такого поворота и следовало ожидать. Простая формальность, но если что — трясти уже будут не Глушакова, а его, Петрова, простого хирурга, который сказал, что шансов на излечение больше.

Завьялов хищно улыбнулся.

— И впредь, — голос штабс-капитана зазвенел сталью. — Споры не устраивать. А то устроили тут, чёрт возьми что! Лечите, а не языками чешите! Петров, если шанс есть — оставляйте ногу. Отрезать всегда успеете. Завьялов, вы хирург или мясник? Работайте!

Завьялов стиснул челюсти, но кивнул, скрывая раздражение.

— Как скажете, Трофим Васильевич. Но я предупреждал, — и повернувшись к Ивану Павловичу, холодно бросил: — Начинаем.

Снежная равнина за узкими оконцами санитарного вагона лежала недвижимо, как выдохшийся зверь и только слабое дрожание пола выдавало: состав медленно двигался, пробираясь сквозь сугробы и пургу.

В вагоне слышался лязг инструментов — готовились к операции. Металлический лоток шипел на спиртовке. Из-под брезента торчали склянки с формалином, флаконы с раствором сулемы и кропотливо прокипячённые бинты. Принесли две керасинокалильные лампы марки «Марсъ» — осветить стол.

— Иван Павлович, разрешите я буду вам ассистировать и помогать? — прошептал кто-то.

Доктор оглянулся.

— Евгения⁈

— У меня есть опыт, — улыбнулась медсестра. — Мне бы практика нужна…

— Ну… хорошо.

— Начнем, — подчеркнуто холодно бросил Завьялов, надевая перчатки.

Сам раненый санитар лежал на деревянных носилках, покрытый простыней. Правая нога — перебинтована наскоро, в нижней трети бедра кровь всё ещё просачивалась, несмотря на повязку. Иван Палыч нахмурился. Пуля, судя по всему, прошла навылет, но кость — возможно, задетая. Главное, чтобы артерии и вены не были целы, потому что зашить их в таких условиях будет проблематично.

Приступили. Дали наркоз, срезали бинты, открывая рану.

Ивану Палычу приходилось работать с такими случаями. За долгую карьеру хирурга не раз привозили пострелянных бандитов. Огнестрелы — это средней сложности операция. Правда многое зависит о того, куда именно попал свинец.

Тут же…

Пуля грязная. Так у них в больнице говорили когда в рану попадало всякое с места происшествия — от дорожной пыли до одежды. Вероятность инфекции — почти наверняка. Начнётся гнойное расплавление, и — ампутация. На радость Завьялову, будь он неладен… Но если промыть, если сразу, тщательно…

— Необходимо обработать перекисью и спиртом, — сказал Иван Павлович, не отрывая глаз от раны.

— Я бы добавил еще и сулему, — заметил Завьялов.

— Сулему? — нахмурился Иван Павлович. — То есть хлорид ртути?

— Ее самую.

— Нельзя! Это яд!

— Да он еще учить меня будет! — хмыкнул Завьялов, подбоченившись.

— Степан Григорьевич, поймите, ртуть — это яд. Ее нельзя…

— Все правильно. Яд, который отравит заразу.

Иван Палыч тяжело вздохнул, не понимая, как еще донести до этого упертого барана простую истину.

— Степан Григорьевич, сулема закончилась, — совсем тихо пискнула Женя.

— Как кончилась?

— На складе нет.

— Ваше счастье, Иван Палыч, — бросил тот. — Без сулемы обойдемся.

Доктор глянул на медсестру, и та заговорщически подмигнула. Вот ведь лиса! Соврала! Чтобы не травить ртутью пациента — соврала!

Иван Палыч едва заметно улыбнулся и кивнул.

— Проведем ревизию, — продолжил он. — Посмотрим, что с надкостницей.

Санитар захрипел, пытаясь подняться. Ему тут же подложили под голову свернутый бушлат, дали вдохнуть спирта с ваты, после чего ввели начальную дозу эфира — и он вскоре затих, дыхание замедлилось.

