"Святые" 90-е Пионер. Том III

Глава 7

Первой официальной информацией которую мне удалось раздобыть — а это был пойманный на приемнике знакомого радиолюбителя слабый, но отчетливый сигнал «Голоса Америки», — я просто не поверил. Слова, пробивавшиеся сквозь помехи, казались настолько нелепыми, что мозг отказывался их принимать.

Там, сквозь шипение и свист, сказали, что в результате военного переворота к власти пришел вице-президент Янаев, а самого Михаила Сергеевича Горбачева… задушили. Вот так просто, будто речь шла о погоде: задушили в его же крымской резиденции Форос. А про Ельцина, про того который в оригинальном варианте был главным оппонентом гэкачепистов, — ни единого слова.

Вечером за ужином, в привычной, уютной кухне, пахнущей картошкой и селедкой, под успокаивающее бульканье чайника на плите, я пересказал услышанное родителям. Мама побледнела как мел. Цвет мгновенно сбежал с ее щек, оставив их восковыми, а рука, державшая ложку, замерла в воздухе.

— Что теперь будет⁈ — вырвалось у нее сдавленным шепотом, больше похожим на стон. — Господи, задушили?.. За что?.. И что теперь будет⁈ — повторила она.

Отец, до этого молча и мрачно ковырявший вилкой в тарелке, резко стукнул кулаком по столу. Посуда звякнула. Он вскинул голову, и в его обычно спокойных глазах сверкнула стальная искра решимости, а голос звучал как приговор, не терпящий возражений.

— Ничего не будет! — отрезал он твердо, почти грубо, глядя куда-то поверх маминой головы, будто обращаясь к невидимым силам.

— Ни-че-го! Армия порядок наведёт. Быстро и жестко. Не впервой ей такое. — Он произнес это с такой непоколебимой уверенностью, словно уже видел колонны танков, входящих в Москву. Вера в армию, этот последний бастион порядка, была для него священной коровой. Его спокойствие, казалось, должно было успокоить, но почему-то становилось только страшнее.

То, что армия — это железный аргумент, сомнений не вызывало. Кто спорит с дулом танка? Только вот нюанс: для кого именно она этот порядок наведет? Для тех, кто хочет сохранить Союз любой ценой, или для тех, кто уже рвется на свободу? Мысли о том, что будет, если Союз не распадется, я яростно гнал прочь. Это сейчас казалось абсурдом. Это ведь не после драки кулаками махать — мол зачем допустили, надо было сохранять и всякое такое. Карта уже перевернута! Пол-Союза уже вздыбилось. Грузия, Армения — там кипит своя каша. Литва, Латвия, Эстония — уж эти-то балтийские «тигры» давно выстроились у выхода и только ждали толчка, чтобы хлопнуть дверью. Украина опять же. И как они воспримут возвращение «порядка» из Москвы? Только зубами, только в штыки! Ну а если центр, то бишь Москва, пойдет по привычному пути — кулаком по столу, танками по площадям — то что из этого выйдет? Кровь, хаос, война? Одному Богу известно. «Сценарий Югославии, только в сто раз масштабнее», — с ужасом осознавал я. Но это все потом. Чтобы даже подумать о таком сценарии, путчистам сперва нужно было разобраться в самой Москве. А там, — насколько я знал по прошлому варианту, народ, этот самый «маленький человек», совсем не горел желанием видеть их победу. Москвичи наверняка уже выходили на улицы.

— Армия?.. — прошептала мама, и в этом шепоте слышалось нечто большее, чем просто вопрос. Это был крик души, полный страха перед знакомой, но от этого не менее жуткой мощью военной машины. Ее глаза, все еще широкие от ужаса, перебегали с меня на отца, ища хоть какого-то успокоения, которого не было.

— А кто ещё⁈ — хмыкнул отец с каким-то раздраженным превосходством, будто отвечал на глупый детский вопрос. Он резко махнул рукой, отмахиваясь от ее страхов, как от назойливой мухи. — Разберутся, говорю тебе! Ничего не случится. Ишь ты, накрутила себя! Не забивай себе голову ерундой. — Он взял ложку, решительно размешал остывающий суп, пытаясь вернуть ужину видимость нормальности, но движения были резкими, нервными. — А если уж и случится что… пожал он плечами с мрачной усмешкой, — то до нашей дыры, поверь, не дойдет.

