Рюрикович 5

Глава 17

Я взглянул на Владимира Васильевича:

— Матушка-царица преставилась…

— Царствие ей небесное, — вздохнул её старший сын. — Много она всякого сделала в этой жизни. Надеюсь, что на небесах хорошие дела перевесят чашу плохих…

— Ты не пойдёшь?

— А что мне там делать? — пожал плечами Владимир. — В таком виде… Да меня сразу же загребут и не спросят о цели прихода. Нет уж, братец, ты сам с матушкой разбирайся, а я… Приду как-нибудь на могилку, поплачу на долю горькую, на тяжкую судьбинушку. Но это потом, не сейчас…

— А сейчас…

— А сейчас мне пора. Ты подумай над моим предложением, а как будешь согласен, то выставь на северном балконе любимую матушкину розу. Если же в течение недели она не появится, то… буду знать, что ты не принял моего предложения, Иванушка-другак, — хмыкнул Владимир.

После этих слов Владимир отошел в угол и растворился в темноте. За ним последовала и домовичка. Я же поспешил к покоям Елены Глинской…

Тени в коридорах дворца казались длиннее обычного, будто сама смерть протянула свои холодные пальцы по стенам. Воздух был тяжел от предчувствия скорого лицезрения смерти. Я шагал быстро, но каждый шаг отдавался в висках глухим стуком — сердце словно предчувствовало недоброе.

Дверь в опочивальню царицы была приоткрыта. За ней — тишина, прерываемая лишь шепотом молитв. Около матушкиного ложа стоял на коленях поднятый среди ночи митрополит. Стоял и шептал призывы к Богу. В углу царский лекарь Михаил мыл руки, словно показывал, что он сделал всё, что мог.

Я замер на пороге, глядя на бледное, словно восковое, лицо Елены Глинской. Рядом, склонившись над ложем, стоял боярин Овчина-Оболенский. Его испуганные глаза метнули на меня быстрый взгляд.

— Наконец-то явился, — пробормотал он. — А я уж думал, и тебя след простыл. Умчался в свою Казань…

Я не ответил. Принюхался. Неуловимый запах чего-то знакомого веял в воздухе. И этот самый запах я почувствовал в тот миг, когда явился ко дворцу и сделал шутеечку с Владимиром Васильевичем.

Алкотелей… редкий яд с Кавказских гор.

Только тогда брат специально его потреблял в малых дозах, чтобы привыкнуть и смочь противостоять отравлению, а сейчас… Сейчас запах алкотелея был такой густой, словно рос где-то под кроватью царицы.

Я быстро перевел взгляд с лица матушки на ковер у ее ложа. Там, в складках бархатного убранства, чуть заметно поблескивала капля чего-то темного, маслянистого. На прикроватном столике стояли два бокала с остатками красного вина.

— Ну что стоишь? — Овчина раздраженно махнул рукой. — Подойди ближе, она уже не укусит…

— Тебе бы сейчас язык впору прикусить, Иван Фёдорович, — покачал я головой. — Слишком уж он у тебя сейчас активно болтается.

— Чего? — нахмурился он. — Чего ты такое говоришь-то?

В это время за дверями послышался шум. В палату ворвались дворяне Романов и Шуйский. Я резко развернулся к ним:

— Какого чёрта вам тут надо? Или без вас тут народа мало?

— Что? Иван Васильевич, не надо так грубо! Конечно, я понимаю, что вы сейчас на взводе, но… — выпрямился Романов.

— Данила Николаевич, я уже одному посоветовал прикусить язык, тебе тоже хочется мои слова услышать? — грубо оборвал я его.

Романов взглянул на бледного Оболенского. Тот поджал губы и побледнел ещё больше. Тогда взял слово Шуйский:

— Как раз по этому поводу мы и спешили к вам, царь Иван Васильевич! Мы же не с пустыми руками! Нам людишки из дворни Оболенского донесли, что вот этот вот пёс проклятый в своём подвале эксперименты разные ставил и вот…

Петр Иванович выставил перед собой пузырёк с тёмной маслянистой жидкостью. Даже на расстоянии я унюхал тот самый гнусный запах, который густо висел в комнате.