Иван Палыч вложил в рану анатомический пинцет.

— Есть занесённая грязь. Металл тоже в мышцах. Нужно выскрести.

Он работал быстро, но точно, промывая рану горячим раствором с формалином, удаляя обрывки ткани. Потом — ревизия надкостницы: славу богу не раздроблена. Повезло. Сама кость… чистая! Нет даже царапинки! Везунчик. Значит — есть шанс. Причем большой.

«А если бы послушали Завьялова…» — хмуро подумал он, понимая, что Бердников мог лишиться ноги за просто так.

— Ставим резиновый дренаж, забинтовываем с мазью антисептической, — скомандовал Иван Павлович. — Каждый час менять. Температуру — мерить каждые два часа.

— Поняла, — послушно кивнула Евгения. И добавила: — Вы хорошо справились.

— Рано делать выводы, — протянул Завьялов. — Ещё три дня, и тогда будет ясно. Может и флегмона развиться.

Иван Павлович не стал ему что-то отвечать.

— Надеюсь, вы знаете, что это такое флегмона? — с издевкой спросил Завьялов, желая хоть как-то ужалить коллегу.

— Конечно, — сухо ответил Иван Павлович. — Острое гнойное воспаление, охватывающее глубокие слои мягких тканей, включая подкожную клетчатку, фасции и мышцы. Поэтому и дал поручения медсестре по обработке и мониторингу.

— Мониторингу? — нахмурился Завьялов.

— Надеюсь, и вы знаете, что это такое? — его же тоном ответил Иван Палыч.

Женька прыснула от смеха. Завьялов набычился, засопел. Потом молча снял халат и вышел.

— Ловко вы его уделали! — шепнула Евгения. — Спасибо вам большое, что не дали ему Костю Бердникова покалечить.

— Что-то подсказывает мне, что это наша не последняя стычка, — задумчиво заметил доктор.

Весь день Иван Палыч провёл в перевязочном вагоне — помогал медсестрам. Операций пока не было, а сидеть без дела и видеть недовольное лицо Завьялова не было никакого желания. К тому же Бердникова перевели именно туда и он сам лично хотел убедиться, что процесс заживления идет правильно.

— Ну, идешь на поправку? — спросил он раненного.

— Иван Палыч! По гроб жизни тебе обязан! — воскликнул Костя. — Ногу сохранил! Если бы не ты, то уже бы костыли выписывал бы. Мне Евгения рассказала, как вы меня грамотно прооперировали.

— Обычная стандартная операция, — отмахнулся Иван Павлович.

«А вот с завьяловскими методами лечения надо что-то решать», — про себя подумал он.

— Ну все, отдыхай, не буду мешать.

Иван Павлович направился в тамбур — хотелось подышать свежим воздухом, после стонов и криков больных в лазарете раскалывалась голова. Ёжась в халате — идти за шинелью не хотелось, — он встал у окна. Поезд покачивался на стрелках, за стеклом мелькали тёмные поля, подсвеченные редкими фонарями разъездов. Холодный пахнущий углем ветер врывался в щели.

Иван Палыч достал кулон. Маленький, золотой, в форме сердечка, с тонкой гравировкой цветка на крышке. Открыл его: внутри, под стеклом, была фотография Анны.

Эх, Аннушка…

Доктор провёл пальцем по кулону, словно мог коснуться её через этот металл.

Вроде не так много времени и прошло, а уже скучает.

За спиной скрипнула дверь. Иван Палыч обернулся. В тамбур вошёл санитар — невысокий, худощавый, с рыжими вихрами, торчащими из-под шапки. Лицо его, усыпанное веснушками, было печальным, а глаза, зелёные, как болотные огоньки, смотрели куда-то в пол.

— Не помещаю? — спросил он, доставая пачку сигарет.

— Курите.

Паренек закурил.

— Вы новенький, да? Который Косте ногу спас? Петров, кажется?

— Иван Палыч, — представился доктор.

— А я Фёдор Прокофьич Сверчок, санитар.

