Русь. Строительство империи 6

Глава 17

Ну вот, Туров с Владимиром под моей рукой. Поклонились, присягнули. На бумаге-то оно гладко выходит, с моей печатью да с клятвами ихних князьков. А вот победа ли это легкая? Как сказать… Мечом мы там не махали, кровь русскую не проливали, это да, но нервов и сил ушло — мама не горюй. Тут и Глеб со своими интригами подсобил, и Веслава постаралась, и слухи нужные пошли гулять по торжкам да погостам, да еще Ратибор на границе мускулами поиграл — в общем, взяли их в оборот. Пришлось и туровским боярам, и Рогволоду этому владимирскому уразуметь простую штуку: хватит меж двух огней метаться, между мной да соседями — ляхами и Империей этой немецкой, — пора выбирать, к какому берегу прибиваться. Ну и выбрали меня. Оно и понятно: слабый завсегда к сильному жмется, особенно коли сильный не шкуру дерет, а защиту сулит да торговать спокойно дает.

Только вот особой радости от этого успеха я не чувствовал. Так, отлегло немного на душе, будто дело важное провернул, и ладно. Потому как я ж не дурак, прекрасно понимаю: Оттон этот, император Священной Римской, так просто хвост не подожмет. Да, его системный «нашептыватель» из Владимира убрался, как только Рогволод мне поклонился — Вежа тут же дала знать. Но это ж не значит, что немец от своих планов на восток отказался. Скорей всего, просто выжидает, момент получше ищет, чтобы с другой стороны зайти или где еще подгадить. Западная граница — она как заноза, долго еще ныть будет. Да и князь ляшский Мешко, хоть мы с ним и договор недавно заключили, тоже тот еще фрукт. Веры ему — ни на грош.

Так что первым делом, едва гонцы с вестью о новых землях прискакали, я приказы отдал. Во-первых, велел гарнизоны укрепить и в Турове, и во Владимире. Пока небольшие, но чтоб люди там были мои, проверенные, не местные. И наместников своих посадить, кому доверяю. Пусть обживаются, связь с Киевом держат, да за местными князьками и боярами приглядывают, чтобы опять хвостом вилять не вздумали. Народ-то там простой, ему что? Лишь бы не грабили да жить спокойно давали. А вот знать… За этой братией глаз да глаз нужен.

А второе — и может, поважнее даже — дороги. Вызвал я Степана. Он у меня теперь не только по самострелам да стенобитным машинам голова, но и за все большое строительство отвечает, и за верфи на Днепре тоже.

— Степа, — говорю я, — дело государственной важности. — И карту перед ним разворачиваю самую свежую, где уж и Туров, и Владимир нанесены. — Глянь-ка сюда. Вот Киев, вот Новгород, вот Ростов, Галич, Переяславец. А вот — земли новые. Туров, Владимир. Видишь, как раскинулось? Паутина целая. Только ниточки у этой паутины пока тонкие — на честном слове да на быстрых ногах гонцов держатся. А нам нужны жилы. Кровь по жилам пустить надо! Дороги настоящие, крепкие, чтобы войско быстро перекинуть можно было, чтобы купец с товаром прошел, чтобы приказ мой долетел не через месяц.

Я пальцем по карте вожу, точки соединяю.

— Дорогу надо от Киева на запад бить, через Туров во Владимир. А оттуда — на север, к Новгороду, через земли, что пока не наши, да скоро нашими станут. И еще одну — от Галича на север, тоже к Новгороду. Чтобы все наши владения связать, как следует. Чтобы гонец домчал не за недели, а за дни. Чтобы полк мог пройти, не по брюхо в грязи утопая да чащу не прорубая. Чтобы купец знал: вот он, Путь Великого Князя, прямой да безопасный. Смекаешь, какой размах?

Степан, мужик основательный, слушал молча, только лбище морщил да пальцем по карте вслед за моим водил. Видно, смекал. Да и пытались мы еще в Березовке подобное сделать, опыт имеется. Тут масштаб больше, да и ресурсов поболя.

— Размах-то понимаю, княже, — прогудел наконец. — Народу-то на это уйдет — пропасть! Да и время надо. Леса сколько пойдет, камня… Мосты опять же через реки кидать. Да и охранять все это, пока строится, чтобы лихие люди не баловали.