Я, конечно, думал совсем иначе. Внутри все кричало о надвигающейся катастрофе, о трещине, которая вот-вот разломит страну пополам. Но спорить с отцом? — Бесполезно. Его уверенность была непробиваемым монолитом. Я лишь тяжело вздохнул и отвел взгляд в окно, где сгущались ранние мартовские сумерки.

А вечером, ровно в девять, когда надоевшие аккорды «Лебединого озера» вдруг оборвались на самом пронзительном моменте, сменившись мертвящей тишиной, а потом — назойливой, монотонной черно-белой рябью на экране, мы словно по команде, втянув головы в плечи, дружно уселись перед телевизором.

Дружно? Скорее обречено. Мы впились в мерцающий экран, затаив дыхание, ловя каждый шорох из динамика, каждый проблеск изображения. Ждали. Минуты тянулись как часы. До самой глубокой ночи. Но кроме этой противной, гипнотизирующей ряби, — ничего. Ни единого слова. Никаких новостей. Тишина эфира была красноречивее любых слов — она кричала о катастрофе.

Спать легли, конечно, не выключая телевизор. Он стоял в углу комнаты, мертвенно поблескивая рябью, как зловещий глаз циклопа, освещая стены призрачными бликами. Его мерцание бросало на потолок странные, пугающие тени. Надежда, тщедушная и глупая, теплилась: вдруг среди ночи заговорят? Вдруг скажут, что всё это страшный сон? Но ни ночью, когда я ворочался, вскакивая при каждом изменении тона помех, ни утром, когда серый свет за окном слился с серым светом экрана, — ничего не изменилось. Тот же мертвый шум.

Позавтракали молча, под аккомпанемент шипящего ящика. Еда казалась безвкусной, ватной. В институт я не поехал. Какая учеба, когда мир трещит по швам? Мысли путались, сосредоточиться было невозможно. Дождавшись, когда родители, мрачные и озабоченные, уйдут на работу, я натянул первую попавшуюся куртку и пошел на остановку, к киоску «Союзпечати». Мелькнула мысль: мало ли? Сейчас ведь прорва всяких газетенок — и «патриотических», и «демократических», и бог весть каких. Может, какая-нибудь лихая редакция рискнула, напечатала хоть что-то? Хоть кроху правды, хоть обрывок слуха, подтверждённого типографской краской?

Но и тут меня ждал полный облом. У киоска бушевало настоящее людское море. Толпа гудела, как растревоженный улей. Люди толкались, вставали на цыпочки, кричали продавщице, но все было тщетно. Свежей прессы — ноль. Киоск был пуст, будто его обчистили грабители. Продавщица, бледная и растерянная, только разводила руками из-за стекла. Зато слухи! Слухи витали в воздухе густым, удушливым смогом, передаваясь шепотом, перекрикиванием, истеричными возгласами. Они плодились на глазах, один нелепее и страшнее другого. От захвата власти агентами ЦРУ и масонами (куда ж без них!), до высадки инопланетян в Кремле (логично, раз Горбачева задушили — значит, не люди!). Доносились крики про начало Третьей мировой, про ядерные удары, про то, что Ельцина уже расстреляли на Лобном месте, а Янаев — реинкарнация Берии. Голова шла кругом от этого безумного винегрета из страха и невежества.

Ко мне неожиданно прилип, хватая за рукав, мужик совсем бомжеватого вида. От него несло такой адской смесью перегара, пота и чего-то кисло-болотного, что дыхание перехватило. Глаза мутные, бегающие. Он тыкал грязным пальцем мне в грудь, брызгая слюной:

— Вот! Ты! Знаешь, што я думаю⁈ — прохрипел он, и от него пахнуло так, будто он действительно только что выпил целую цистерну самого отвратительного суррогата.

Я отшатнулся, задерживая дыхание, и сдержанно, стараясь не раздражаться, пожал плечами:

— Нет. Не знаю. — Внутри все сжалось от гадливости и желания поскорее уйти. Рука инстинктивно полезла в карман, проверяя кошелек.