— Сверчок? — переспросил Иван Палыч, и тут же отругал себя — не тактично получилось.

— Прозвище такое, — спокойно ответил тот, выдыхая клубы сизого дыма. — Прилипло за любовь к музыке — петь люблю с детства. Я сам то детдомовский, ни бати, ни маменьки не знаю. Подкинули меня. А нянька как нашла, говорит — поет кто-то. Пришла к дверям — а там я в пеленку завернутый лежу и плачу, да звонко так, переливно, что пою. А она говорит, что за сверчок тут появился? Вот в государственном доме мне и дали фамилию такую — записать то как-то же нужно в документ.

Иван Палыч кивнул. Вновь глянул на фото Анны.

— Господин доктор, — пробормотал Сверчок. — Никак не спится? Вроде после смены вы, а тут стоите. У нас врачи, едва смена заканчивается, все на боковую! И тут же храпят!

— Верно, не спиться.

Иван Палыч спрятал кулон в карман, но Фёдор, заметив блеск, кивнул на руку доктора.

— Это что у вас? Медный, поди, кулончик? От милой небось?

Доктор покачал головой, невольно улыбнувшись.

— Золотой, Фёдор Прокофьич. От… близкого человека. Память.

Сверчок снова вздохнул, потирая шею.

— Память — оно хорошо. А у меня вот ничего не осталось. Был крестик серебряный единственный — вроде как мать когда подкинула в люльку положила, на счастье. И того нет теперь. Всё проиграл. — Он замялся, глядя в пол. — Мишке Бублику, будь он неладен.

Иван Палыч нахмурился.

— Как проиграл? В карты, что ли?

Фёдор кивнул, голос его дрогнул.

— В карты, господин доктор. Мишка, крыса эта, уговорил: «На спички, Федька, на интерес». А потом — на деньги. Я сперва выиграл чуток, а он, гад, подтасовал, видать. Всё жалованье спустил, да ещё в долг залез. Двадцать рублей должен! Где взять — ума не приложу. А Мишка грозит: не отдашь — Глушакову доложит, что я казённые бинты воровал. А я не воровал, клянусь!

Иван Палыч хмыкнул.

— Что же ты, Федор, меры в игре не знаешь что ли? И что теперь думаешь делать?

Сверчок пожал плечами, глаза заблестели.

— Не знаю, господин доктор. Домой бы написал, будь у меня он. А Мишка… он же не отстанет. Может, на фронт сбежать? Там хоть пулю поймаешь — и дело с концом.

Иван Палыч хотел ответить, но дверь тамбура распахнулась. Вошла Евгения Марковна.

— Иван Палыч, Фёдор, вот вы где! А я ищу вас везде. Комендант зовёт, в штабной вагон. Срочно, дело какое-то. Велел переодеться.

Сверчок шмыгнул носом, пряча слёзы. Иван Палыч кивнул, похлопав санитара по плечу.

— Поговорим ещё, Фёдор. Не вешай нос.

Женечка бросила взгляд на Сверчка, но промолчала.

Иван Палыч, стряхнув усталость, кивнул и направился в штабной вагон.

Причина созыва оказалась праздничной — у Александра Ивановича сегодня был день рождения. Он решил собрать весь персонал санитарного поезда в кухонном вагоне и отпраздновать.

Стол, накрытый серой скатертью, стоял посреди вагона. Виновник торжества прапорщик Александр Иванович Сидоренко, одетый по этому поводу в форму с иголочки, лично встречал гостей.

— Прошу, господа, присаживайтесь! — сказал Сидоренко, указывая на стулья. — День рожденья у меня в самом деле. По этому поводу все и собрались.

А собрались практически все — оставили лишь двух дежурных санитаров, чтобы следили за порядком, но и им обещано было выдать дополнительную порцию праздничного ужина.

Стол был накрыт скромно. Впрочем, изысков никто и не ожидал. Гречневая каша, приправленная луком и постным маслом, ржаной ноздреватый хлеб, нарезанным толстыми ломтями, варёная картошка в мундире, квашеная капуста в деревянной миске, соленая сельдь и чай в жестяных кружках, заваренный с сушёными травами. На десерт — редкость для поезда — лежала горсть леденцов, добытых, вероятно, Ефимом Арнольдовичем в Резекне.