— Знаю, Степан. Дело не на один год. Но начинать надо сейчас. Не завтра, а сейчас. Собирай народ — древлян пленных ставь, вольных нанимай, села окрестные подряжай за плату или за льготы по податям. Деньги, припасы — с Олега тряси, казна у нас, слава богам, не пустая. Инструмент — кузнецы пусть день и ночь стучат. Главное — начать. Первые версты проложить. Показать всем: Русь не только мечом сильна, но и строить умеет, да так, чтоб на века! Эти дороги свяжут наши земли крепче любых клятв и бумажек. Это будет хребет державы нашей.

Работа закипела. Снова стук топоров, скрип телег, матерщина погонщиков. Народ, понятно, ворчит поначалу — дело новое, нелегкое, — а все ж делает. Потому что видит — дело идет, порядок какой-никакой наводится. А порядок да покой — этого тут давненько не видали.

Вот в самый разгар этих забот — тут границы крепим, там дороги начинаем, тут войско муштруем, о чем я уже крепко думал, — и прискакал гонец от Мешко. Ответ на мою грозную грамоту насчет его вояк, что у Галича терлись. Прибыл не тот Збигнев, что медоточиво про дружбу заливал, а какой-то другой лях, морда кислая, глазки так и бегают. Пробормотал что-то про «глубочайшее почтение» и сунул мне свиток с печатью Мешко.

Развернул я его. Буквы латинские, заковыристые, благо что я благодаря системе по-латыни читать умел, тут же переводить стал, вполголоса:

— «Светлейшему князю Антону, повелителю Руси, Мешко, Божьей милостью князь Полянский, шлет свой братский привет… С прискорбием, дескать, и удивлением получил я твою грамоту, о великий князь… Клянусь-божусь, воины мои и в мыслях не имели границу твою топтать или людям твоим помеху чинить… За разбойниками гнались, купцов они грабили на порубежье, вот в горячке погони и могли ненароком за черту твоих галицких владений заскочить… Прошу простить сие недоразумение и верь в дружбу мою неизменную и в договор наш…»

Ну и дальше в том же духе, страница елеем намазана: про «мир», «доброе соседство» да «общую борьбу с погаными язычниками и степняками». Дочитал я до конца и посмотрел на посланника. Тот глаза прячет, сопит.

— Разбойников гнали? — переспросил я.

— Да, княже, — кивнул тот.

— И ненароком забрели? Конные дозоры? Да еще и посты проверяли? Передай своему князю: Великий князь Антон ценит его «неизменную дружбу». И очень надеется, что впредь его воины будут получше знать, где свои земли, а где чужие, и не станут «ненароком» забредать на Русь с оружием в руках. Особенно когда за разбойниками гонятся, которых никто, окромя них, и не видел почему-то. Можешь слово в слово передать. Иди.

Лях поклонился и пулей вылетел, видать, рад был, что цел остался.

Я ему вслед смотрел. Разбойники… Ну да, как же. Дурака во мне увидел, что ли? Или на зуб пробует — проглочу али нет? Нет уж, князь Мешко, не проглочу. Теперь я точно знаю: договор твой — не дороже бумаги, на которой написан. И веры тебе — ни на грош. А значит, на западной границе покоя не жди. И Галич — первый на очереди, как только ты решишь, что время пришло. Передышка, если она и была, кончилась, не успев начаться.

Письмо от Мешко это только убедило: прав я был, когда думал последние дни — хватит уже на эту сборную солянку надеяться, на дружины князьков удельных, на отряды наместников да на ополченцев, что по случаю собираются. Да, бились-то они справно, когда за свою землю стояли или когда я их вел, тут не поспоришь. Но то был порыв, злость или страх в глазах. А мне нужна сила постоянная, как кулак сжатая, под единым началом, по одному закону живущая. Войско мне нужно. Настоящее войско Руси.

Илья Муромец, старый вояка — я ведь ему шанс дал вину службой загладить, — так он за это дело взялся с таким жаром, видно, что знает толк. Глаза у него загорелись, когда я ему задачу обрисовал: не просто собрать всех, кто меч держит, под одну руку, а слепить из них одно целое. Чтобы и новгородский торгаш, и киевский гридень, и ростовский мужик, и галицкий рубака, и этот, вчерашний туровец, — все стали одним — солдатом Руси.

