Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 16

Нанесенная обида душила Завьялова, отшибала мозги, звала к безумству! Не так ныла скула, как униженное самолюбие, опущенное ниже плинтусов. Негодяй! Мальчишка! Да как он посмел! Вот так вот, при всех… Не-ет! Просто так это оставить нельзя… да и вообще, давно пора избавиться от этого молодого хлюста.

Да, да, избавиться! Только не самому, нет…

При всех своих недостатках, Степан Григорьевич все же дураком не был, и вот сейчас, немного остыв, тут же убрал скальпель. Ну, пырнёт он коллегу, словно какая-нибудь дешевая шпана из подворотни. И что дальше? На кого подумают? А на него же, на полевого хирурга Завьялова! На кого ж еще? Эти, Женя и Сверчок, видели весь ход ссоры, они и дадут показания. Тем более, Арбатов, тот, сыскной, с жандармами до сих пор в поезде, в штабном вагоне — сопровождают ценный груз до Великих Лук. Ещё двоих жандармов Арбатов запросил уже здесь, в Ржеве-Балтийском.

Так что, если что не так — тут же под белы рученьки и возьмут! Нет, тут по-другому надо, хитрее.

Есть люди… Ничего… Поквитаемся…

Перепрыгивая через рельсы, словно молодой застоявшийся конь, Степан Григорьевич подлез под вагонами стоявшего на путях состава и оказался, наконец, на перроне. Длинное вычурно-красивое здание вокзала, не так давно подновленное и выкрашенное в фирменный зеленовато-серый цвет с темно-оливковыми фесками. Слева от вокзала возвышалась громада водонапорной башни, за которой виднелся потный круг.

Смеркалось. На платформе зажглись фонари, появились люди — видать, ждали поезда. Тут и там прохаживались офицеры и солдатики с воинского эшелона. Курили, забегали в буфет, флиртовали с размалеванными женщинами, в принадлежности коих к определенному кругу у Завьялова не было никаких сомнений. Давно был при поезде. Много чего и кого знал.

— Здравствуй, Фелисия! — оглянувшись по сторонам, хирург подошел к долговязой девице, курившей у самых дверей вокзала. Усмехнулся:

— Вижу, клиент не идет!

— О, Степан Григореьвич! — Фелисия томно потянулась. Худущая, рыжая, с бледным, почти детским лицом, щедро усыпанным веснушками, она чем-то напоминала облезлого после долгой зимы лисенка. Но, держала себя, да… Шляпка, синее модное пальто из дешевой лодзинской ткани, горжетка… кошачий мех… явно выдаваемый за какую-нибудь шиншиллу. Как папироска… явно дешевая, но с шиком вытащенная из дорогой цветной пачки… Типа «Герольд» или «Фамоз» или что-нибудь еще из престижных марок фабрики «Лаферм» или «Саатчи и Мангуби»…

А как он курила! Ах… Чуть отставив левую ножку назад, с придыханием и загадочно томным взглядом «фамм рафинирЭ».

Но, дым, дым! Кисловато горький, от которого, говорят, даже дохли комары! Да уж, папироски… Какие-нибудь «Тары-Бары» или «Тройка» три копейки за десять штук.

Подойдя, Завьялов даже поморщился… Что вовсе не ускользнуло от хищного взора потасканной охотницы на мужчин.

— Что, Степан Григорьевич, нос воротишь? — выпустив дым, прищурилась девчонка. — Или разонравилась?

— Ну, что ты, что ты, — Завьялов шутливо замахал руками. — Ты ж у нас всегда — королевна! Цветешь и пахнешь… Кстати, пахнешь как-то… Папироска твоя явно прелая!

— Да что ты говоришь⁈ Тогда непрелыми угости.

— Да пожалуйста! — усмехнувшись, хирург вытащил пачку «Рекорда». Тоже, конечно, не фонтан, но… второй сорт не брак.

— О! — явно обрадовалась Фелисия. — Я две возьму, можно?

— Да бери хоть пять! Угощайся.