— Прошу вас, садитесь. Ну чего же вы ждете? Не каждый день празднуем. Кто знает, что завтра будет? Так что давайте. Праздник иногда нужно устраивать, тем более нам — врачам.

Расселись. Санитары скучковались в одном углу, фельдшеры в другом. Завьялов сел напротив Ивана Павловича.

— У вас тут не занято? — спросила Евгения. — Можно я рядышком?

— Конечно.

Штабс-капитан Глушаков и Ефим Арнольдович устроились по обе стороны от именинника.

— Хорошо сидим! — заметил Глушаков. — Ну-с, Александр Иванович, тебе первому слово, как хозяину бала!

— Однако же мы не на балу, — сдержанно улыбнулся тот. — Но слово скажу. Дорогие гости! Спасибо что пришли…

— Еще бы не прийти! — улыбнулся Бублик. — Вы приказали — мы явились! Приказ не подлежит обсуждению!

Собравшиеся рассмеялись.

— Тем не менее — спасибо, что порадовали своим присутствием. Теперь же давайте кушать — все устали, кто-то со смены. Давайте, не стесняйтесь.

— Вы бы хоть, Александр Иванович, предупредили заранее, что у вас праздник. Мы бы подарок придумали какой, — сказала Женя. — А то неудобно как-то получается!

— Верно! — поддержали ее остальные.

— Не нужно никаких подарков! — отмахнулся тот. — Не люблю я их. Вот так посидеть, за столом, все вместе — вот это другое дело! Это уже подарок. А больше ничего и не надо мне.

Встал Глушаков, поднял кружку:

— Александр Иванович, за вас! Здоровья и удачи вам и чтоб ваш святой хранил от бед. С днём рождения!

Все дружно подхватили:

— С днём рождения! Многая лета!

Сидоренко, чуть смутившись, улыбнулся.

— Спасибо, господа. Не думал, что в поезде такой день отметим. Но раз собрались — наливайте чай, угощайтесь. Каша, конечно, не пир, но от кухонного вагона — с душой.

Завьялов, отламывая хлеб, хмыкнул:

— Каша — солдатская еда. А сельдь — прямо как в Питере у купцов. Ефим Арнольдович, это вы подсуетились?

Администратор, важно поглаживая бакенбарды, кивнул.

— Ну, не без того. Сельдь — от тыловиков, за пару бинтов выменял. А леденцы — для сестричек, — он подмигнул Женечке.

Женечка, улыбнувшись, взяла леденец.

— Александр Иванович, а сколько вам стукнуло? Если не секрет.

— Тридцать два, Евгения Марковна, — ответил Сидоренко, отхлебнув чаю. — А кажется, что все пятьдесят. Война годы крадёт.

Бублик поднял кружку.

— За вас, господин прапорщик! А еще… за Ивана Палыча — ногу спас нашему брату! Чтоб таких врачей побольше!

Все тут же принялись обсуждать сегодняшнюю операцию.

— Иван Палыч, и в самом деле браво! — сказала Евгения. — Не каждый бы решился. Французы вон кости спасают, а у нас — пила да пила. Молодец!

Завьялов хмыкнул, но ничего не сказал.

Ефим Арнольдович, жуя сельдь, спросил:

— Слыхал, в тылу за такие операции ордена дают. Петров, готовь грудь!

Глушаков, откинувшись на стуле, кивнул, его единственный глаз блеснул одобрением.

— Работа и в самом деле чистая, Петров. Рискнул — и выиграл. Ефим Арнольдович, насчет медали не знаю, но махоркой надо бы снабдить человека, поощрить так сказать.

— Я не курю, — ответил Иван Павлович.

— Он еще и не курит! Видал! Людей спасает и за собственным здоровьем следит. Берите пример.