— Это все, бляха, комуняки придумали! — заорал он с пьяной убежденностью, размахивая руками. — Горбачев им хвост прищемил, свободу эту свою навязал! А они — бац! — и отыгрались! Переворотчик устроили! Догоняешь, пацан? — Он подмигнул мне гноящимся глазом, довольный своей «проницательностью».

Отвечать не было ни малейшего желания. Все равно ничего путного, кроме бреда, от него не услышишь. А ввязываться в пьяную дискуссию было себе дороже. Я вежливо, но твердо высвободил рукав из его цепких пальцев и поспешно отступил в глубь толпы. Покрутившись еще минут десять, втягивая в себя обрывки разговоров, надеясь все же выловить хоть крупицу адекватной информации, хоть намек на правду, я окончательно убедился в тщетности затеи. Информационный вакуум был полным. Пошел домой, шаркая ногами по заледенелому асфальту.

Неужели так сработало то, о чем говорил Лосев? Их план: шар, борт, ещё борт, снова шар опять борт, шар и луза? Но как могут быть связаны события в нашем затрапезном городке, и там, высоких кабинетах кремля? Эффект бабочки? Но что-то быстро очень, только «сунули», и сразу ребёночек? А как же девять месяцев? Или сунули уже давно, а это последняя, завершающая деталь?

Зашёл в квартиру, захлопнув дверь, и первым делом — бросился к телевизору. Но на экране по-прежнему колыхалась та же мертвая, бессмысленная рябь. Тот же шипящий звук пустоты. Казалось, этот звук заполнил собой весь дом, всю страну.

Я бессильно плюхнулся на диван. Голова гудела от натужного ожидания и бесплодных размышлений. Что еще придумать? Куда податься? Мысли метались. Не в Москву же ехать? Сейчас там, наверное, ад кромешный. Связаться бы с Лосевым, он-то уж точно в курсе, что к чему на самом деле! Но как? Никак. Ни Лосев, ни Шухер, контактов своих мне не оставили, сказали что когда нужно будет, сами появятся. Вот и сиди теперь, как дурак, перед шипящим ящиком, в полной информационной блокаде.

Я был на кухне когда шипение помех в телевизоре сменилось грохотом новостной заставки, знакомые фанфары «Время» прозвучали как гром среди ясного неба, и едва не влепившись в косяк, я метнулся в зал.

Заставка кончилась, и на экране, необычайно бледный, но собранный, появился диктор Сергей Медведев. Он поприветствовал зрителей голосом, в котором старая привычная уверенность боролась с какой-то новой, металлической ноткой. После очень короткого, сухого вступления он… поздравил. Поздравил с победой! Говорил что-то об «огромных трудностях», о «кознях врагов», о «временных неудачах», но главное — о «блестящем успехе». О врагах народа, которые подло убили Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева (это прозвучало как официальный некролог!), но с которыми, благодаря мудрости и личному мужеству вице-президента Геннадия Ивановича Янаева и созданного им ГКЧП, удалось справиться. Янаев представал спасителем Отечества.

Получается ГКЧП победил? — подумал я, и прежде чем эта мысль успела оформиться, Медведева на экране резко сменило изображение незнакомого мужика. Сидит за столом. Лицо напряженное, взгляд прямой в камеру.

— Дорогие сограждане! — начал он твердым, но каким-то сдавленным голосом. И сходу, без предисловий, обрушил новую бомбу: — Попытка государственного переворота провалилась! Преступная клика обезврежена! НО… — он сделал глубоко скорбное лицо, — президент Советского Союза, Михаил Сергеевич Горбачев… героически погиб, защищая Отечество от мятежников. Он пал жертвой подлого заговора! Сделав театральную паузу, он заговорил о «происках врагов», о «ветре перемен», который они, дескать, хотят обратить в разрушительный ураган, о «воздухе свободы», который нужно защитить. Он явно набирал обороты, готовясь к длинной патетической речи, как вдруг… Оглушительный грохот выстрелов прямо в студии! Не один, а целая очередь! Экран дико мигнул, изображение пропало, появилось, скакнуло, и… снова всё поглотила знакомая, ненавистная черно-белая рябь и шипение. Тишина.