Начал Илья с порядка. Устав ввел — строгий, без поблажек, кто ты там родом и какие у тебя былые заслуги. Подъем с зарей, учения до кровавого пота, караулы, оружие чтоб блестело, командиров — десятников, сотников, тысяцких — слушать беспрекословно. За пьянку на службе, за драку, за неповиновение — спрос короткий, от плетей до ямы. Раньше-то как? У каждого князя, у каждого воеводы — свои правила. А теперь — один закон на всех.

А вот с оружием-то заминка вышла… Я-то мечтал, чтобы все как один — с одинаковыми мечами, копьями, в броне ладной. Да где там! Железа и на деньги-то новые да на самострелы Степановы едва хватает, не то что клинки да кольчуги тысячами ковать. Да и привык мужик к своему оружию, что от деда досталось али в бою добыто, из рук не выпустит. Так что Илья тут по-умному пошел: главное, говорит, чтобы оружие в порядке было, чищено да смазано. А что кто с чем — потерпим пока. Так и выходили на учение: один в кожанке драной, другой кольчугой трофейной побрякивает, кто с мечом дедовским, скандинавским, тяжеленным, кто с сабелькой легкой, с печенега снятой, а большинство — с топорами да копьями, чем сподручнее. Самострельщики Степановы особняком держались, грозная сила, слов нет, только им и выучка особая нужна, и в ближнем бою прикрытие.

А самое-то веселое началось, когда Илья их вместе гонять стал — не просто на плацу топтаться, а в поле, маневры отрабатывать, как разным отрядам вместе действовать. Вот тут-то вся гнильца и полезла наружу. Новгородцы, привыкшие у себя порядок держать, что на ушкуях, что в торговле, — так они на этих «леших» из Мурома да Вятичей сверху вниз поглядывали, мол, деревенщина неотесанная. Киевляне себя гвардией столичной мнили, так с ростовцами, где каждый второй еще вчера за Сфендослава ходил, которого они же и били, — чуть не в драку лезли. Галичане Такшоня — те вообще сами по себе, гордые, диковатые. А эти новые, туровцы да владимирцы, — так и вовсе как не пришей кобыле хвост, на всех волком смотрят.

Илья их всех гонял — только пыль столбом. В один строй ставил, в учебном бою друг дружку прикрывать заставлял, из одного котла хлебать. Не орал он, нет. Голос у него низкий, будто медведь рычит, но скажет слово — спорить охота пропадает. Авторитет у него — ого-го! Старый воин, богатырь, про него еще до меня песни пели. Живая легенда, одним словом. Да и знали все — за ним я стою, Великий князь, и воля моя твердая. Это, конечно, помогало углы самые острые сгладить. Но напряжение-то никуда не делось. Так и висело в воздухе, будто гроза собирается. Слишком уж раны свежие были, да обиды старые, да гордость эта дурацкая — каждый за свой угол держится.

Понимал я — так оно и будет. Нельзя ж просто приказать: «Забудьте все, будьте братьями!» Единство — оно не приказом делается. Его выковать надо. Не только муштрой да уставом, а делом общим, кровью общей, что против одного врага пролита. Вот тогда может и забудут, кто откуда родом. Мысли все чаще на юг уносились, к Тмутаракани этой, к хазарам… Может, там, в походе дальнем, и родится оно, войско настоящее? А?

Но поход — он еще когда будет, а тут искрило прямо сейчас. И доискрилось. На учениях очередных. Стену брали условную — вал на краю поля насыпали. Двумя волнами шли: впереди тяжелые, щитами укрылись, топоры наготове, за ними лучники да самострельщики огнем поливают. Ну и вот, в первой волне, лезут на этот вал плечом к плечу мужики из разных земель. И там, на самом гребне, в горячке-то учебной, что-то и стряслось. То ли пихнул кто кого неловко, то ли словцом обидным припечатал. Мгновение — и уже двое по земле катаются, кулаками машут, про учение забыли. Один — детина здоровый, бородатый, из муромских, что недавно подошли. Второй — ростовец хмурый, из тех, кто раньше под Сфендославом ходил, а как того не стало — ко мне переметнулся.