Взяв папироски, гулящая сунул их в портсигар и прищурилась:

— Что это ты такой щедрый нынче, Степан Григорьевич? Верно, соскучился? Ну так пойдём. Тут у нас вагончик невдалеке… таксу ты знаешь.

— Фелисия, — еще раз оглядевшись, Завьялов понизил голос. — Ты меня с Сычом сведи…

— Ха! С Сычом!

— И хорошо бы побыстрей. Дело спешное! — поправ на голове котелок, Степан Григорьевич поиграл желваками. — Понимаешь, есть для него кое-что… Коли не сведешь — он и обидеться может.

— Да что я? — девушка явно испугалась угроз. — Что я-то? Надо, так сведу… Так бы сразу и сказал! А то стоит тут — ути-пуси… В буфет сейчас господин Сычев. Чаи гоняет. Там и ищи.

Кивнув, Завьялов нырнул в двери вокзала. Откуда вышел уже минут через пять, вполне себе довольный. Вытащив папироску, задумчиво закурил. Да жестом подозвал Фелисию:

— Что ты там про вагончик говорила?

— То и говорила — идем! — фальшиво засмеялась гулящая. — Созрел, наконец.

— Ну идем, так идем… Да! Про Лузгаря что скажешь? Можно ему доверять?

— Лузга-арь? — Фелисия покусала губы. — Ну, раз Сыч его присоветовал, значит — можно. Вообще, Лузгарь — парень серьезный. Очень. Хотя, с виду — фи!

Утром Степан Григорьевич торжественно принес извинения. Нарочно так подгадал, чтоб и Женечка рядом была… Приложил руку к сердцу, чуть ли не поклонился:

— Ну, Иван Палыч, извини! Извини, был не прав… вел себя по скотски. Потому что люблю! Ну, просто, как мальчишка… Прямо разум помутился… Ольга, Оленька… ах…

Завьялов махнул рукой и тяжко вздохнул:

— Хотел перед Оленькой извиниться… Да стыдно нынче и заходить! Лучше письмо напишу. Покаянное.

— Вот это правильно, — одобрительно кивнул Иван Палыч. — Вот это правильно…

— Ну, и за то, что промеж нами бывало, тоже не держи зла, — Степан Григорьевич погладил рукою лысину. — Всяко случается — бывает, вспылил… Да и с операциями по-разному может… Да ты ж сам врач!

Помирились ли взаправду, нет ли — однако, напряжение снялось, чему Иван Палыч был искренне рад. Кстати, и Женечка тоже.

— Завьялов хоть и подлец… Да худой мир лучше доброй ссоры! — так она сказала, и позвала доктора в кино.

Нет, нет себя лично, а от всей сложившееся не так давно компании — Пелагеи Демидовны и Серафимы Петровны.

— До обеда все дела сладим, — пояснила девушка. — А после обеда и сходим. Глушаков не против, я спрашивала.

Глушаков и впрямь был не против.

— В кино? — Трофим Васильевич пригладил седые волосы. — Это хорошо. Только чтоб вечером были. Ночью отходим…

— Так скоро? — удивилась Женя.

— Ну да, — кивнул тот. — Мастера нынче постарались на славу — в две смены работали, быстро поезд залатали. Так что ночью… А вы значит в кино? Эх, сам бы с вами пошел… да лучше посплю. Сам знаешь, сейчас самая суета и начнется. Да уже… Вот что, голубчик, подежурь-ка пока до обеда на приеме! Потом Степан Григорьевич сменит…

Легких раненых, которые могли самостоятельно ходить, фронтовые лазареты направляли в санитарный поезд так сказать, самоходом, выдавая продовольственный аттестат и все необходимые сопроводительные документы. Приходящих нужно было осмотреть, завести карточку, при необходимости отправить к фельдшерам на перевязку и определить в один из лазаретных вагонов. Ну, или в изолятор — если что-то явно не то.

