Рюрикович 5

Глава 30

Спустя месяц после взятия Казани я сидел в своём кабинете. Рассматривал документы, пришедшие из разных концов страны. Старался вникнуть в буквы, но мысли возвращались к Марфе. К её округлившемуся животику. Сейчас бы к ней, полусонной, тёплой и мягкой, а не вот это вот всё…

Конечно, встретили наше возвращение триумфально, с песнями, плясками. Но вот фуры с убитыми телами стрельцов, которые следовали за основными войсками, не давали забыть о том — какую мы цену заплатили за это взятие.

Заграничные газеты разразились возмущёнными статьями о том, что огромная Русь раздавила маленькое казанское ханство. Но этим шакалам дай только полаять. Они не замечали, что это самое ханство грабит и угоняет в рабство русских людей, потому что это замечать было невыгодно. А вот оборотное действие расценивалось как нечто из ряда вон выходящее. Одно замечают, а другое в упор не видят. О таких людях ещё говорят: «Им хоть ссы в глаза, а они всё — Божья роса!»

Я откинулся в кресле, закрыл глаза. В ушах ещё стоял грохот пушек, крики атакующих, треск горящих стен. А потом — тишина. Та самая, что наступает после бури. Тишина, в которой слышно, как капает кровь на землю.

В дверь постучали.

— Войдите.

Вошел дьяк Парамонов с новыми донесениями. На его лице — привычная смесь подобострастия и страха. Я заметил такую мину на лицах многих своих боярских приближенных. Боялись молодого царя. Боялись до обссыкания!

Может потому, что я у троих важных дворян отжал их земли? У тех самых, на которых мне в своё время показал Владимир Васильевич, нынешний руководитель «Ночных ножей». А когда бояре возмутились, то обнаружили утром в своих кроватях по петуху с перерезанной глоткой. После этого возмущений больше не было. Что жизнь сохранили должны сказать спасибо!

— Ваше величество, из Новгорода вести…

Я махнул рукой, перебивая:

— Позже. Сейчас не до того. Оставь на столе и ступай.

Он замер, не зная, как реагировать. Потом поклонился и ретировался, оставив бумаги на столе.

Я снова остался один.

Мы победили. Но что такое победа? Это когда ты можешь позволить себе не думать о мертвых?

За окном прокаркала ворона. Наивная птица. Ей всё равно, кто правит в Кремле — русский царь или казанский хан. Лишь бы ветки под лапками не дрожали.

Я потянулся к кубку с вином, но передумал. Вместо этого достал из-под груды бумаг маленький медальон — подарок Марфы. Внутри — её локон, тёмный, как ночь над Волгой.

— Скоро, — прошептал я. — Скоро я вернусь.

В дверь снова раздался стук. Вот никак царя в покое не оставят!

Ну что же, такая уж царская участь. Пиры и празднества — это единственные яркие всплески эмоций в череде царского бытия. С рассвета и до заката сплошные хлопоты, заборы, разбор проблем. Я так не уставал, когда был обычным ведарем!

Но, раз уж надел на голову царский венец — будь готов с достоинством нести тяготы и лишения царской жизни! Поэтому я вздохнул, отёр лицо ладонями, а потом коротко воскликнул:

— Войдите!

Дверь тут же отворилась, а на пороге возникла хатун Сююмбике. Она держала в руках сына, Утямыш-Гирея.

— Добрый день, Ваше Величество! Прошу покорнейше простить за то, что помешала, но мне кажется, что пришла пора поговорить о нашей дальнейшей судьбе.

— Да-да, возможно, оно и так… Так что вы хотите, госпожа Сююмбике?

— Хочу остаться в памяти народа, как хорошая правительница. Чтобы не было суждений, что я предала свой народ! — с этими словами она выпрямилась, черты её лица заострились.

— Что же вы хотите? — наконец спросил я. — Чтобы я объявил вас мудрой правительницей? Чтобы в летописях написали, как вы благородно поступили?

— Я хочу, — она нахмурилась, — чтобы мой сын вырос не пленником, а князем. Чтобы он знал свою землю и свой народ. Чтобы когда-нибудь… — голос её дрогнул, — он мог вернуться.

Я посмотрел на мальчика. Худенький, с большими глазами — вылитый отец. Сколько таких уже видел? Сколько ещё будет?

— Ваш сын останется при моём дворе, — сказал я. — Будет воспитан в нашей вере. Поверьте — так будет лучше для него. Он будет защищён и пожалован всеми царскими привилегиями.

Сююмбике закрыла глаза, будто принимая что-то внутри себя. Потом кивнула и спросила:

— А я?