Я с холма смотрел, рядом с Ильей. Как увидел драку — старый вояка аж крякнул, рявкнуть хотел. Я его рукой придержал — погоди, мол, посмотрим, чем кончится. Десятники, сотники подскочили, разнять пытаются — куда там! Те уже в раж вошли, муромец что-то про «предательскую гниду» рычит, ростовец про «лапотника» огрызается. А вокруг уже толпа собирается, кто своих подзуживает, кто просто зенки пялит. Запахло дракой большой, стенка на стенку. Вот они, обиды старые, гордость дурацкая, нелюбовь к чужакам — все наружу полезло. Вот тебе и цена единства… Точнее, отсутствия его. Прямо на глазах войско мое по швам трещать начало, не успев толком и собраться.

Ну все, хватит! Это уже не учение, а какой-то базарный балаган, вот-вот в мордобой перерастет. Стерпеть такое — значит слабину показать, позволить им весь мой труд насмарку пустить.

— Илья! — рявкнул я так, что драчуны аж притихли. Старый воевода тут же своим махнул. Пара дюжих гридней из его охраны мигом раздернула муромца и ростовца, что вцепились друг дружке в бороды. Оба тяжело дышали, зыркали друг на друга зло, аж искры из глаз летели. Толпа вокруг замерла, все уставились на меня.

Я медленно сошел с холма. Молча прошел сквозь расступившихся воинов. В кругу стояли эти двое, «герои дня» — грязные, растрепанные, кулаки в крови.

— Как звать? — коротко бросил я Илье.

— Муромский — Кузьма, из ополчения. Ростовец — Фрол, из Сфендославовых бывших, — отрапортовал бывший воевода.

— Обоим — по двадцать плетей. Здесь. Сейчас. Перед строем. Зачинщикам — по тридцать. Кто первый начал?

Воины переглядывались. Кузьма и Фрол молчали, уставившись в землю.

— Фрол слово первое сказал, княже, — промямлил кто-то из толпы. — Слово недоброе… Батюшку-князя Святослава помянул…

— А Кузьма первый кулаком полез! — тут же выкрикнули с ростовской стороны.

— Стало быть, оба хороши, — решил я. — Обоим по тридцать. Исполняй, Илья.

Муромец кивнул своим. Те живо подтащили пару колод, уложили на них спорщиков, рубахи задрали. Два дюжих парня из Ильиной охраны, с каменными лицами, размотали тяжелые плети. Свистнула плеть в воздухе… глухой шлепок по спине… сдавленное кряхтенье. Еще. Еще. Толпа стояла как вкопанная, ни звука. Только плети свистели да дышали тяжело наказанные.

Жестоко? Да. Но иначе нельзя было. Надо было всем показать раз и навсегда: время старых счетов прошло. Драка в строю, да еще из-за былой вражды, — это не просто бардак. Это мне в лицо плевок, Великому князю, и всей моей задумке о единой Руси. Такое надо каленым железом выжигать.

Как отсчитали положенное, побитых уволокли к лекарке. Я обвел глазами притихший строй. Лица у всех были разные: кто с одобрением зыркал, кто со страхом, а кто и злобу затаил. Но все молчали, слушали.

— Глядите на них! — крикнул я громко, указывая на тех двоих, что корчились на земле. — Вот что бывает с теми, кто забыл, чей хлеб ест! Пришли вы сюда кто откуда — кто из Новгорода, кто из Ростова, кто из Киева… Служили разным князьям. Некоторые еще вчера друг против друга стояли. Но то было вчера! Нынче вы все — воины Руси! Мои воины! Под одним стягом!

Я дал время переварить сказанное.

— Обиды старые, вражду былую, гордость свою местечковую — в печку! Из головы вон! Кто старое помянет — тому глаз вон! Здесь, в моем войске, нету ни муромцев, ни ростовцев, ни киевлян, ни новгородцев! Здесь — воины Руси! Ясно⁈

— Ясно, Великий князь! — недружно, но все же гаркнула толпа.

— Кто на брата по оружию руку поднимет из-за старых счетов — тот предатель! Кто рознь сеять будет, вспоминать, кто кому служил, — тот враг! И спрос с таких один — смерть! Потому что свара в своем стане — хуже ворога за стеной! Она нас изнутри сожрет, и тогда нас разобьют поодиночке, как слепых щенков! Этого хотите⁈

— Нет, княже! — рявкнули уже дружнее.