Я же принялся рассуждать.

Итак, факты (если это факты): Горбачев мертв. Точка. Про Ельцина — ни гу-гу. Полное забвение или…? А сам Янаев… судя по канонаде, прервавшей эфир, его положение было, мягко говоря, не из лучших. Кто кого? Кто стрелял? Вопросы висели в воздухе, а я продолжал сидеть перед телевизором, уставившись в мерцающую рябь, как зомби. Бесполезно. Сознание отказывалось воспринимать этот бред. Я так и уснул, сидя на диване, под монотонное шипение мертвого эфира, скрючившись в неестественной позе, проснувшись лишь от скрипа входной двери — с работы пришли родители.

Отец, зайдя в зал, первым делом кивнул на всё ещё шипящий телевизор. Тень усталой тревоги лежала на его лице.

— Ну что? Было хоть что-то? — спросил он, и в его голосе пробивалась надежда, которую он тщетно пытался скрыть за обычной сдержанностью.

Я коротко, сбивчиво, пересказал новости. Рассказал, словно отбарабанил заученный урок, сам до конца не веря в реальность услышанного.

— Мужики на работе… — начал отец, избегая моего взгляда, он снял шапку, нервно помял ее в руках, — … говорят, в Москве война началась. Настоящая. Танки стреляют. По Белому дому. — Он произнес это глухо, словно сам не верил своим словам.

— Прям война? — Я вскинул голову. — Не верится…

— За что купил, за то и продаю, — пожал плечами отец с каким-то безнадежным жестом. — Так говорят. — Он махнул рукой, будто отгоняя мучительные мысли.

— Наверняка сплетни, какая война? Максимум мятеж, да и то очень ограниченный… — Я пытался убедить скорее себя, чем его.

Отец резко повернулся ко мне. В его глазах горел не вопрос, а вызов.

— Тебе-то откуда знать⁈ — бросил он с горькой усмешкой. — Кто тебе сказал? Твой телевизор с рябью? Или пьяные мужики у киоска? Откуда вообще кому-либо сейчас что-то знать⁈

Он был прав. Мне действительно неоткуда было знать. Абсолютно. И не только мне. Весь город, вся страна барахтались в густом тумане неведения.

Следующие пару недель прожили как в кошмарном сне наяву. Город погрузился в какой-то тяжелый, липкий, всеобъемлющий стресс. Воздух пропитался страхом и неопределенностью. Слухи… Сплетни… Их количество росло как грибы после дождя, плодилось, мутировало. И приходили они самые чудовищные, самые неутешительные: о расстрелах, о новых переворотах, о гражданской войне, о голоде. И самое страшное — вскоре они начали находить жуткие подтверждения в реальности, в нашей повседневной жизни. Абстрактный страх стал осязаемым кошмаром.

Первый звоночек, первый конкретный признак наступившего пиздеца — деньги. Вернее, их полное исчезновение. В кассах предприятий, в сберкассах — пусто. Длинные очереди из мрачных, озлобленных людей выстраивались с раннего утра в надежде, что привезут наличку. Но инкассаторы не приезжали. Дни напролет. И дело было даже не в том, что нельзя было снять свои же кровные, к этому, увы, народ уже почти привык, относился с горькой иронией. Но в этот раз… В этот раз совсем перестали платить зарплаты. Вообще. Ни копейки. А самое страшное, самое подлое — перестали давать пенсии.

Плюс ко всему — магазины. В которых и раньше-то было не густо, сейчас стало совсем «шаром покати». Куда ни зайдешь — пустые полки. В наших палатках, где торговали «дефицитом»: консервами, шоколадом, жвачкой, печеньем, продажи рухнули в разы. Их почти перестали брать. Не до сладостей. «Дефицит» вдруг стал никому не нужным. Единственным товаром, на который спрос не просто не упал, а даже подрос, оставалось спиртное. Водка, портвейн, спирт — все шло на ура. Даже в плюс немного. Классика жанра, железный закон: чем хуже в стране, тем больше народ глушит страх и безысходность в бутылке. Глупо конечно, но понятно, под градусом жизнь «розовеет», и перспективы кажутся не столь пугающими.