Там же, в перевязочном вагоне, Иван Палыч и расположился, вместе с Никешиным, фельдшером. Никешин сразу же принялся читать Достоевского, кажется — «Бесы», а Иван Палыч, усевшись у окна, рассеянно смотрел как маневровый паровозик, похожий на пузатый самовар, ловко растаскивает вагоны на запасных путях.

Там, в клубах пара и дым, вдруг появилась небольшая группа людей в солдатских шинелях. Почтив все — с перевязанными руками, кто-то еще и хромал…

— Похоже, к нам, — глянув, прикинул доктор. — Ну, что, Антош! За работу давай.

Фельдшер лениво потянулся:

— Может, не к нам? Мало ли тут народу бродит?

— Да нет…

У вагона послышались голоса… лязгнула дверь…

— Здравия желаем! — войдя, поздоровался за всех жилистый, невысокого роста мужчина лет сорока, с рыжеватыми усами и жесткой трехдневной щетиною. Видавшая виды шинель его была накинута на одно плечо, забинтованная правая рука висела на перевязи.

— Здравствуйте! Проходите… — привстав, Иван Палыч улыбнулся. — Только не все сразу, ага?

— Рядовой четырнадцатого пехотного полка Сергей Сергеевич Гладилин, — довольно бодро отрапортовал раненый. — Направлен фронтовым лазаретом номер два… Вот бумаги… Да мы все оттуда, господин доктор!

— Хорошо… Антон, оформи… А вы снимайте шинель… Давайте, помогу… Так-так… Н-да-а… Следующий!

— Антонов Егор, ефрейтор…

— Рядовой ратников… Михаил… гужевая служба…

— Селиверстов Семен…

— Желманов Алекпер…

— Артамон Андреев, пятый кавалерийский…

Всех оформили, записали, осмотрели. Поставили на довольствие, распределили по местам.

Все, вроде бы, были ничего, доктору не понравились лишь двое — кавалерист Артамон Андреев и самый первый, Гладилин. У обоих уже начиналось нагноение, и тут уж Иван Палыч не стал скрывать:

— Оба за мной, в операционный! Антон, поможешь…

— Доктор… Руку отрежете? — бравый с виду кавалерист испуганно затрясся.

— Да не отрежу! — оглянувшись на ходу, с усмешкой заверил доктор. — Эх парни! Вовремя вы сюда пришли, вот что! Так… давайте сначала, Сергей Сергеевич — вы… Сейчас гимнастерку снимем…

Раненый застонал.

— Ага-а… Больно… Придется разрезать рукав… Давайте-ка… так…

Рану пришлось чистить, делать дренаж. Раненый держался стойко, лишь побледнел.

Эх, рентген бы.

— Антон, перевязывайте!

Вызвав санитаров, раненых проводили в перевязочный вагон, разместили.

— Спасибо, доктор, — поблагодарил Гладилин. — Вроде, и легче мне.

— Температура у вас, голубчик! — Иван Палыч покачал головой. — Ладно, вечерком посмотрим.

Если не спадет, придется срочно оперировать. Вполне возможно, осколок до сих пор сидит. Был бы рентген… а так… сиди тут, гадай на кофейной гуще.

Вернувшись в операционный вагон, доктор заполнил все бумаги и глянул в окно. Шел легкий снежок, сквозь перламутровые облака проглядывало золотистым мячиком солнце. Неплохо для выхода в город. Совсем неплохо.

Вот и Женечка заглянула… Евгения Марковна…

— Вы собрались уже, Иван Палыч?

— Да мне собраться-то — только подпоясаться!

Доктор все же заглянул в перевязочный, к Гладилину. Коего там и не обнаружил! Ну, конечно же, курил уже вместе со всеми на платформе, кашлял.

— Вам бы воздержаться от курения, Сергей Сергеич! Хотя бы — пока… — подойдя, недовольно промолвил врач. — И вообще — больше лежать. А то лечим вас, лечим… Потом жалуетесь — пища не вкусная, утку не вынесли, санитар по первому зову не прибежал…

— Понял, господин доктор, — улыбнувшись, раненый тут же выбросил папироску и вновь закашлялся.

