Русь. Строительство империи 6

Глава 14

Я смотрел на Илью Муромца — матерого волка, который еле очухался после страшных ран, — и слушал его осипший голос.

Илья, Илья… Видать, ты и впрямь еще толком в себя не пришел, раз такое городишь.

Последний Рюрикович. Да это ж не смягчающее обстоятельство, а самый что ни на есть приговор! Окончательный, без права обжалования. Одно дело, когда пакость творит какой-нибудь выскочка без роду без племени — с него и спрос невелик. Но когда сын великого отца, носитель славного имени, наследник… вот так, по-скотски, предает все, за что предки его кровь проливали? Это ж в сто крат гаже! Это плевок на могилу отца, на всю историю нашу. И то, что он «последний», его не спасает ничуть, а лишь глубже втаптывает в грязь предательства.

Я перевел взгляд на самого виновника. Лежит, в потолок шатра уставился, глаза стеклянные. Сын Святослава… Я-то его отца помнил — настоящий правитель. Пусть и со своими тараканами в голове, но хребет у него был, воля.

А этот… Наследничек… Тьфу!

На него косились, за спиной шушукались. Еще тогда, как Святослав сгинул. Странно ведь для всех вышло: отец в сече пал, а сынок, который рядом был. Не любили его в Киеве по-настоящему, не уважали нисколько. Боялись — может, и да. Почитали за сына Святославова — возможно. Но как сильного правителя — нет. Вечно он был тенью отца, да и то — тенью блеклой, никудышной.

И вот теперь — Киев. Спаленный Киев! Тысячи погибших. Разграбленный город. Столица! И все из-за него одного, его трусости, дурости, из-за того, что повелся на сладкие речи византийского лиса Скилицы. Из-за желания шапку царскую примерить, пусть даже ценой предательства земли родной!

Как думаешь, Илья, что народ скажет, когда все наружу вылезет? А вылезет, будь спокоен. Шила в мешке не утаишь, особенно когда столько слез и свидетелей. Они ему все припомнят — и правление его никакое, и эту беду страшную. И что тогда? Думаешь, его Рюриково семя спасет? Да они ж его на куски порвут! Крови потребуют. Справедливой крови — за кровь невинно убиенных.

И ведь правы будут, абсолютно правы! Потому что нельзя такое прощать. Нельзя спускать с рук предательство такого размаха! Это не просто ошибка, не слабость минутная. Это преступление против всей Руси, против каждого, кто на ней живет. И если я, Великий князь, тот, кто за эти земли и за этих людей головой отвечает, дам слабину… Что тогда обо мне подумают?

Ты себя на мое место поставь, Илья. Вот стоишь ты перед толпой киевлян, что в одночасье всего лишились — и крова, и родных, и добра нажитого. Смотрят на тебя — в глазах и надежда, и лютая злоба. Возмездия жаждут. А ты им такой: «Знаете, люди добрые, а того княжича, из-за кого вся беда стряслась… я отпускаю. Он же, вишь ты, последний Рюрикович. Кровь знатная, жалко род пресекать». Что будет? Да меня самого тут же сметут! И поделом будет! Потому что князь, который не может или не хочет покарать предателя, столицу сгубившего, — не князь он вовсе. Тряпка. Пособник зла. Моя власть не только на мечах держится, но и на справедливости. Потеряю справедливость — все потеряю. Народ отвернется. Дружина засомневается. Враги тут же осмелеют.

Так скажи мне на милость, Илья, с какой стати мне его щадить? Какой в этом прок? Чтобы сохранить «последнего Рюриковича»? Да кому он такой нужен — опозоренный, сломленный, всё и вся предавший? Чтобы тебе угодить да твоей старой клятве покойнику? Уж прости, богатырь, но судьба Руси мне всяко дороже твоих личных обетов. Чтобы милость показать? Милость к такому чудовищу — это как в лицо его жертвам плюнуть. Нет. Ни одной причины. Ни единого довода «за». Только «против». Жизнь его ломаного гроша не стоит. Смерть его, может, другим наукой будет. Изгнание… может, и самый мягкий путь, но кару он понести обязан. Точка.