— Спасибо, господа, за комплименты, но тут не только моя заслуга. Костя молодец, держится — это тоже важно, — Иван Палыч, смущённый, отхлебнул чаю. — Но рано еще в что-то говорить. Главное — следить, чтоб инфекция не пошла.

— Риск, Иван Палыч, был неоправданный, — холодно заметил Завьялов. Общего восторга он явно не разделял. — Кто поручится, что гангрена не начнётся? В четырнадцатом под Лодзью парня спасали — по вашей же методике, без пилы. Через три дня — сепсис, жар, конец. Или вот, в Галиции, солдат с переломом: зашили, а потом — газовая гангрена. Полвагона заразил. Статистика, Иван Палыч, не шутит. Ампутация — надёжнее.

Вагон затих. Все невольно перевели взгляд на Петров — что ответит на такое?

— Степан Григорьевич, риск был просчитан, — сдерживая раздражение, ответил Иван Палыч: — Перелома нет, кость цела. Бердников молод, организм сильный — шансы на заживление выше, чем на гангрену. Да, сепсис возможен, но мы следим: перевязки, антисептики, наблюдение. Ампутация? При целой то кости? Вы серьёзно сейчас? Тогда может и занозы будем так же лечить? Нет пальца — нет проблемы.

Послышались смешки.

— Смелые слова, Иван Павлович, — отчеканил Завьялов. — Смелые и дерзкие — как у любого юнца.

— Хватит, господа! — произнес Глушаков, видя, что ситуация накаляется. — День рождения у коменданта, а вы как на диспуте! Ну просил же — без ваших этих споров! Петров, Завьялов — оба вы правы, но дело сделано. Бердников жив, нога на месте — и слава Богу. А теперь — хватит о пилах. Давайте в фанты лучше сыграем, что ли? Разрядим обстановку. Не хочу ничего про врачевание ваше слышать ближайший час!

Сидоренко оживился, хлопнув в ладоши.

— Отличная мысль, Трофим Васильевич! Фанты — это по-нашему. Евгения Марковна, вы за?

Женечка, улыбнувшись, кивнула.

— За, Александр Иванович.

— Фанты? — переспросил Завьялов, недовольно сморщившись. — Да это же буржуйская блажь, мещанское развлечение! Глупости какие — платочки вытягивать!

— Ну чего ты завелся, Степан Григорьевич? — охладил его штабс-капитан. — Сыграем. Весело будет. А то вон какой у тебя лоб.

— Какой?

— Одна сплошная морщина!

Ефим Арнольдович достал из кармана фуражку.

— Сюда фанты складываем. Одну вещь от каждого.

Все начали подходить к старику и класть в фуражку фанты.

Женечка сняла серебряную брошь, Бердников кинул медный значок, Глушаков — перочинный нож, Сидоренко — пуговицу с шинели, а Иван Палыч — носовой платок с вышитой буквой «П». Даже Степан Григорьевич Завьялов, всё ещё хмурый после спора об операции, нехотя бросил в фуражку очки в кожаном футляре.

Глушаков, назначенный ведущим, взял фуражку и отвернулся.

— Ну, господа, начинаем! — прогремел он. — Первый фант: что ему делать?

Женечка, поправляя колпак, предложила:

— Спеть песню, да погромче!

Глушаков, не глядя, вытащил футляр Завьялова.

— Степан Григорьевич, ваш фант! Пойте, да чтоб в лазарете слышали.

Завьялов, стиснув челюсти, встал, его лысая голова блестела под лампой.

— Петь, значит… — буркнул он и, к удивлению всех, запел «По долинам и по взгорьям» низким, но чистым баритоном. Голос дрожал, но к припеву окреп, и гости захлопали. Завьялов, покраснев, забрал очки, но уголки губ дрогнули в улыбке.

— Молодец, Степан Григорьевич! Справился! Вон как поет! Сверчок, твой конкурент! Или в дуэт возьмешь? — рассмеялся Сидоренко. — Ещё фант!

Кто-то из санитаров крикнул:

— Станцевать казачка!