Что-то ещё и с легкими? Пневмония? Бронхит?

— Сидите лучше в тепле! Да! И меньше курите! Это ко всем относится.

— Так и сделаю… — покивал Гладилин. — А ну-ка, ребята — по вагонам! Слышали, что доктор сказал?

Его слушались. И — видно было — уважали. Хоть и звание — рядовой… Вообще же, Сергей Сергеевич производил впечатление человека интеллигентного… Даже если и из рабочих — то квалифицированный, вполне. Речь грамотная, без слов-паразитов, без мата… И без всяких местных особенностей — Гладилин не «окал», не «акал», не «гэкал»… Правильная городская речь…

— Иван Палыч, догоняйте! — сестрички уже выдрались из вагона.

— Ага…

— Доктор… постойте-ка… — оглянувшись по сторонам, Сергей Сергеевич придержал хирурга за рукав и понизил голос. — Ферт какой-то тут ошивался. Про докторов, про поезд расспрашивал. Ребята шуганули — исчез…

— Что за ферт? — насторожился Иван Палыч.

— Да как вам сказать… Неприятный такой, шустрый… тонкие губы, узколицый, бритый… Одет с претензией: кепочка, английское полупальто, брюки-галифе… И, доктор, похоже, вооружен — у меня глаз наметанный. Так что на всякий случай — посматривайте.

— Хорошо, буду иметь в виду.

Снова бандиты? Опять за сокровищами варшавских воров? Да сколько ж можно-то! Прав Глушаков — скорей бы избавиться от этого чертова саквояжа.

— Иван Палыч! Мы ждем!

— Ага… Сейчас… забыл кое-что… Я мигом!

Вообще-то, пока что в штабной вагон было запрещено входить всем, кроме коменданта и начмеда. Однако, доктор углядел в окне Сидоренко и помахал рукой.

Тот спустился. Выслушал.

— Скорее всего — какая-то мелкая шавка… — прапорщик покачал головой. — Арбатов божится, что крупную рыбу они ту всю извели. Ну, с нашей помощью… А что предупредил — молодец. Кто, говоришь — Сергей Сергеич?

— Да — Гладилин. Из новых раненых.

— Понятно… Что ж, поглядим… Да! Иван Палыч… Возьми-ка на всякий случай…

Оглянувшись по сторонам, Сидоренко вытащил из кобуры револьвер и протянул доктору:

— Бери! Смотри, не потеряй только. Знаю — обращаться умеешь.

— Твоими стараниями… Да только — нужно ли? — несколько опешил хирург. — Ну, неудобно же! Куда ж я его положу?

— За пояс засунь! Не лето чай, под шинелью не видно.

Пришлось взять… Одной заботой больше! И неудобно и… как бы не потерять!

Чертыхнувшись, доктор нагнал сестер милосердия, и дальше зашагал уже в компании с ними. Обошли маневровый паровоз, пару товарных вагонов, а вот под воинским эшелоном пришлось подлезать — слишком уж тот оказался длинным.

Нагибаясь, доктор изловчился и посмотрел назад. Из-за паровоза показался незнакомец в полупальто, галифе и кепочке… Тот самый? Неужели…

— Иван Палыч! Вы там ночевать собрались? Не очень-то удобно под вагонами.

Сестрички расхохотались, и доктор махнув рукой, выбрался на платформу.

На привокзальной площади поймали извозчика. Шикарные — с двумя сиденьями для господ пассажиров, сани.

— В «Гранд-Палас»! — усевшись, со знанием дела распорядилась Евгения Марковна. — Ну, где синематограф, знаете?

— Ну, как же не знать-то, барышня? «Гранд-Палас-синема», — бородач извозчик тронул вожжи. — Н-но, милая! Н-но!

Легкие сани ходко взяли с места. Заскрипел под полозьями снег.

Женечка и доктор сидели вместе, против движения. И, хотя верх саней был понят, кое-что позади все же было видно, особенно, на поворотах.