Нет, Илья. Пустое ты просишь. Этот Рюрикович сам себя из рода вычеркнул. Сам свою судьбу выбрал, когда ворота Киева врагу отворил. И теперь ему ответ держать.

Я все еще крутил в голове случившееся, примерял на себя горечь этой ситуации и понимал — жесткого решения не избежать. Илья-то за Рюриковича просит, да только какой прок в имени, если оно в грязи предательства вываляно? Народ крови потребует, и власть моя закачается, если слабину дам. Но и казнить его вот так сразу, что-то в этом было неправильное, слишком уж просто для такой подлости. Голова шла кругом. Как по справедливости-то поступить? Чтобы и Русь не ослабить, и лицо свое не потерять, и этому гаду по заслугам воздать?

И вот ровно в тот миг, когда сомнения с гневом во мне схлестнулись, перед глазами вспыхнуло знакомое окошко — интерфейс.

Доступно ранговое умение «Легата» — «Вершить Суд». Активировать для вынесения вердикта Системы по ситуации с Ярополком Святославичем и Ильей Муромцем? [Да/Нет]

Вершить Суд… Умение Легата. Я о нем даже не слышал, но суть была ясна — позвать Систему на разборки, когда дело спорное или шибко важное. А момент сейчас был — важнее не придумаешь. Мой-то приговор, каким бы ни был, могли и не так понять, вопросы бы пошли. А вот слово самой Вежи это совсем другой коленкор. Это будет окончательно. И для Ярополка, и для Ильи, да и для меня тоже. Тяжкий выбор, конечно, но спихнуть ответственность… вернее, запросить подтверждения у высшей инстанции… сейчас это казалось единственным путем.

Я мысленно ткнул [Да].

И глазом моргнуть не успел, как воздух в шатре неуловимо переменился. Тише стало, что ли? Или наоборот, загудело как-то низко, еле слышно, так, что скорее кожей чуешь, чем ушами? Тяжелый дух крови и трав никуда не делся, но к нему примешалось что-то еще будто озоном пахнуло после грозы? Или чистым холодом с гор принесло? Не поймешь. Ясно одно — умение сработало. Система на мой зов откликнулась.

Посреди шатра, аккурат между мной и носилками Ярополка, начал клубиться свет. Неяркий, рассеянный, будто из воздуха ткался, уплотнялся, обретая знакомые очертания. Я уже знал, кто это. Система «Вежа». Явилась суд вершить.

Вот она — девчонка. Лицо — как маска ледяная, ни единой эмоции. Спокойная, отрешенная, будто на муравьев в банке смотрит. Но глаза старые, мудрые, и холод в них — как у судьи перед вынесением приговора.

Я мельком глянул на Илью. Он ее тоже видел. Лицо старого вояки, и так изрезанное шрамами да морщинами, аж окаменело. Глаза распахнуты, а в них — и страх, и диво, и еще что-то… благоговение, может? Явно не ждал он такого гостя.

А Ярополк тоже ее увидел. И в его пустых глазах плеснулся живой, неподдельный ужас. Дернулся на носилках, хотел что-то сказать, но из горла только хрип вылетел. Смотрел на Вежу так, как смертник смотрит на палача. Дошло до него. Сразу дошло, что это не видение горячечное, не бред раненого. Это Сила.

Добрыня на лавке только застонал тихо во сне или в беспамятстве. Он ничего не видел, не чуял. Для него Вежа была пустым местом. И слава Богу.

Вежа Илью даже взглядом не удостоила. Все ее внимание, все ее холодные глаза — на Ярополке. И когда заговорила, голос ее раздался не в ушах — прямо в голове зазвучал. Чистый, бездушный. Слышали его только мы трое — носители.

