Русь. Строительство империи 6

Глава 18

Готов ли я? Вопрос застыл в воздухе, будто секира палача над плахой. Готов ли я, Великий князь Руси, к войне с самой Ромейской державой? С Царьградом, что веками стоит, перемалывая народы и царства? Готов ли я бросить свою еще неопытную дружину, воины которой до сих пор враждуют между собой, против легионов Империи? Против их катафрактов, закованных в железо с головы до пят, против их «бессмертных» афанатов, о которых ходят устрашающие слухи?

Ответ был ясен. Нет. Не готов. Не сейчас. Выступить нынче на Царьград или просто в открытую им вызов бросить — верная погибель. Империя нас раздавит без труда, даже не заметив. Они могут выставить рать, о какой мне и мечтать не смею. У них — порядок железный, опыт войн и интриг за тысячу лет накопленный. Что же есть у меня? Горстка отчаянных удальцов, лишь недавно под один стяг собранных, вечно скудная казна, которую мы лишь начали наполнять этой моей новой монетой, да земли, что вчера еще враждовали между собой. Нет, идти напролом нельзя. Это не храбрость будет, а чистое безумие.

Но и отдать Тмутаракань, дозволить грекам и их марионетке Ярополку на юге править — тоже гибель. Конец всему, моим думам о собирании Руси под единую руку, конец моему имени. Все поймут: слаб князь. А слабого бьют. И ударят разом со всех сторон — и ляхи с запада, и немцы Оттоновы, и разные степные племена, падаль почуяв. Следовательно, сражаться надо. Но сражаться не так, как они того ждут. Не мечом против меча, где они заведомо осилят. Действовать нужно иначе.

Не можешь врага силой взять — бей по слабому месту. Но и у Византии такие места имеются. Привыкли они чужими руками жар загребать, народы стравливать, вождей подкупать, сети интриг плести. Сильны они славой своей, именем «Второго Рима», несокрушимой твердыни веры. Вот по этой славе и бить надо. Бить словом. Информационная война, как сказали бы там, у меня дома, в двадцать первом веке. Здесь это называлось проще — пустить худую молву.

Я подозвал Веславу. Верная моя лазутчица, доглядчица, красавица с глазами холодными и умом острым. Всегда подле, всегда начеку.

— Веслава, слушай внимательно. Дело наиважнейшее. Помнишь Льва Скилицу, посла того ромейского? Как он здесь сладкоречиво говорил про дружбу, а сам камень за пазухой держал? Как они Ярополка на предательство склонили, Киев руками древлян огню предали, а теперь того же Ярополка с хазарами на Тмутаракань привели?

Веслава молча глядела на меня, в глазах понимание мелькнуло. Все она знала. Со мной была с самого начала, с Березовки еще.

— Помню, княже. Такое не забывается.

— Слушай же. Про это должны все узнать. Все соседи наши. Пусть слухи летят во все концы — резвее самых быстрых гонцов. Пусть купцы болгарские, что к нам за пушниной ходят, расскажут у себя на Дунае, как коварны греки, как предателей привечают, как диких хазар натравливают на город русский, на христиан. Пусть печенеги в степи услышат, что их старые вороги хазары теперь под рукой Царьграда ходят, да еще с князем-изгоем Ярополком, что землю свою продал. Пусть даже на Балканах, где греки своих стратигов держат, ведают, что Империя не гнушается союзом с нехристями да душегубами ради своей корысти. Что это греки виноваты в том, что Киев сгорел. Пусть все знают: Византия — не защитница веры и порядка, а змея подколодная, что исподтишка жалит.

Говорил я тихо. Нужны лазутчики. Много лазутчиков. Думаю, что около тысячи человек. Иначе это не даст плодов.

— Надо, чтобы их боялись, но не уважали. Чтоб слово их дешевле пыли дорожной стало. Чтоб послов их встречали не почетом, а кривыми ухмылками да воротами затворенными. Чтоб союзники их призадумались — а не предадут ли их так же, как нас предали? Задача ясна?

— Ясна, княже, — кивнула Веслава. — Исполнители для этого найдутся. Купцы, гусляры бродячие, наши люди в землях соседних… Пустим эту молву. Слухи пойдут. Грекам придется ответ держать, а это уже половина проигрыша.

