Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 20

— Я — убийца? — губы Никешина дрожали, волосы топорщились, словно шерсть на холке у волка. — Я — убил Федора? Из-за книги? Да вы… вы с ума, что ли, все посходили? Вы это вообще, всерьез? Бред какой-то! Кто видел? Завьялов? Так ведь, гад, врет! Ну-у-у… господа-а-а…

— Спокойно, Антон, — Иван Палыч ответил за всех, положив руку на плечо молодого коллеги. — Спокойно. Без эмоций.

— Да как же спокойно-то? — в отчаянье встрепенулся фельдшер. — Убийцей объявили — надо же! Сиди теперь здесь, жди… неизвестно, чего. Расстрела? Каторги?

Как подозреваемого, Никешина сразу же поместили под арест в свободное купе вагона для инфекционных больных, о чем громко распорядился Глушаков.

События сии — и жестокое убийство санитара, и арест предполагаемого преступника — конечно, не остались тайной ни для кого. Кто уж там разболтал — Завьялов, Кобрин, Женечка — бог весть, но весь эшелон гудел, как растревоженный улей. Обсуждали взахлеб, еще бы…

— Ты, Антон, зла на нас не держи, — комендант Сидоренко посмотрел парню прямо глаза. — Почему убили Сверчка, и кто настоящий убийца — мы все догадываемся. Можно сказать, знаем…

— Эх, Иван Палыч, — перебивая, покачал головою начмед. — Кабы ты раньше нам все рассказал про Кобрина. Поделился б своим сомнениями… Да, понимаю, понимаю, не мог — слово чести…

— Кобрин? Причем тут Кобрин? — фельдшер удивленно переводил глаза с одного на другого. С Глушакова на Сидоренко, с Сидоренко — на доктора, с доктора — опять на начмеда. — Э-э… господа, постойте-ка! Так вы меня не… Тогда зачем…

— Так надо, — сверкнув единственным глазом, строго промолвил Трофим Васильевич. — Посиди покуда, Антон… Пока мы истинного убийцу не выловим. Он же сейчас спокоен! Ходит себе гоголем и думает, что всех нас провел.

— Вряд ли он так думает, — комендант хмуро глянул в окно. — Но, будем следить… Как бы он на ходу не соскочил.

— Куда, Саша? — хохотнул Глушаков. — В лес, в поле? Замерзнуть или волкам в пасть? Ладно бы еще лето… А уж на станциях мы за ним присмотрим… А ты, Иван Палыч… — начмед повернулся к доктору. — За смерть Сверчка себя не кори. Так бывает… война… Хитрей шпион оказался… Коли он и вправду шпион…

— Господа, господа! — негромко напомнил о себе фельдшер. — А, может, вы это… обратитесь все же к профессионалам? Убийство же! Полицию надо. Вон, господин Арбатов как хорошо себя показал… А ведь дело было — наисложнейшее!

— Полицию… — Трофим Васильевич поправил повязку на глазу. — Обязательно вызовем, Антон. Но, только тайно — не спугнуть бы шпиона… Телеграфируем на первой же станции. Иван Палыч! А тут вы нам поможете.

— Я? — изумился доктор. — Интересно, чем же?

Глушаков тихонько засмеялся:

— Ну, представьте, коли я или Александр Иваныч на станцию к телеграфу пойдем? Официальные лица… А у Кобрина — полсостава в друзьях. Заметят… Расскажут… Он сразу это выкупит. А, коли ты, Иван Палыч, невесте своей телеграмму отобьешь — милое дело! Вне всяких подозрений. Понимаешь?

— Понял, — покивал доктор. — Так, а на самом-то деле…

— Текст телеграммы я вам дам… Только смотрите, чтоб никто из посторонних не видел.

— Ну уж, Трофим Васильевич! За мальчишку меня принимаете?

Послышался паровозный гудок, протяжный и долгий. Громыхнули буфера, поезд замедлял ход…

— Что у нас там за остановка? — комендант посмотрел в окно. — Росное… разъезд…

— Да нет, Росное дальше, — тоже глянув, почмокал губами Глушаков. — Это Ерохино. Дыра дырой — четвертого класса станция. Однако ж, телеграф там есть! Ну, что, Иван Палыч, готов?