Глушаков вытащил игральную карту.

— Бублик, твое что ль? Давай, пляши!

Мишка, осклабившись, вскочил.

— Казачок? Легко! — Он закружился, неуклюже притопывая, но споткнулся о стул, вызвав хохот. Женечка прикрыла рот ладошкой, а Ефим Арнольдович хлопнул себя по колену.

— Ну Бублик! Не танец, а острый приступ панкреатита!

Глушаков снова полез в фуражку.

— Следующий фант: что делать?

Сидоренко, подмигнув, предложил:

— Рассказать анекдот, да посмешнее!

— Вот и расскажи нам — твоя пуговица, Александр Иванович!

— Анекдот? — задумался Сидоренко. — Ну хорошо. Вот такой. Почему в лавке нет сахару, хлеба и мыла? Потому что на складе есть генерал.

Взрыв смеха.

— Александр Иванович, остро шутите! — утирая слезу, произнес Глушаков. — Осторожнее нужно быть с таким юмором, тем более в такое время!

— Да тут все свои! Ну, продолжаем? Что с этим товарищем делать?

— Пусть… прыгнет, как заяц, три раза! — крикнула Женечка.

— Вот, уже интереснее задания придумывают! Ну пусть прыгнет! Кто там?

— Бублик! Опять он! — произнес Глушаков. — Ты что же, опять фант подкинул?

— Так я же не знал, что забирать нужно фант!

— Ну вот за невнимательность и выполняй еще задание! Мишка, прыгай!

Бублик присел и подпрыгнул трижды, его тощие ноги болтались, как у марионетки. Ефим Арнольдович засмеялся так, что едва не упал со стула.

— Мишка, ты ж как вошь на сковородке!

Фуражка пустела. Глушаков, прищурив единственный глаз, спросил:

— Ну, господа, что дальше? Задание посложнее?

Ефим Арнольдович, жуя леденец, хихикнул:

— Поцеловать нашего нового хирурга Ивана Палыча! В щёку, за спасение Бердниковской ноги!

Вагон взорвался смехом. Иван Палыч кашлянул, чувствуя, как жар заливает лицо.

— Господа, помилуйте… — начал он, но Глушаков уже тянул фант. Из фуражки появилась серебряная брошь Женечки.

— Евгения Марковна! — объявил Глушаков. — Ваш фант. Целуйте доктора!

Женечка вспыхнула, её голубые глаза растерянно забегали.

— Ой, Трофим Васильевич… это ж… — Она встала, теребя колпак, и шагнула к Ивану Палычу.

Вагон затих, даже Бублик вытянул шею. Женечка, покраснев до корней волос, быстро чмокнула доктора в щёку, едва коснувшись.

— Вот… — пробормотала она, хватая брошь и садясь на место. Гости загудели, Сидоренко хлопнул в ладоши.

Иван Палыч, смущённый, провёл рукой по щеке, улыбнувшись.

— Евгения Марковна, вы… храбрая, — сказал он, вызвав новый смех. Женечка уткнулась в кружку, пряча улыбку. Глаза ее заблестели. Она глянула на доктора, вновь залилась краской.

— Ну, господа, ещё круг? — Глушаков поднял фуражку.

— Нет, я пожалуй пас, — произнес Иван Павлович. — Отдохнуть хочу.

— Ну Иван Павлович… — начали гости.

Женя тоже не удержалась:

— Иван Павлович, останьтесь!

— Прошу извинить меня, правда устал.

— Господа, не приставайте к доктору, — произнес Глушаков. — Он и вправду устал. Давайте отпустим его. Да и нам пора уже закругляться. Повеселились — и хватит.

— Ну, может, еще круг? — спросил Сидоренко.

— Ну… если только один? — улыбнулся Глушаков.

Иван Павлович вернулся в жилой вагон для персонала. Снял скрипучие сапоги, сел на койку. Перед тем, как завалиться спать, решил глянуть еще на родное лицо подруги Анны Львовны.

Сунул руку в карман халата, где оставил медальон, но… карман был пуст.