— А что вы? Вы сейчас вольны поступать, как хотите, но… Поймите меня правильно — я не могу вернуть вас обратно в Казань. Ещё остались мурзы, которые недовольны тем, что вы остались в живых и обязательно постараются это исправить. Ради вашей же безопасности…

— То есть, ради моей же безопасности? Вовсе не потому, что я могу возглавить сопротивление и попытаюсь сбросить русское ярмо с казанских плеч? — надменно посмотрела на меня хатун.

Русское ярмо…

— А вы не охренели, дорогая хатун? — нахмурился я. — Вам ли говорить о ярме? Сто тысяч русских пленников вернулись из рабства! Сто тысяч пленников! И вы говорите про ярмо? Вы, чьи отцы и деды нападали на русские рубежи? Вы, кто дошел до Москвы и вытребовал бумаги о дани?

— Но, вы сами эту бумагу уничтожили, — вставила она слово.

— Я сам и освободил своих людей. Я всему миру показал, что бывает, когда нападаешь на русских и думаешь, что этим всё закончится. Нет! Не закончится! И не надо говорить про какое-то там ярмо! Татар никто в рабство загонять не будет! Они будут жить как… как рязанцы! Тоже сперва не входили в русское государство, но как прижало, так сразу же пошли на поклон!

Я ударил в сердцах кулаком по столу. От удара Утямыш дёрнулся, испуганно захлопал глазами и расплакался. Сююмбике тут же сунула в ручонку одну из косичек, на которых были приделаны блестящие монетки. Ребёнок начал их перебирать и успокоился.

— Рязань? Так вы и там отметились, — поджала губы Сююмбике. — До вашего появления Рязань была вольным княжеством.

— Я много, где отметился, — буркнул я в ответ. — Иван Иванович, рязанский князь, сбежал в Литву и сейчас поживает на выделенном Сигизмундом участке. Пусть себе поживает — нам предатели не нужны. Что тявкает на свою бывшую Родину, так то его дело. От тявканья пса ещё ни один караван не сходил со своего пути. А Рязань… Её бы разорил идущий из Москвы мурза, если бы не моё вмешательство!

— А мне кажется, что там, где вы появляетесь, становится лучше только русским!

— Вы думаете? Так может это и есть главное отличие царя от простого пустобрёха? Мои же люди называют меня царём-батюшкой, как на отца родимого смотрят. А я что? Должен их предать? И что до вашей Казани. Думаете, Бездна оставила бы людей в живых? Если те, кто сдался и остался жив, будет дальше жить, то Бездна забрала бы своё без остатка.

— Да вам откуда это знать? — хмыкнула Сююмбике.

Я вспомнил холод и голод. Тьму. Отчаяние и желание уничтожать. Уничтожать всё живое, без остатка. Чтобы наполнить космос холодной мертвой темнотой…

— Поверьте мне, я знаю, — вздохнул я. — И знаю лучше всех на этом свете.

Она встала, подошла к окну. Красивая, высокая, статная. Вот с мужиком ей не повезло, а так…

— Мне Шах-Али предложил стать его женой, — неожиданно сказала она. — Предложил взять к себе и жить в Касимове.

— А вы что? Пока ещё в раздумьях? — спросил я.

— Мне нужно было поговорить с вами, Ваше Величество. Узнать, что вы думаете о моей судьбе…

— Я вам выложил все свои мысли относительно вас и Утямыш-Гирея. Блин, имя какое замудрённое. Когда ваш сын останется у нас, то мне надоест язык ломать при его вызове. Назову его лучше Александром. Победителем, то есть.

— Победителем, — в первый раз улыбка появилась на губах Сююмбике. — Победителем… Это хорошо. Иван Васильевич, почему-то мне хочется верить вам…

— Может потому, что я никогда вас не обманывал? И говорил правду даже тогда, когда она казалась горькой?

— Может быть…

— Так вот, если уж вы хотите остаться хорошей в глазах своих бывших подданых, — я специально подчеркнул слово «бывших». — То могу предложить вам сложить небольшую легенду о вашей кончине.

— О моей… что? — её глаза распахнулись.

Утямыш словно почувствовал тревогу матери и снова всхлипнул.

— Победители не ревут! — подмигнул я мальцу. — По крайней мере, не при всех! Сююмбике, я могу предложить вам такую легенду. Мол, влюбился в вас царь московский по уши. Влюбился, а вы ему от ворот поворот. И даже решили поиздеваться! Сказали, чтобы я построил за неделю башню в семь этажей! Во как! А когда я невероятными усилиями это сделал, то вы поднялись на самый верх и спрыгнули вниз, не желая отдаваться в руки немилому царю. Как вам такая легенда?