Станция, как станция. Низенький перрон, водонапорная башня, кукольный деревянный вокзальчик «фирменного» зеленовато-серого цвета Московско-Виндавский ж-д. Разъездные пути, семафоры… Сразу за вокзалом — поселочек. Десятка полтора домов. Да уж, в таком не спрячешься!

Кобрин и не думал прятаться. Стояли себе с Завьяловым на платформе, курили да смеялись. Вот прошелся, поболтал с кем-то из раненых солдат… Угостили папироской какого-то станционного оборванца, напомнившего доктору тех двух гаврошей с Шаховской. Лешку и его несчастного сотоварища, павшего от бандитской руки. Разве что этот был постарше. Да и одет получше — в обрезанную солдатскую шинель.

А шпион-то — ишь, добрячок какой выискался! Немецким сигаретами станционных гаврошей угощать. Напоказ все! Напоказ. Мол, смотрите, каков я! Рубаха-парень. Разве такого в убийцы запишешь?

Ну и времена, однако. Шпионы, бандиты, беспредел… Впрочем, истинный-то беспредел еще был впереди.

Бедный Сверчок…

Эх, Завьялов, Завьялов, нашел ты себе дружка! Так и хочется вопросить, как Павел Милюков, депутат от партии кадетов — «Что это — глупость или измена»? В случае с Завьяловым, скорее, первое…

Отправив телеграмму, Иван Палыч услышал тревожный гудок и поспешил на поезд, сталкиваясь в дверях с тем самым оборванцем в приметной обрезанной шинели… Видать, погреться забежал, бедолага.

Еще один гудок. Свист окутавшегося паром локомотива… Санитарный эшелон медленно отошел от станции…

Кобрин никуда не сбежал и вообще, похоже, чувствовал себя весьма уверенно. Иван Палыч даже позавидовал подобной выдержке: сам-то он все никак не мог успокоиться после ужасной смерти Сверчка! И да — укорял себя, что уж там говорить — укорял… Если бы сразу рассказал все Глушакову с Сидоренко… посоветовался бы… Может, и со Сверчком все в порядке было б… Эх! Не мог, увы, рассказать… не мог! Мария Кирилловна просила…

После отхода поезд начмед, комендант и доктор вновь собрались в штабном вагоне. Пили чай и беседовали.

— Ну, что ж… Телеграмму мы отбили, куда надо — сообщили, — Трофим Васильевич отхлебнул из граненого, в серебристом подстаканнике, стакана и блаженно зажмурил свой единственный глаз. — Это хорошо. Думаю, в Ржеве уже увидим Арбатова и жандармов. Ну а пока… Будем держать Кобрина под наблюдением. Причем под очень внимательным наблюдением. Все-таки он убийца. И в случае чего может и того… не дай бог конечно!

— А с Завьяловым как? — вскинул глаза Иван Палыч.

— С Завьяловым разберемся, — спокойно пообещал начмед.

Замедлив набранный было ход, санитарный поезд имени императрицы Александры Федоровны медленно тащился среди чистого поля. Белое от снега, оно отсвечивало сверкающим золотом морозного солнца, так что больно было глазам. Поле казалось бескрайним, лишь где-то далеко, у горизонта, синел лес, а у самого железнодорожного полотна росли могуче ели.

Закончив обход, Иван Палыч вернулся в жилой вагон.

— Славный нынче денек, правда? — подойдя, радостно улыбнулась Женечка. — У дядюшки моего имение… Стрезнево, под Москвой. В детстве мы там катались на лыжах. Ах, как же было замечательно! Легкий морозец, небо такое… голубое-голубое… И солнышко! Совсем, как сейчас…

— Денег и в самом деле хороший, — кивнул доктор.

— Да, Иван Палыч! — что-то вспомнив, сестричка наморщила лоб. — Вас Александр Николаевич просил зайти. Где-то там расписаться. Он же и за Ефима Арнольдович сейчас…

— Понял. Зайду. Спасибо, Евгения Марковна.

В штабном вагоне уже толпились санитары и фельдшера. Видать, и впрямь, нужно было привести в порядок бумаги.

— Иван Палыч, давайте без очереди! — обернувшись, улыбнулся Левкин, санитар. — А, парни? Пропустим доктора?

— Да ничего, — отмахнулся Иван Палыч. — Тоже еще — нашли очередь. Тут же быстро все.