— Так зарубите себе на носу: земля ваша теперь — вся Русь! Князь ваш — я! А брат — тот, кто рядом в строю стоит, плечом к плечу, будь он хоть киевлянин, хоть галичанин, хоть из тех, кто вчера супротив нас шел! Враг у нас один — кто на Русь с мечом придет! А цель одна — сделать Русь такой, чтобы все соседи боялись и уважали! Кто со мной — тот брат! Кто против — тот враг! Третьего не дано! А теперь — по местам! И чтоб глаза мои такого больше не видели!

Я круто развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. За мной молча двинулся Илья. Спиной чувствовал сотни глаз. Наука, надеюсь, впрок пойдет. Хотя бы ненадолго.

Только я себя не обманывал. Приказом да плеткой братства не сколотишь. Оно рождается в деле общем, в беде одной, когда враг перед тобой. Когда тот, кто рядом стоит, будь он хоть трижды из чужого стана, спину тебе прикроет не по приказу, а потому, что иначе — обоим крышка. Нужно было дело, чтобы они про всю эту мелочную грызню забыли, почувствовали себя одним кулаком.

Все чаще я на юг поглядывал. Тмутаракань… Далекий кусок земли русской на теплом море, зажатый степняками да горами. Вести оттуда доходили мутные, недобрые. Хазары, когда-то грозные, а потом вроде притихшие, опять зашевелились. На купцов нападают, границу тревожат. И поговаривали редкие купцы, что оттуда добирались, — не только в хазарах дело. Что-то там затевалось нехорошее. Поход на Тмутаракань… Риск большой. Далеко. Да и что там — поди знай. Но может, именно такой поход, против врага наглого, за землю русскую, и смог бы из этой моей разношерстной оравы кулак один сделать? Чтобы почувствовали они себя одной силой, что всю Русь защищает? Думы в голове крутились, прикидывал я, что к чему…

И тут, будто кто подслушал мои мысли, в ворота лагеря ввалился всадник. Конь под ним хрипел, боками водил, весь в мыле и пыли. Да и сам ездок не лучше коня был — одежа рвань, лицо землистого цвета, рука тряпкой перевязана, а тряпка вся в крови. Сполз с коня, чуть не растянулся, и кинулся к страже у ворот, хрипит одно:

— Князя! К князю!.. Скорей!..

Стража его подхватила, ко мне повели — я как раз из шатра вышел на шум. Как увидел меня, гонец — бух в ноги.

— Княже… Великий князь Антон… Беда… — прохрипел он, с трудом поднимая на меня мутные, воспаленные глаза.

— Говори толком! Откуда? Что стряслось?

— Из Тмутаракани… купец я, Микула… еле ноги унес… Город… город в осаде! Хазары!

— Хазары? С каких это пор они так осмелели? Много ли их?

— Тьма, княже… тысячи! Да не в них одних дело… Верховодит ими… человек один… Кличут его князем Ярополком!

В смысле, Ярополк⁈ Тот самый предатель, которого я выгнал⁈ Какого лешего он там делает?

— И еще… — выдохнул купец, — с ними… воины… не хазары… в броне блестящей… орлы золотые на щитах!.. Греки!

Так вот куда этот выродок Рюрикович подался! Не просто утек, а продался с потрохами тем самым грекам, что его на предательство Киева и подбили. Лев Скилица, значит, этот змей имперский, не соврал, когда поддержку Ярополку обещал. Только поддержка-то вон какая вышла: пляши под их дудку, води диких хазар на свою же землю русскую, да еще под присмотром этих «золотых орлов» царьградских.

Злость аж в глазах потемнело, но тут же отпустило. Голова стала холодной, как лед. Все по полочкам разложилось.

Греки. Не вышло у них со Сфендославом стравить меня насмерть, не получилось и с этим Ярополком-предателем в Киеве дело выгорит — так они теперь с другого конца зашли. С юга. Хазарскую карту разыграли, старую угрозу, а никчемного Ярополка — как тряпку подсунули, мол, вот он, «законный» князь. Хитро? Подло? Да. Чисто по-византийски. Хотят меня от моря отрезать, в лесах да болотах запереть, чтобы пути торговые южные перекрыть. Да еще и гнойник устроить на южной границе, чтобы силы мои оттягивал, землю собирать мешал. Тмутаракань-то… она не просто городок далекий. Она — ключ к морю Азовскому, да и к Черному тоже. Крепость наша на самом юге. Отдать ее — это врага на порог пустить, позволить ему плацдарм устроить, откуда он дальше полезет.