Я повернулся к Ивану Фёдоровичу:

— Даю полминуты на объяснение!

— Да какое объяснение? Чего объясняться-то? Это же всё поклёп! Да, у меня есть в подвале лаборатория, но я там рецепты разные смешиваю, чтобы масла и духи делать! Хобби у меня такое! А вот этот пузырёк я впервые вижу! — замахал руками Иван Фёдорович.

— Хобби? — я усмехнулся, но смеха в глазах не было. — Масла и духи… А смерть, Иван Фёдорович, это у тебя тоже хобби?

Он отшатнулся, как от удара. Глаза его побежали по сторонам, ища спасения, но стены смыкались вокруг него, а взгляды присутствующих впивались в него, как кинжалы.

— Всё ложь! — голос его дрогнул, но тут же сорвался в крик. — Я любил её! Любил, как никто! Готов был жизнь отдать!

— Отдал бы свою, — холодно бросил я. — Но предпочёл её.

— Нет! — он вдруг рухнул на колени, и слёзы брызнули из глаз. — Клянусь, не я! Да, был у меня алкотелей… но не для этого! Я изучал его, чтобы… чтобы найти противоядие! Она сама велела! Боялась отравы, знала, что враги вокруг! Я только хотел защитить её!

Тишина повисла в палате, тяжёлая, как саван. Даже Шуйский и Романов замерли.

Я медленно подошёл к нему, глядя сверху вниз на эту трясущуюся фигуру.

— Любил, говоришь? — прошептал я. — Тогда почему, когда она задыхалась, ты стоял в стороне? Почему не крикнул, что знаешь яд? Почему не рвался помочь?

Он открыл рот, но слова застряли в горле.

— Взять его, — я отвёл взгляд. — Пусть попробует своё «хобби» в темнице. Может, там духи пахнут иначе.

Стражники рванулись вперёд, но он вдруг вскочил, вырвался и упал передо мной, обхватив мои сапоги.

— Иван! — захлёбывался он. — Она же мать твоя! Разве допустила бы, чтобы невинного… Вон, как невиновного Владимира, сына Андрея Старицкого, она же не убила. Держит его в монастыре, но в условиях почти царских. А ведь он невинный. И я тоже невинный! Я не убивал Елену! Не вели казнить невинного!

— Невинного? — я наклонился так, чтобы моё дыхание обожгло его лицо. — Тогда скажи мне… кто?

Его зрачки расширились. На мгновение мне показалось, что он вот-вот выдохнет имя. Но губы лишь дрогнули — и сжались.

Молчание было красноречивее всяких признаний.

— В темницу, — выпрямился я. — А там… посмотрим, как долго твоя терпелка продержится у мастеров допросов. И как сильно ты любил матушку…

Когда его волокли к двери, он вдруг дико захохотал:

— Любил! Чёрт возьми, любил! А ты… ты даже не знаешь, от кого у неё дети! И не знаешь — кто на самом деле мечтал о её смерти — кому она поперёк горла стояла! Ты же видишь их перед собой, они тебе улыбаются в лицо, а за спиной с Польшей целуются!

Дверь захлопнулась. Я взглянул на митрополита, который в немом страхе разевал рот. Посмотрел на лекаря, тот старательно отводил взгляд в сторону. После этого посмотрел на Елену Васильевну…

«От кого у неё дети… С Польшей целуются» Эти фразы заставила меня выпрямиться. Если они выкрикнуты не просто так, тогда…

На ум ещё пришли слова Владимира про Романова и Шуйского, а также про Бельского с ними. Эта троица…

Я дёрнулся к выходу, но где-то далеко услышал дикий вскрик и звук выстрела. Когда добежал до стоящей группы людей, то увидел, как над окровавленным Оболенским застыл с пистолетом князь Шуйский. Он дико взглянул на меня:

— Иван Васильевич! Овчина вырвался из наших рук и как сиганул! Если бы я не… Убёг бы проклятый! Как есть убёг!