— Красиво и… как-то по-татарски, — она снова улыбнулась. — Но как же я буду жива, а там…

— Да кому вы будете интересны после такой красивой легенды? Ваша красивая смерть станет воздаянием свободе и непокорности! Своеобразным гимном мечте о воле! А то, что вы будете спокойно доживать рядом с Шахом-Али… Да кого это вообще будет волновать? А уж про меня столько понарассказывают, что одним грехом больше, одним меньше…

Сююмбике грустно улыбнулась и сказала:

— В ваших словах сквозит искреннее желание помочь. Простите, Ваше Величество, что я позволила себе дерзость сомневаться в вас и ваших действиях. Вижу, вы на самом деле стоите за свой народ. И… мне кажется, что пророчество было именно про вас, Ваше Величество.

— Вот и хорошо. Вот и ладушки, — улыбнулся я в ответ. — Надеюсь, что мы все вопросы утрясли? Или ещё что-то осталось?

— Простите за то, что отвлекла вас. И… и ещё раз спасибо за вашу теплоту и отзывчивость. Это вы с виду такой… грозный. А внутри вас чувствуется тепло и доброта.

— Только никому об этом не говорите, — нахмурился я. — Иначе придётся доказывать обратное.

— Спасибо вам, Иван Васильевич, — поклонилась хатун. — Надеюсь, что ещё когда-нибудь увидимся…

— Обязательно увидимся. И не раз! Обязательно к вам на бешбармак загляну! — поклонился я в ответ. — Как будете отправляться, скажите. С меня будет царский подарок!

Сююмбике ещё раз улыбнулась и вышла. Через минуту после того, как за ней закрылась дверь, снова раздался стук.

— Да вы издеваетесь? — буркнул я. — Войдите!

В кабинет дружно прошагали Годунов и Токмак. Глаза у обоих блестели, похоже успели хряпнуть с утреца.

— Ваше Величество! — в один голос затянули два шута. — Не вели казнить, вели миловать!

— Сейчас каждому по мордасам надаю и с лестницы спущу! — прикрикнул я. — Если по пустякам беспокоите, то…

— А я говорил, что прозвище Грозный ему как нельзя кстати подходит? — как бы между прочим спросил Ермак у Годунова. — Вон, как бровь хмурит, прямо аж оторопь берёт и посикунчики по коленям хлещут…

Годунов уставился на него. Около десяти секунд пытался сдержаться, даже губы сжимал, но потом расхохотался. Ермак присоединился к нему. Ну а я, глядя на этих двух полудурков, тоже не смог удержаться от смеха.

— Чего припёрлись? — спросил я, когда мы отсмеялись. — Опять какую-нибудь затею задумали?

— Да, — посерьёзнел Ермак. — Пришли просить, чтобы вы, Ваше Величество, отпустил нас к хану сибирскому в гости.

— Чего? — захлопал я глазами. — Чего вам на месте не сидится-то? Или уже все раны зажили?

— Да вроде бы все, — пожал плечами Годунов. — А вот только не можем мы на месте усидеть, Ваше Величество. Привыкли уже с вами по весям нашей родины шататься. Уснуть не могу на пуховой перине так, как спал на голой земле.

Я прищурился, изучая их лица. Ермак — бородатый, с хитринкой в глазах, будто медведь, притворяющийся добродушным. Годунов — спокойный, но в этой невозмутимости сквозила та же охота к перемене мест. Оба — как с цепи сорвались, только дай волю.

— К хану сибирскому, говорите? — переспросил я, постукивая пальцами по ручке кресла. — А не рано ли? Казань только взяли, а вы уже на новые земли зубы точите.

— Так ведь, Ваше Величество, — Ермак развёл руками, — пока мы тут сидим, Кучум себе новых союзников ищет. А потом, глядишь, и к нам в гости соберётся. Нехорошо это. Лучше уж мы к нему. Да и люди мои роптать начинают. Отучились от дела — пьянствовать да в карты играть принялись. А так, глядишь, и делом займёмся.

Я вздохнул. Эти двое — как псы на привязи: чуть отпусти — и уже мчат куда-то, только пыль столбом. Но без них — скучно. И, чёрт побери, они правы. Пока мы тут пиры да советы разводим, Сибирь не ждёт.

— Ладно, — буркнул я. — Готовьтесь. Но смотрите — если начнёте без моего слова — головы сниму.

Ермак тут же осклабился:

— Да мы, Ваше Величество, как шелковые будем! Только скажете — и в путь.

— Ермак Тимофеевич, я Годунова ещё награжу, а вот тебе… — я поднялся с места и прошел в сторону стоящего шкафа.

Из створок вытащил подготовленную заранее кольчугу. Лёгкая, но прочная — пулемётной очередью не разобьёшь. На груди бляшки с изображением государственного орла. Они были заговорёнными, призванными отводить любые невзгоды от носившего.