— Действуй. Время не ждет. Чем скорее правду узнают, тем труднее грекам будет дальше сети свои плести.

Веслава скользнула прочь, а я остался со своими думами. Худая молва — это хорошо, это правильно. Но это игра долгая. А Тмутаракань ждать не может.

Нужно было что-то, что могло бы силы врага отвлечь, ударить им во фланг.

В это время вбежала Веслава.

— Княже, вести есть. Из степи. Люди мои, что за печенегами наблюдали после гибели Кури, наткнулись на примечательных людей.

— Говори! — поторопил я ее.

— Куря на знать старую опирался, на тех вождей, что на работорговле да на дани богатели, что им греки из Херсонеса платили.

— Продолжай.

— Выяснилось, после его смерти голову поднял молодой вождь из иного рода. Дерзкий, честолюбивый. Имя ему Кучюк. Собрал вокруг себя таких же молодых да злых, тех, кто считает, что старые ханы грекам да хазарам продались, что пора печенегам самим степью править, а не псами на привязи у Царьграда быть. Кучюк уже успел разбить несколько отрядов, что старой знати верны были. В степи сейчас смута, княже. И Кучюк этот в силу входит. Он хазар ненавидит и на греков, что врагов его поддерживали, косо смотрит.

Вот оно! Случай! Быть может, единственный. Смута у печенегов — то, что мне и нужно. Если поддержать этого Кучюка, помочь ему одолеть тех, кто поддерживает греков, так можно союзника добыть. Пусть временного, пусть ненадежного, как все степняки. Но союзника, что ударит хазарам и грекам в спину. Или хотя бы часть сил их на себя оттянет. Это могло бы и Тмутаракань спасти. Риск? Велик, огромен. Ввязаться в степные усобицы — дело неблагодарное. Да только выбора у меня почти не оставалось. Надобно действовать. И действовать быстро, пока Кучюк не проиграл или пока его те же греки не переманили.

Посольство к Кучюку должно быть не просто вестью — оно должно стать событием. Необходимо показать молодому хану, что Великий князь Руси почитает его равным себе, значительной силой, с которой готов вести переговоры. Следовательно, нужны дары. Степняки любят блеск.

— Нужны дары для хана печенежского. Дары щедрые, каких Степь еще не видала. Прежде всего, оружие. Мечей — сотню лучших. Копий — три сотни наконечников доброй стали. Щитов — сотню, крепких, железом обитых. Самострелы Степановы пока придержим. Второе — серебро. Гривен двести серебром. И еще гривен сто — монетой нашей новой. Пусть видят, что у нас своя монета в ходу. Третье… Если есть трофейное доброе вино. Да тканей дорогих — парчи, шелков. Это в личное подношение хану. Собери и обоз снаряди. Алешу отправишь послом к печенегам.

Веслава слушала, чуть сведя брови.

— Слово мое Кучюку передашь в точности. Скажешь так: «Великий князь Руси Антон шлет привет хану Кучюку, восходящей звезде Великой Степи! Князь Антон видит доблесть твою и твое стремление к власти над всеми печенегами. Враг у нас с тобой общий — хазары, что продались грекам из Царьграда за мзду малую. Те самые ромеи, что старого хана Курю поддерживали, как и знать твою продажную, врагов твоих. Они и ныне за спиной хазар стоят, что на русскую Тмутаракань напали. Они мнят править степью через своих марионеток. Но мы с тобой можем разрушить их замыслы! Великий князь Антон предлагает тебе союз. Давай ударим по врагам нашим! Ты ударишь по хазарам и тем печенегам, что грекам служат, здесь, в степи. А я помогу тебе оружьем да серебром, дабы вои твои сильны были, а власть твоя — крепка. Вместе мы проучим коварных ромеев и жадных хазар! Ты станешь единым ханом всех печенегов, а Русь вернет себе свои земли и рубежи южные обезопасит. Принимаешь ли мое предложение, хан Кучюк?»

Веслава записала рунами на бересте.

— Поняла суть? Играем на его честолюбии, на ненависти к старой знати да хазарам, на недоверии к грекам. Предлагаем помощь явную — оружье да серебро — в обмен на конкретные действия. Никаких посулов туманных. Все ясно и конкретно.