Экипажей от вокзала в город хватало! Пара «лихачей» даже обогнали сани, за ними, пыхтя, промчался автомобиль. Лихо мчал — верст сорок час, не меньше!

Эх-х… Иван Палыч с ностальгией вспомни свой верный «Дукс»… и вдруг заметил показавшуюся позади пролетку, в коей, за извозчиком сидел парень в кепке и темном полупальто. Тот самый? В галифе ли — было не видно…

— Тпру-у! Приехали, господа! — осадил лошадь извозчик. — «Гран-Палас-синема»! Три с полтиной!

— Хо! — возмутилась Пелагея Демидовна. — Прям, как в Москве! Это ж чистый грабеж, любезный!

— Так, барыня… Овес нынче дорог! Война-с…

Сошлись на двух целковых, что тоже было недешево, но, все-таки, не три пятьдесят.

Помогая сестричкам выбраться из саней, доктор наскоро осмотрелся и, не заметив ничего подозрительного, вслед за своим милым спутницами вошёл в помпезное здание местного кинотеатра.

В фойе было людно. В буфете торговали сушками и чаем.

— Те-омно-й тучей не-ебо накрыто… — проникновенно пела юная барышня под дребезжащий аккомпанемент старого фортепьяно.

Нынче давали «Танец смерти» — новую фильму с Иваном Мозжухиным, великолепную отлично снятую драму о сумасшедшем композиторе, убившем собственную жену и вдруг встретивший девушку, так на нее похожую.

Кто-то хрустел сушками. Кое-кто нервно курил. Сестрички, не стесняясь, рыдали.

Все же осторожничая, Иван Палыч вышел в фойе незадолго до окончания картины. За столиком в буфете, сидели юная певица, и ее аккомпаниатор — худой узкоплечий старик в диагоналевой паре времен еще Александра Третьего. Оба пили слабенький чай с сушками.

— Вы хорошо пели, — проходя к окну, улыбнулся доктор. — Спасибо.

Девушка улыбнулась. Худенькая, с тонкою шеей и большим — почти в пол-лица — глазами. Красивая… Если б не слишком уж бледное лицо. Недоедание? Анемия?

— Вам спасибо… Нет, вам, правда, понравилось?

— Ну да… — глянув в окно, молодой человек подошел к буфетной стойке и подозвал буфетчика, дюжего, с пошлыми усиками, молодца, коему самое место в окопах. А он вот почему-то здесь…

— Любезный, что там у вас есть покушать?

— Сушки-с! Чаёк, — тут же отозвался молодец. — Изволите-с?

— Изволю чего-нибудь посущественней! — Иван Палыч хмыкнул и вытащил портмоне. — Есть?

— Яичница с краковской. Пожарить?

— Давай. Две порции. Подашь вот им… — доктор кивнул на артистов.

— Сделаем. Будет стоить ровно один рубль.

Яичница с колбасой… Рубль! Одна-ако… Впрочем, чему удивляться? Война.

— Вот, любезнейший, получите…

Рассчитавшись, доктор вновь подошел к девушке и старику:

— Ищу здесь одного человека. Темное полупальто, галифе, кепка. Узкое такое лицо… Случайно, не видали? Не заходил?

— Нет, нет! — поспешно закивали артисты.

Пожалуй, даже как-то слишком поспешно.

— Прошу-с!

Буфетчик принес яичницу. Шипящую, с краковской колбасой.

Старик поднял глаза:

— Это что же — нам? Но мы не…

— Кушайте-с! Все оплачено…

Спрятав улыбку, доктор направился к выходу — встречать коллег.

— Постойте! — пообедав, окликнула барышня.

Оглянулась, понизила голос.

— Тот человек, про которого вы спрашивали… Он был здесь. И… это очень плохой человек.

— Спасибо, милая…

Сеанс кончился. Зрители повалили к выходу. Пошел и доктор, правда не спешил. Иван Палыч был готов ко всему.

И все же, даже не сообразил, откуда взялся тот, в галифе? С дерева, что ли, спрыгнул? Или выскочил из кустов?