— Ярополк Святославич, — вынесла она, и имя князя прозвучало как удар молота по наковальне. — Ты нарушил вассальную клятву верности, принесенную Великому князю Антону.

Ни упрека, ни злости. Просто факт. Сухо и безжалостно.

Ярополк аж рот открыл — то ли возразить, то ли взмолиться хотел, но Вежа ему и пикнуть не дала.

— За предательство сюзерена и деяния, приведшие к ослаблению подконтрольных ему земель и гибели его людей, Система лишает тебя трех рангов. Твой текущий ранг понижается до ранга «Староста».

Староста! Да это ж пшик, почти ничто в системной иерархии, насколько я ее понял. Ступенька чуть повыше простого смертного, которого Вежа и не заметила вовсе. Сразу три ранга долой — это был удар под дых. Я видел, как перекосилось лицо Ярополка. Смотрел он на Вежу с таким отчаянием, с таким неверием. Все его амбиции и спесь, все надежды на «законное» место — всё рухнуло в одно мгновение по воле этой бесстрастной девчонки из света.

Но Вежа еще не закончила.

— Дополнительно, за совокупность деяний, направленных против установленного Системой порядка и за нарушение клятвы, подтвержденной Системой, тебе присваивается достижение «Изгой».

Слово прозвучало жутко. Понятия не имею, что конкретно дает это «достижение» — интерфейс мне чужие плюшки и штрафы не показывал. Но само название говорило за себя. Клеймо. Вечное напоминание о предательстве, которое, видать, другие носители будут видеть. А может, и на отношение простых людей влияет, кто знает? Судя по тому, как Ярополк съежился и глаза зажмурил, ничего хорошего это «достижение» точно не несло. Скорее всего, штрафов целая куча — и к силе, и к влиянию, и к удаче. Ко всему, поди. Да уж, Система умела быть жестокой в своей справедливости. Или в том, что она считала справедливостью.

Я смотрел на все это с тяжелым сердцем. С одной стороны — поделом ему. Система сработала четко, предателя наказала. И наказание это, пожалуй, похуже быстрой смерти от моего топора будет. Жить дальше с клеймом «Изгоя», лишенным почти всех системных благ — незавидная участь. А с другой, сам факт, что Вежа вот так вмешалась. Не просто наблюдала, а сама суд вершила. Прямо тут, у меня в шатре. Над человеком, который был моим вассалом, хоть и предавшим. Это ж ясно показывало, как глубоко Система в наши дела лезет, как крепко нас, носителей, держит. Мы не просто люди со способностями. Мы — фигуры на ее доске. И она двигает нас, награждает и карает по своим правилам, которые нам не всегда и понятны.

Ярополк больше и не пытался говорить. Лежал тихо, сломленный, раздавленный. Приговор Вежи был окончательным, обжалованию не подлежал. Получил свое. От Системы. Оставалось только мое решение — как Великого князя. И оно, как я уже понял, от вердикта Вежи не сильно-то и отличалось бы по сути.

Вежа на миг задержала взгляд на поверженном княжиче, потом ее голова медленно повернулась. Ее холодные, нечеловеческие глаза уставились на Илью Муромца. Я напрягся, ожидая, что сейчас и ему прилетит. Старый воевода тоже замер, глядя на Вежу с плохо скрываемым страхом. Его судьба висела на волоске.

Илья взгляда не отводил, встречал холодное сияние глаз Системы с той же суровой стойкостью, с какой, небось, стрелы вражьи на киевских стенах встречал.

Наконец Вежа заговорила.

— Илья Муромец, — произнесла она, и в голосе ни тени осуждения или похвалы. Просто факт, как он есть. — Ты был под действием древней клятвы, что принес перед Богами Святославу Игоревичу — род его беречь до последнего твоего вздоха.