— Поняла, княже, — медленно проговорила девушка. — Мысль ясна. Предложение сильное. Оружие да серебро — это то, что Кучюку ныне нужнее воздуха. Да и рассчитаться со старыми ворогами при нашей поддержке — соблазн велик. Но… степняки — народ непостоянный. Ныне он союзник, завтра — враг. Обещать он, конечно, может, дары примет, а вот исполнит ли? А если ударит в спину, едва мы отвернемся?

— Алешу проинструктируй. Нужно чтобы он внушил хану, что союз с Русью ему выгоден. Что я слов на ветер не бросаю. Что вместе мы сила. Дары помогут отворить уши.

Посольство ушло на заре. Малый караван — несколько повозок с дарами, два десятка гридней охранных, сам Алеша на крепком степняке — растворился в утренней дымке, унося с собой мою надежду. Я смотрел им вослед, пока они не скрылись из глаз. Легче не стало. Я сделал все, что мог, двинул еще одну фигуру на этой проклятой доске. Но теперь оставалось лишь ждать.

Пока Алеша с дарами да посулами пробивался степными дорогами к ставке Кучюка, я не мог позволить себе роскоши сидеть сложа руки и ждать вестей.

Гонцы скакали во все концы моих обширных, но еще не вполне обустроенных владений, увозя мои наказы, а иные прибывали, неся вести — добрые и не столь благоприятные. Постепенно и картина складывалась: где дело кипит, где спотыкается, где зреет роптание, а где люди вздохнули посвободнее под моей рукой.

Первые действительно добрые вести пришли из Киева. Степан, верный мой искусный мастер, которому я поручил стройку, развернул там бурную деятельность. Киев, еще недавно дымившийся руинами да оплакивавший убиенных после предательства Ярополка и налета древлян, восставал из пепла. Да, следы пожарища были страшны — выгоревшие улицы, порушенные терема, остовы церквей. Но город жил. Пленные древляне, те самые, что жгли да грабили, ныне под присмотром дружинников моих да горожан киевских завалы разбирали, бревна таскали, глину для новых стен месили. Работа была тяжкая, подневольная, но то была справедливая отплата — восстанавливать то, что сами разрушили. А главное, киевляне, видя, что город не оставлен на разорение, что Великий князь радеет о его возрождении, сами взялись за дело с рвением немалым. Строились избы новые, чинились старые, улицы расчищались.

Но Степан думал не только о жилье да стенах. На берегу Днепра, ниже по течению от города, уже стучали топоры — закладывалась верфь. Пока малая, но начало было положено. Я велел строить струги — легкие, ходкие суда речные, способные нести десяток-другой воинов с оружьем. Такие лодьи были крайне необходимы — для дозора по Днепру, для быстрой переброски малых отрядов, для связи меж городами.

А дороги… Ох, дороги! Это была одна из главных моих забот. Степан, получив мой указ связать все земли воедино, принялся за дело с усердием. Шла работа тяжко, неспешно. Леса стояли стеной, болота топили гати, реки требовали мостов.

Людей не хватало!

Первые километры новых дорог — широких, ухоженных, с канавами по обочинам — уже протянулись от Киева на закат, к Турову. Да, это были лишь первые шаги. Купцы, что везли товар по тем новым участкам, не могли нарадоваться — не трястись по тропам лесным, не вязнуть по ступицу в грязи! И главное, дороги эти были явным знаком моей власти. Показывали они всем — и своим, и чужим — что Великий князь пришел всерьез и надолго, что он не только воюет, но и строит.

Не отставали и оружейники. Из Переяславца, Ростова и Новгорода шли доклады: производство самострелов расширяется. Сотня за сотней новые, улучшенные арбалеты поступали в войско. Да, это был еще небольшой ручеек против того, сколько требовалось для всей рати, но уже не капля. Мощное, дальнобойное оружье, что не раз помогало нам, становилось все более доступным.