— Кольчуга боярина Петра Ивановича Шуйского, — произнёс я. — Вот, досталась мне от его потомков. Да не хмыкай ты. Она нормальная, без всяких косяков. Проверено на всё — на яд, жар, воду. В общем, безопасная она. А тебя может выручить в трудную минуту.

— Благодарю, Ваше Величество, за подарок щедрый. Думаю, что пригодится. Правда же, Борис?

— Ну да, ты же в любой драке первый, тебе и первый выстрел получать, — вздохнул Годунов. — А кольчуга и правду знатная.

— Борис, я тебя позже отблагодарю. Теперь ступайте. И чтобы без глупостей, — добавил я. — Не то знаете, какая у меня рука тяжёлая.

— Знаем, — хором ответили они.

Я махнул рукой — мол, свободны. Они поклонились и вышли, но ещё до закрытия двери я услышал, как Ермак шепчет Годунову:

— Ну что, Борис, пошли собираться? А то как бы царь-батюшка не передумал…

Дверь захлопнулась.

Я остался один. Опять.

За окном ветер гнал по небу рваные облака — будто торопился куда-то, как эти двое. А я сидел за столом, среди бумаг и решений, которые нельзя было никому передать.

Потому что царь — он как тот самый меч: если взял в руки, то рубить должен сам. Даже если очень хочется бросить всё и рвануть за ними — в ту самую Сибирь, где нет ни бумаг, ни придворных, ни всей этой бумажной кутерьмы, а только ветер, снег и бесконечная воля.

Но нет. Не царское это дело — бежать от себя. Так что оставалось только ждать, пока эти сорвиголовы натворят чего-нибудь эдакого. И тогда уже можно со спокойной душой прыгать в бой. Потому что иначе нельзя. Потому что русские своих не бросают…

Когда вновь постучали, я ответил уже более спокойно:

— Заходите!

Дверь открылась и на пороге возникла моя жена, Марфа Васильевна. Она несла в руках поднос, на котором дымились две чашки с чаем. Там же расположилось блюдо с сырниками и вазочка с вареньем. Я тут же подскочил, перехватил из её рук поднос. Усадил на кресло возле стола:

— Ну зачем? Зачем ты это таскаешь? Я бы и сам…

— А как же иначе? Тебя к чаю не дозваться. Весь в делах, да в делах, государь, аки пчела, — улыбнулась Марфа.

Я улыбнулся в ответ:

— Да уж, у всех два выходных дня в неделю, у царей без выходных. И день рабочий не нормированный. Да нам, царям, должны молоко бесплатно давать…

— Я принесу! — тут же попыталась вскочить Марфа, но я усадил её обратно.

— Да что ты, я же шучу так. Чего ты в самом деле?

Она улыбнулась в ответ и погладила меня по руке. Я не сдержался и впился в жаркие губы поцелуем. Провёл рукой по округлившемуся животику.

— Чай остынет, — проговорила Марфа, когда я оторвался от её губ.

— Да ну и ладно. Главное, чтобы наши чувства друг к другу не остывали, — улыбнулся я в ответ. — А со всем остальным мы справимся! Уверен, что справимся. Если уж с Бездной получилось совладать, то остальное… как-нибудь, с Божьей помощью…

За окном начал сыпать первый снег. Пушистые хлопья ложились на стены, крыши кремлёвских построек. Белый снег скрипел под шагами стрельцов, возвращавшихся с дозора. За окном завывал ветер, но в моём кабинете было тихо и тепло.

— Смотри-ка, зима пришла, — прошептала Марфа, глядя в окно. — Скоро реки станут, дороги заметёт…

— Ничего, — я обнял её за плечи. — У нас хлеба в закромах хватит, дров наколото. Перезимуем.

Она улыбнулась и прижалась ко мне крепче:

— А помнишь, как мы одного из Патриархов уложили? Того, ледяного… У тебя тогда шапка свалилась, и волосы все в инее были…

— Как же не помнить, — я рассмеялся. — Ты меня потом целый час отогревала у печки, будто замёрзшего воробья.

Марфа Васильевна хитро прищурилась6

— А я тогда ещё подумала: «Вот дура-девка, зачем царя-то отогреваешь? У него и без тебя тёплых палат хватает».

— Ну и? — я поднял бровь.

— А потом поняла, — она потыкала меня пальцем в грудь, — что тебе как раз моё тепло и нужно было.

Я не стал спорить. Потому что это была чистая правда.

За окном тем временем снег валил всё гуще, застилая мир белым покрывалом. Но нам было не страшно. Ведь мы знали: пока мы вместе — никакая зима нас не одолеет.