Да откуда бы ни было.

Просто мелькнула тень! Стремительно, словно рысь.

Оп!

— Сумочка! — закричала Женечка. — Вон он, гад!

Не думая, доктор бросился в погоню. Парень в галифе и кепке, не выпуская сумочки из рук, на ходу обернулся и нырнул в подворотню.

В другое время Иван Палыч сломя голову бросился бы следом. Но, сейчас он был острожен. Остановился, достал револьвер, взвел курок.

Осторожно заглянул за угол.

Сверкающее лезвие ножа едва не воткнулось ему в горло!

Удар… Еще удар… и…

Доктор выстрелил, почти не целясь…

— Местный уголовник, кличка Лузгарь, — вернувшись из полицейского участка, уже вечером пояснял Арбатов. — Не то, чтоб солидный бандит… но и не шантрапа. Убить вполне способен. Так что, господин доктор, хорошо, что вы его, а не он — вас. А такое вполне могло бы случиться. Он вообще-то, по мелочи… А тут, ишь — к поезду присматривался. Небось, от варшавских пронюхал чего. Ну да ничего — завтра Велике Луки. Завтра сдадим!

— Да, это хорошо… — начмед Глушаков, вздохнув, покачал головою. — Ах, Иван, Иван… вечно с тобой… Ладно! Я тут циркуляр получил, по телеграфу… Велено командный состав ознакомить. В полной секретности! Это хорошо, конечно… Но… сижу вот, и думаю — кто у нас тут командный состав? Фельдшеров считать ли?

— Фельдшеров, полагаю, надо, — подкрутил усы комендант. — А вот сестер да санитаров — лишнее…

— Что ж, так и поступим, как Александр Николаич сказал. Так и поступим…

В секретном циркуляре, доведенном до сведения врачей и фельдшеров, говорилось об особо опасных преступниках. Давались их приметы, имена и клички.

— Репников Петр, матрос, анархист… Высокий брюнет, на левой руке татуировка — якорь… — вслух читал Трофим Васильевич. — Некто Иванов… Скорее всего — фамилия вымышлена. Лет тридцати, худощав, прихрамывает на правую ногу. Социалист-революционер… Еще один… На вид — лет сорок — пятьдесят, роста невысокого, крепкий. Шатен, может носить бороду и усы… Особая примета — на левом предплечье татуировка — русалка. Большевик. Установлена кличка — «товарищ Артем»…

— Иван Палыч! — несмотря на заперт, прорвалась в вагон взволнованная сестричка Женечка. — Там этому, новенькому… Гладилину худо! Жар, лихорадка… Мечется весь!

— Значит, осколок… Зовите санитаров — срочно в операционный вагон!

Ярко горели лампы. Лежащему на операционном столе Гладилину уже вкатили наркоз.

— Эх, Сергей Сергеич… Если б не ты… — доктор потеребил переносицу и, обернувшись, неожиданно кивнул санитарам и Женечке. — Ничего, провеемся. Чай, не впервой! Лишь бы выдержал организм… Ну, что стоите-то? Раздевайте его, живо.

Разрезав, санитары стащили с раненого рубашку.

— Так, теперь осторожно… повязку… Теперь…

Иван Палыч взял скальпель.

— Ага… Ага… есть! Вот он, осколок! Ага-а… Так! Тампон… Ага… еще… Зашивайте!

Вроде, кажется, быстро. Но два часа пролетело — вмиг!

— Ну, что ж… Руку, думаю, сохраним… Правая все же!

На левой же, здоровой руке… на предплечье… какой-то аляповатый рисунок, татуировка… Парусник… Но, такой… без изящества. Словно бы ребенок рисовал. Или… зарисовывал! Так бывает, когда одной татушкой забивают другую, надоевшую. Так, верно, и здесь? Ну да… так и есть! Вон, под килем — русалочий хвост… Русалка…

Русалка на левом предплечье?

Особая примета…

Черт… Русалка!

Неужели — «товарищ Артем»?