И впрямь, минут через десять остался один Левкин…

— Так где, говорите, расписаться-то?

— Вон… — комендант указал пальцем. — Тут и тут… Да осторожней, кляксы мне не поставь!

В этот момент где-то в конце вагона вдруг послышался стук.

Сидоренко удивленно поднял глаза:

— Что такое? Сломалось чего…

— Так это, Ваше благородие… стучат-с, — развел руками санитар.

Бросив бумаги, комендант озадаченно потер уши:

— Да кому там стучать-то? Разве на платформу кто-то на станции забрался… А ну-ка. Левкин, глянь… А ты, Иван, вот здесь распишись… Это за продаттестаты…

Санитар убежал в конец вагона… и тут же вернулся:

— Там это… Войти требуют! Открывай, говорят.

— Требуют? И кто же?

— Какой-то капитан… и с ним еще двое солдат…

— Капитан? Солдаты? А ну-ка, глянем…

Вытащив из кобуры наган, комендант решительно зашагал в тамбур. Иван Палыч с Левкиным, переглянувшись, бросились следом…

И в самом деле, в выходившую на платформу дверь настойчиво стучали!

— Да открываете же вы, наконец! Уши отморозим, — ругался какой-то длинный, как коломенская верста, капитан с лихо закрученными усами.

Сидоренко покусал губу:

— А кто вы, собственно…

— Вы ж сами телеграфировали! Капитан Генрих Ланц! Контрразведка фронта… Вот мои документы… Мы за шпионом.

— А-а-а…

Комендант распахнул дверь и запоздало представился:

— Прапорщик Сидоренко, комен…

— Я знаю, кто вы. Так мы, наконец, войдем?

— Да, да, проходите… Но… однако же, как?

Покрасневшее лицо коменданта выражало такое удивление, что вошедший не выдержал и расхохотался:

— Паровая дрезина! Во-он, сразу за вашей платформой.

Иван Палыч с любопытством вытянул шею:

— А-а, это вот та самоварная труба?

— Ну уж, молодой человек, — обиделся за дрезину контрразведчик. — Труба не труба — а шестьдесят верст в час делает! Вас ведь догнали, ага… Так! Кто давал телеграмму, начмед? Зовите. И будем думать, как гада взять.

— Это Петров, Иван Палыч, наш хирург. Он в курсе всего.

Поспешно представив доктора, Сидоренко подозвал санитара:

— Левкин! Живо за Глушаковым. И смотри у меня — никому ничего!

— Да разве ж я не понимаю…

Явившийся через пару минут Глушаков с удивлением посмотрел на капитана:

— Мы вообще-то, думали, обычную полицию пришлют… Ведь убийство!

— А я, знаете, как раз оказался неподалеку… Вот и направили — «молнией». Раз уж шпион! Тем, более, верно — мой старый знакомец… Со шрамом ведь?

— Ну да… — сглотнул слюну доктор.

— Ну, что ж… — начмед рассеянно развел руками. — Наверное, это хорошо…

— Не наверное, а точно!

Хохотнув, контрразведчик пристально посмотрел на Глушакова. Насмешливый и несколько надменный взгляд его внезапно потеплел:

— Трофим Васильевич… А вы что же, меня совсем не помните? Нет? А ну-ка… Ноябрь четырнадцатого, под Лодзью… Вы ж тогда меня с того света вытащили!

— Четырнадцатый год… Лодзь… — начмед заморгал. — Господи! Ланц? Генрих! Так вы все еще на войне? Признаться, не думал… Ведь осколок-то…

— Вот я и говорю — спасибо!

— Господи, господи… Генрих! Как же я рад!

— Я тоже рад, Трофим Васильевич! — от души улыбнулся капитан. — Однако, вернемся к нашим баранам… Вернее, к барану. Впрочем, не всякому барану удается почти два месяца водить за нос фронтовую контрразведку!

— Так вы ж его знаете, сами сказали, — не выдержал Иван Палыч. — Ну, шпиона… То-то я и смотрю — паровая дрезина. И быстро же вы!

— Так, сейчас некогда… — Ланц вновь стал серьезен. — Берем его прямо сейчас. И хорошо бы, что бы рядом было поменьше людей… Знаете, это такая сволочь…

— Знаем… — помрачнел доктор. — А взять его можно в тамбуре. Когда курить пойдет.