Я замер, глядя на алую лужу, растекающуюся по дубовым половицам. Тело Овчины ещё дёргалось в предсмертных судорогах, пальцы судорожно царапали пол, будто и после смерти пытаясь уползти от правосудия.

— Как… сиганул? — медленно проговорил я, чувствуя, как холодная ярость сковывает мне горло. — Связанный? Со стражей в четыре человека?

Шуйский нервно облизнул губы. Его пальцы судорожно сжимали ещё дымящийся пистолет.

— Он… он как-то развязался, ваше величество! Ударил Данилу в живот, тот согнулся…

Я перевёл взгляд на Романова. Тот стоял бледный, одной рукой сжимая окровавленный бок, но в его глазах читалось нечто большее, чем просто боль — панический, животный страх.

Вот сейчас бы их всех положить рядом с Овчиной, рядком так, аккуратненько. Чтобы лежали, голубчики, да в расписной потолок пустыми зенками пялились. Да только положишь так если, то потом проблем не оберёшься.

Или положить всё-таки? Нужен был всего лишь повод…

— И ты, Данила Николаевич, — тихо сказал я. — Такой богатырь, а не удержал полумёртвого изменника?

— Не смог удержать, Ваше Величество. Вот в голове как будто помутилось, а потом…

А потом суп с котом. Вот и вся недолга. Знал Овчина много, мог расколоться и рассказать про эту троицу ещё больше.

Эх, как же всё не вовремя-то! Как же всё не вовремя! И ведь бьют как раз в то время, когда другими делами надо заниматься, когда Казань надо брать!

Заточить бы их до поры до времени, но тогда их люди поднимут бунт и получится, что вместо победного похода на Казань, у меня будет гражданская война в Москве.

Сволочи! Твари! Гандоны конченные!

— Подите прочь, — процедил я. — Чтобы до завтрашнего дня вами тут даже не пахло!

Не переставая кланяться, они убрались подобру-поздорову. Я же прислонил пальцы к вене на шее Овчины. Пульса не было. Мёртвого к жизни я возвращать не умею… Шуйский стрелял наверняка…

В горле стоял ком, а в голове звучали слова Владимира Васильевича. Они как будто черви, копошились в мыслях. «Выставь розу… любимую, мамину». И, судя по всему, придётся эту розу выставить как можно быстрее.

Как бы не хотелось, но придётся делить своё царство на две части. Придётся показать, что эти охреневшие твари ничего без меня не стоят. Что они, кроме царской воли сами ничего не могут сделать.

Кроме меня, тут никто не в силах разобраться. Кроме меня…

И поставлю я над царскими землями своих людей, которые кроме царского слова ничего слушать не будут. Владимир Васильевич мне в этом поможет. И будут они называться кромешники!

Кромешники? Как будто кромешного ада посланники. Нет, надо бы как-нибудь по-другому назвать. Чтобы и звучно было, и одновременно вызывало уважение. Может, Российская гвардия?

Да ну, долго как-то это выговаривать. Я почесал голову. Было раньше такое хорошее слово, означающее «кроме» — опричь!

Если назвать своих воинов, то получится — опричники! А что? Звучит! Будет у меня своя армия, которая за царя будет стоять горой, а этих тварей боярских прижмут к ногтю. Я покажу им, что слишком уж много они о себе думают, а на деле ничего не стоят!

— Сколько ещё смертей будет? — раздался женский голос за спиной. — И сколько ещё детишки своих матушек схоронят…

Я повернулся. На меня уставилось из тени лицо домовички. Может и Владимир рядом? Но нет, старшего брата нигде не видно.

— Чего тебе? — буркнул я в ответ. — Оставь меня старуха, я в печали.

— Да? Тогда тебе легче будет с жизнью расстаться, Иванушка, — почти ласково произнесла домовичка и растаяла в воздухе.

Только фиолетовый дымок остался…