Нет уж. Тмутаракань не сдам. Ни за что. Тут уже не о защите какой-то окраины речь. Тут вопрос — быть или не быть всей Руси, что я по кускам собираю. Покажу сейчас слабину, позволю грекам да их кукле на моей земле хозяйничать — это как сигнал будет всем врагам: и Мешко этому ляшскому, и Оттону немецкому, и степнякам разным. Сигнал, что Великий князь Антон не так уж и велик, коли свое удержать не может.

Решил я сразу. Тяжело на душе было, рискованно — жуть, но другого пути не видел. Помощь надо слать. Прямо сейчас, не мешкая. Да только кого? Главное войско — оно ж сырое еще. Илья только-только его в кулак собирать начал, да и нужно оно здесь, на севере. Тут и ляхи ухо востро держат, и еще какая нечисть вылезти может в любой момент. Послать часть этой неокрепшей рати за тридевять земель, в самое пекло, — это и себя тут ослабить, и тех, кого пошлю, почти наверняка загубить. Нужен отряд отдельный, крепкий, чтоб сам за себя постоять мог.

Глянул я на Такшоня. Князь галицкий, верный мой союзник с той самой сечи под Новгородом, где я его из-под копыт вытащил. Стоял он рядом, слушал купца, лицо — темнее тучи. Галичане — вояки тертые, степняков знают как облупленных. Да еще самострельщики Степановы… Вот! Это мысль. Риск, конечно, дьявольский. Послать Такшоня с его лучшими галичанами да стрелками Степановыми — это ж границу галицкую от ляхов оголить, да цвет стрелкового войска невесть куда отправить. Но другого выхода я не видел.

— Такшонь! — позвал я. Галицкий князь шагнул вперед. — Слыхал?

— Слыхал, княже. Паскудство одно.

— Паскудство — это мягко сказано. Война это. Война, которую нам греки навязывают, чужими руками жар загребая. И мы должны ответить. Пойдешь на юг, Такшонь. Возьмешь своих галичан — отборных. Степан тебе самострельщиков даст — самых метких, полтысячи штыков. Да десяток катапульт малых, разборных, прихватишь. Харчи, фураж, деньги — Олег все выдаст сполна. Задача твоя — долететь до Тмутаракани, как только сможешь. Осаду снять. Хазар этих вышвырнуть вместе с самозванцем этим, Ярополком. А греков… С греками старайся в открытую не схлестываться, если их там много окажется. Но полезут — бей без пощады! Пусть знают, что Русь — не девка беззащитная, щипать ее безнаказанно не выйдет. Главное — город удержать. Любой ценой удержать, пока я не подойду. Я как смогу, основные силы соберу — и следом двину. Понял меня?

Такшонь слушал молча, лицо как из камня высечено. Он все понимал. Весь риск. Понимал, что я его, по сути, в пасть льву посылаю, с горсткой людей против неведомой силы, за которой сама Империя маячит. Но не дрогнул.

— Понял, княже, — твердо сказал он. — Приказ твой ясен. Галичане готовы. Да и стрелки Степановы не подкачают. Дойдем. Осаду снимем. Город удержим. Ну, или ляжем там все.

— Ложиться не надо, Такшонь, — сказал я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Ты мне живой нужен. И люди твои целы быть должны. Головой работай, хитростью бери там, где силой не взять. Ты ж умеешь.

Он коротко кивнул.

— Одно скажу тебе, княже, — тихо проговорил он, так, что только я и слышал. — Коли там и вправду греки, да еще с Ярополком… То война уже не с хазарами будет. И не с князьком-предателем. То война с самим Царьградом. Готова ли Русь к такому? Ты сам-то… готов?

Вопрос повис в воздухе. Готова ли Русь? Готов ли я?

Отступить сейчас — значит, все проиграть. И начинать потом все сначала, если вообще дадут начать. А значит, ответ мог быть только один. Пусть он и прозвучал только у меня в голове.

Да. Готов.