Илья чуть заметно головой качнул. Так вот оно что! Вот почему он так рьяно этого княжича защищал! Не по доброте душевной, не из страха перед ним, а из-за слова, что дал его великому отцу годы назад. Клятва перед Богами… это тебе не чихнуть. В этом мире такие штуки вес имели, и Система, видать, их тоже в расчет брала. Илья был связан по рукам и ногам. Не мог он иначе поступить, даже если сам всю гниль Ярополкову видел. Воин чести, что тут скажешь, вот только честь эта его в ловушку страшную завела.

— Система признает силу той клятвы, — продолжила Вежа. — Посему, твои действия по защите Ярополка Святославича, хоть и шли против воли твоего нынешнего сюзерена, Великого князя Антона, не будут считаться нарушением вассальной присяги ему. Ранги и достижения Системы остаются при тебе.

Илья выдохнул, да так шумно, что сразу стало видно, как гора с его могучих плеч свалилась. Пронесло. Кары Системы избежал. Его честь воина, связанного древним словом, признала даже эта бездушная сила.

Но Вежа еще не закончила.

— Однако, — голос ее стал еще холодней, хотя куда уж больше, казалось бы, — объект твоей клятвы, Ярополк Святославич, своими делами — предательством, сговором с ворогами Руси, тем, что допустил разорение стольного града Киева и ранее сам отрекся от наследия и чести отца своего — сам себя из-под защиты рода Святославова вывел. Не несет он больше той чести, которую ты клялся беречь.

Ярополк на носилках дернулся, будто его плетью огрели. Слова Вежи были хуже любой физической расправы. Они не просто рангов и статуса лишали — они его из истории его же семьи вычеркивали, рвали последнюю ниточку, что связывала его с отцом и его славой.

— Посему, — закончила Вежа, снова глядя на Илью, — Система снимает с тебя долг по той клятве касательно Ярополка Святославича. Ты свободен. Клятва Святославу больше не властна над тобой в части защиты этого недостойного потомка.

Илья смотрел на Вежу, и на лице его читалась целая буря. Облегчение — да, без сомнения. Сбросил страшный груз, что давил на него, может, долгие годы и едва не стоил ему всего на свете. Столько лет он этой клятве служил, она въелась в него, стала частью его воинской правды. И вот так, одним махом — аннулирована. Свободен, да, но свобода эта какая-то странная казалась. Пустая. Ну и, конечно, поставило его это в крайне неловкое положение передо мной. Только что пытался отмазать человека, которого сама Система назвала недостойным и из рода вычеркнула.

Произнеся свой вердикт Илье, Вежа сделала то, чего я от нее ну никак не ждал. Она склонила голову. Не то чтобы поклон земной, конечно, но явный знак уважения. И адресован он был мне. Я аж опешил. Раньше она так никогда не делала. Общалась ровно, когда с насмешкой, когда по-деловому, но всегда — будто с инструментом или, в лучшем случае, с партнером по игре. А тут — наклон головы. Что бы это значило? Признание моего великокняжеского статуса? Одобрение моего еще не высказанного решения по Ярополку? Или просто новый устав общения с носителем, который до определенного ранга дослужился? Черт его знает. Но было это странно. И немного тревожно.

А потом она просто исчезла.

Тишина после ухода Вежи аж в ушах звенела. Илья Муромец сидел на своей лавке, ссутулив плечи, огромный, могучий, но сейчас будто сдувшийся, потерянный. Клятвы на нем больше не было, да только радости эта свобода ему явно не принесла. Оказался в дурацком положении — только что отмазывал предателя перед тем, кому присягал. Хуже не придумаешь.

Я перевел дух. Система свое слово сказала. Теперь моя очередь. Решение-то у меня в голове уже вертелось, еще до Вежи, а ее вердикт только укрепил. Башку Ярополку снести? Соблазнительно, конечно. Народ бы понял и спасибо сказал. Но уж больно жалок он был. Раздавлен Системой, лишен всего — и рангов, и статуса, и даже имени родового. Казнь для него сейчас — как избавление, легкий путь. А я хотел, чтобы он пожил. Пожил с этим позором, с клеймом «Изгоя», по скитался по чужим углам. Пусть его судьба другим умникам наукой будет, тем, кто власти легкой ищет да через предательство к ней лезет.