— Да-да, — Глушаков тот час же закивал. — В тамбуре — лучший вариант. Иван Палыч, вы возвращайтесь к себе. Гляньте, как там Кобрин…

Кобрина не оказалось нигде! Сам же Завьялов про него и спросил у Иван Палыча — мол, не видал ли?

— Он в кухонный вагон собирался… Может, еще там…

Кухонный…

Не было шпиона ни в кухонном, ни в лазаретных, ни в жилом… Нигде! Исчез, словно под землю провалился.

Солдаты обыскали все, заглянув и под полки и на полки — везде. Ну, не мог он так спрятаться — кто-нибудь да увидал бы! Людей-то вокруг полным-полно.

Кто-то из раненых офицеров вспомнил, что минут двадцать назад поручик Кобрин отправился в тамбур покурить:

— Как всегда, сидорочек свой прихватил, шинель накинул… там же прохладно.

Тамбур… Ага…

Ведущая наружу дверь оказалась открытой!

— Сволочь! — выругался капитан. — Снова перехитрил…

Дальше совещались в штабном. Снова в том же узком составе.

— Что было двадцать… может, пятнадцать минут назад? — вслух прикидывал Ланц. — Кто помнит?

— Станция была… Нет — разъезд.

Иван Палыч махнул рукой:

— Да какая, Трофим Васильевич, станция? Поле! Ну, помните… еще так долго тянулось… и мы еле тащись…

— Да, спрыгнуть было легко… — задумчиво покивал начмед. — Только — куда? Замерзнуть или волкам в пасть? Скоро, между прочим, стемнеет…

— Поле… Стемнеет… Поле…

Ланц покусал ус… немного подумал…

Сухощавое лицо его вдруг озарилось радостью.

— Поле! Ну, конечно же! Слушайте, Кобрин мог дать телеграмму где-нибудь по пути? Имелась у него такая возможность? Причем — не так давно.

— Да никуда, вроде, не заходил… — пожал плечами Сидоренко.

— Он-то не заходил… — Иван Палач вдруг вспомнил. — Ерохино помните? Ну, где я телеграмму отправлял… Так вот, когда поезд тронулся, туда, к телеграфисту прямо, парнишка один вбежал… Меня чуть с ног не сбил! А до того Кобрин его угощал сигареткой… Может, не просто так?

— Конечно, не просто так, — хмыкнул контрразведчик. — Но вам, доктор, спасибо! За наблюдательность! Правильно все приметили! Значит… Значит, можно считать, что телеграмму Кобрин отправил… сообщил, кому надо… Что ж!

Азартно хлопнув в ладоши, Ланц подозвал солдата:

— Лещенко! Берешь дрезину — и дуй на ближайшую станцию. Телеграфируй «молнией» в штаб… Лично начштаба Данилову! Что — я скажу.

— Есть, господин капитан.

— Так! Трофим Васильевич! Срочно связывайтесь с машинистом и возвращайте поезд назад!

— Как назад? — опешил начмед.

— Так! — капитан светски улыбнулся. — Минут на двадцать. К тому самому полю… Раненым объясните — мол, пропускаем состав — мешаем… По законам военного времени, как капитан фронтовой контрразведки, всю ответственность беру на себя! О чем вам, Трофим Василевич будет оставлено письменное распоряжение.

И вновь поезд тащился чистым заснеженным полем. Правда, теперь уже в обратную сторону. А, едва проехав поле — встал. Намертво.

Раненым начмед так и объявил:

— «Литерный» пропускаем. Так что часа два простоим. Считайте — до темноты.

Да уж, темнело в феврале рано.

Зачем такой маневр? Как уклончиво пояснил Ланц:

— А вдруг что? Да и всегда лучше наблюдать своим глазами.

Что именно наблюдать, капитан так и не пояснил, а сам насел с расспросами на Ивана Палыча. Больше всего контрразведчика интересовал фотоаппарат.

— Говорите, маленький?

— Ну, не такой уж… С пару ладней. Да пленочный, обычный… с кассетами.

— Хм, обычный! — Ланц хмыкнул и покачал головой.

Оба сидели друг против друга за столиком штабного вагона. Сидоренко заполнял в соседнем отсеке бумаги, а Трофим Васильевич ненадолго ушел в перевязочный, на чай. У Марии Кирилловы нынче случился какой-то личный праздник.