Илья Муромец, старый богатырь, также не сидел сложа руки. После того урока на учебном поле усобицы и раздоры между воинами пошли на убыль. Не исчезли, разумеется, — старые обиды так просто не проходят, — но стали реже, и зачинщики теперь знали: пощады не будет. Илья изнурял их тренировками. Ученья шли от зари до зари. Учил их ходить строем, единой стеной щитов. Учил лучников и самострельщиков прикрывать пехоту, а пехоту — стрелков беречь. Учил разные отряды поддерживать друг друга — новгородцам с ростовцами, с галичанами. Продвигалось это с трудом. Все еще смотрели они друг на друга враждебно, говорили на разных говорах, боевые навыки и привычки имели разные. Но что-то неуловимо менялось. В их движениях лад появился, которого прежде не было.

Илья доносил мне кратко, без лишних слов: «Учимся, княже. Враждуют меньше, слушаются лучше. Еще не соколы, но уж и не слепцы». Я понимал, чего стоили ему эти слова. Старый воевода зря слов не говорил. Значит, дело налаживалось. Медленно, со скрипом, но рождалась та самая рать Руси, о которой я грезил.

И вот на фоне этих, в общем, благоприятных вестей прискакал запыханный гонец от Ратибора. Выражение лица гонца было тревожным.

— Что случилось? — спросил я.

Гонец протянул мне берестяную грамоту, перевязанную ниткой. Рука Ратибора, твердая, уверенная. Я быстро пробежал строки. Чем дальше читал, тем темнее становилось лицо мое.

Ратибор сообщал, что во Владимире да окрестных весях вновь подняли голову латинские проповедники. Те самые, что и прежде сеяли смуту, нашептывая Рогволоду о короне из рук императора Оттона. Теперь они действовали дерзче. Не таясь, ходили по торжкам да погостам, вели речи о «вере истинной», о «благословении папы Римского», которое якобы несет им Оттон. Но главное — они открыто призывали народ не повиноваться мне, Великому князю Антону. Звали меня «язычником», «захватчиком», «слугой сил темных». Говорили, что власть моя — не от Бога, что деньги мои новые — от лукавого, что законы мои ведут Русь к погибели. И слова их находили отклик! Особенно среди тех бояр, что власть утратили с моим приходом.

Тишина на западной границе оказалась обманчивой! Не успели чернила на присяге Рогволодовой высохнуть, как снова начало распространяться это пагубное влияние. И влияние это было, пожалуй, опаснее открытого вражеского нашествия. Меч можно отбить мечом. А как воевать со словом, что в души проникает, сеет смуту да ненависть? Как бороться с верой, когда твоя собственная вера — сплав сложный из обычаев старых языческих, обрывков христианства, которые еще княгиня Ольга принесла? Оттон и Ромеи ведут против меня войну со всех сторон — не только мечом да кознями, но и словом. Пытались они поставить меня в безвыходное положение, отрезать от мира, выставить диким варваром, грозящим миру устроенному — будь то мир Царьграда иль мир Рима. И на сей вызов надобно было ответ держать.

Игра стала значительно сложнее. Это уже не просто борьба за землю, за власть, за дань. Это борьба за умы. За души. И Оттон, и византийцы — эти два столпа христианского мира, вечно враждующие друг с другом, — похоже, сошлись в одном: независимая, сильная, языческая Русь была для них костью в горле. Слишком опасный пример соседям. Слишком привлекательная добыча, которую хочется проглотить или хотя бы ослабить, стравив меж собой. И оба они, не сговариваясь, взялись за самое крепкое оружие — за мысль. За веру.

Греки действуют тоньше — через козни, через поддержку предателей вроде Ярополка, через старые связи с кочевниками, через намеки на «истинную» веру. Оттон действует напрямик — через своих ксендзов, через посулы корон королевских своим марионеткам, через прямые призывы к неповиновению «тирану поганому». Цель одна — расколоть Русь изнутри, лишить ее самобытности, подчинить своему влиянию — и силой, и казной, и духом.

И что я могу против этого выставить? Нет у меня ни учения стройного о богах, ни организованного духовенства, ни вековой опоры державы. Моя «правда» пока проста и зиждется на трех основах: сила, порядок да единство Руси под моей рукой. Силу я доказываю мечом. Порядок пытаюсь навести законами да стройкой. А вот с единством… Единство — самое хрупкое.

Войну за умы мне навязали. Западный рубеж, который я считал прикрытым после покорения Турова и Владимира, вдруг оказался не менее опасным, чем южный. Война шла по всем направлениям, а враг был внутри — в людских головах.