— Ярополк, — голос мой прозвучал без злости. Он вздрогнул. — Приговор Вежи ты слышал. Ты — Изгой. Ты предал Русь, предал меня, предал память отца своего. Ты виновен в гибели Киева и смерти многих людей.

Он молчал. Не спорил, не оправдывался. А что тут скажешь?

— Смерть для тебя — слишком легкая кара будет, — продолжил я. — Посему — будешь жить. Но не здесь. Я изгоняю тебя. Навсегда. Вон с земли русской. Ежели когда вернешься в мои пределы — умрешь на месте, без суда и слова лишнего. Мое слово — закон.

Ярополк медленно моргнул. Кажется, дошло. Изгнание. Не смерть. Жизнь в позоре, вдали от всего, что знал. Может, оно и похуже казни будет. Он ничего не ответил, только снова уставился в потолок шатра.

Теперь Илья. Я повернулся к нему. Старый вояка поднял на меня тяжелый взгляд. И стыд в нем был, и ожидание — что я с ним решу.

— Илья Муромец, — сказал я. — Система твою клятву признала. Я тоже ее признаю. Ты был связан словом, что дал Святославу. Но ты был и моим воеводой в Киеве. И ты подчинился приказу преступному, хоть и видел его безумие. Ты Ярополка не остановил, Добрыню предупредить не попытался. Верность твоя клятве обернулась предательством долга перед киевлянами и передо мной.

Илья слушал не перебивая, лицо мрачное, как туча.

— Но я вижу — ты не предатель по нутру своему, — добавил я. — Ты воин чести, да только угодил в капкан. Система тебя от старой клятвы освободила. Теперь ты волен служить Руси. Если захочешь, конечно.

Он поднял голову, в глазах искра надежды мелькнула.

— Предлагаю тебе место в моей дружине, — сказал я. — Пойдешь десятником. Под начало Ратибора. Как, согласен?

Для могучего киевского воеводы, для богатыря из былин, должность простого десятника — это, конечно, огромный шаг назад. Но после всего, что случилось, — это был шанс кровью смыть позор и доказать делом свою верность.

Илья медленно поднялся на ноги. Хотя и раненый, а он все одно — глыба. Сделал шаг ко мне и склонил голову.

— Благодарю, Великий князь. За милость твою. Я… виноват я перед тобой. Перед Киевом. Перед Добрыней… Прости, коли сможешь. Любую службу приму. Буду служить тебе и Руси верой и правдой до последнего вздоха.

— Добро, — я махнул рукой, принимая его слова.

Илья кивнул.

Остался только Ярополк. Лежал все так же недвижно.

— Сколько… — вдруг прошептал он, не поворачивая головы. — Сколько у меня времени?

— Чтоб раны твои затянулись малость, чтоб в седле держаться мог, — ответил я. — Даю седьмицу. На восьмой день — чтоб духу твоего на моих землях не было. Куда подашься — твое дело. Хоть к грекам, хоть к печенегам в степь. Но здесь тебе места нет.

Он ничего не ответил. Просто закрыл глаза.

Я оглядел шатер. На лавке тяжело дышал Добрыня. Его изувеченное тело — вот оно, свидетельство всего ужаса, что случился по вине этого человека на носилках. Но Добрыня жив. Выходим мы его, обязательно выходим.

В этот момент полог шатра откинулся, и внутрь быстро шагнула встревоженная Искра.

— Княже, — обратилась она ко мне, понизив голос. — Прости, что тревожу. К тебе гости. Срочные.

Я нахмурился.

— Кого еще принесло?

— Послы, княже, — ответила Искра. — От ляшского князя Мешко, говорят. У шатра ждут. Настаивают на немедленной встрече.