— Как вы сказали — «Лейка»?

— Да, так было написано…

— Отличная камера! — неожиданно похвалил капитан. — Конструкция Оскара Барнака. Снимает на тридцатипятимиллиметровую кинопленку… Малоформатный кадр! Представляете, сколько всего можно наснимать? В начале войны были сделано несколько таких… И в продажу они не поступали!

— Да что же тут снимать-то? — Иван Палыч потер переносицу, словно бы поправляя несуществующие очки. — Мосты, станции, разъезды?

— И это — тоже, — закуривая, спокойно кивнул Ланц. Потому улыбнулся, протянул доктору портсигар. — Угощайтесь!

— Спасибо, не курю.

— Бывает, — капитан развел руками. — За каждый кадр знаете какая борьба идет? Все важно. Даже снимок поля. Это ведь не просто поле для них. Это уже потенциальный аэродром или место дислокации войск. Все важно. Что же касается пленок… Этот черт много чего нафотографировал! Даже систему секретной беспроводной связи — представляете! То-то решил улизнуть, не дожидаясь Ржева.

— Ржев?

— Там у него явка. Мы о ней знаем, ждем. Увы, не дождались бы…

— Иван Палыч упрямо набычился:

— Все равно не пойму! Кобрин убежал в чистое поле! Зачем? На верную гибель?

— Скоро поймете, — капитан посмотрел окно, на все еще светлое небо. — Еще час-полтора — и сумерки. Думаю, им уже пора…

— Чего — пора? Кому — им?

— Да вот, извольте-ка глянуть! — увидев что-то в небе над полем, радостно выкрикну Ланц. — Смотрите, смотрите!

Глянув в окно, Иван Палыч вдруг увидал какую-то быстро приближающуюся птицу…

Нет, не птицу!

Аэроплан!

Ну, точно — аэроплан.

Серебристый, без опознавательных знаков, триплан с лыжами-шасси, приблизившись, сделал над полем круг… и вдруг пошел на посадку!

— Вот это — да! — невольно воскликнул доктор. — Но! Что же мы сидим? Надо бежать, перехватить…

— А вы видите, где он? — капитан был спокоен… как хирург во время сложной операции. — Верстах в трех отсюда… Предлагаете по снегу бежать?

— Но, что же делать?

— Не беспокойтесь, доктор. Все уже делается… — улыбнулся Ланц. — «Фоккер». Надежная быстрая машина. С весьма приметным силуэтом. Чтоб на той стороне фронта свои же не обстреляли…

Забавная был привычка у контрразведчика. Все пояснять. А, может быть, не столь забавная, сколь полезная — структурировала мозги и помогала думать.

— Ой… смотрите, смотрите! Взлетает! — Иван Палыч вновь глянул в окно. — Что же вы… упустили!

— Знаете такую пословицу — не говори гоп, пока не перепрыгнешь?

— Причем тут пословица… Тем более, это, кажется — поговорка…

— Да без разницы, — контрразведчик скрестил на груди руки. — Смотрим дальше! У нас тут нынче театр… И, полагаю, действие не затянется! Да вон…

Вот это было красиво!

Из-за набежавших облаков со стороны солнца вдруг вынырнули три стремительные машины и, ловко развернувшись, спикировали на «Фоккер». Послышались пулеметные очереди… Вражеский триплан вдруг дернулся, задымился и, завалившись на левое крыло, с воем устремился к земле…

В синем небе подснежниками раскрылись парашюты…

— Впервые такое видите? — негромко спросил капитан. — Это ранцевый парашют, изобретение инженера Котельникова! Да-да, у немцев они тоже появились…

Три биплана с бело-сине-красными российскими кругами на крыльях пронеслись прямо над поездом и скрылись из виду.

— Эс-шестнадцать, — Ланц скромно улыбнулся. — Новый тип аэропланов конструкции Сикорского. — Называются — истребители! А здорово они его, а? Хотя «Фоккер» — штука серьезная…

— А эти… парашютисты… — Иван Палыч потер переносицу. — Они… не улизнут?

— Не улизнут! — довольно рассмеялся капитан. — На каждой станции — наши люди! Да и зря, что ли, мы здесь стоим?