"Святые" 90-е Пионер. Том III

Глава 12

Двигатель взвыл, надрываясь, преодолевая особенно глубокую колею. Черно-бурая жижа, пахнущая гнилой землей и мазутом, с хлюпающим чмоком шлепнулась в подкрылки, забрызгав и без того покрытое слоем грязи и слякоти боковое стекло кабины «Урала». Кабина вибрировала, как в лихорадке, передавая каждую кочку через сиденье прямо в позвоночник. Водила, молодой парень с усталым, но сосредоточенным лицом и сержантскими погонами на помятой, промасленной форме, резко, почти отчаянно дёрнул руль, вырывая многотонную махину из раскисшей хляби. Его руки в беспалых кожаных перчатках крепко сжимали баранку, костяшки побелели от напряжения. Он нервно посмотрел в заляпанное грязью боковое зеркало, потом на прыгающие стрелки приборов, вытер тыльной стороной ладони стекающий со лба пот, оставив темную полосу на лице.

— Давно служишь? — спросил я, делая попытку завязать разговор.

— Да уж дембельнуться должен был… — вздохнул сержант.

— Не пускают?

— Ага. Говорят приказ какой-то вышел, мол до тех пор пока новый призыв не придёт, нас домой не отправят.

— Ясно. А здесь как оказались?

— Как-как, по приказу. — покосившись на меня, пожал он плечами.

— Понятно. Ну а вообще как сейчас в армии?

— Армия… Да какая теперь армия? Связи нет, снабжения нет… Только слухи. Что генералы делят столицу, а по областям — кто во что горазд.

— Ну у вас-то я смотрю нормально всё? Капитан ваш молодцом, майор опять же?

Сержант замялся. Он потянулся к пачке сигарет «Прима», лежащей на потертом кожухе между сиденьями. Вытряхнул одну, сунул в рот, чиркнул зажигалкой. Яркая вспышка на мгновение осветила его напряженное лицо. Густой, едкий дым заполнил тесное пространство, смешиваясь с запахами солярки, пота и грязи.

— Капитан наш… Нормальный мужик, вроде. Раньше. А теперь… — Сержант понизил голос почти до шепота, хотя кроме нас в кабине никого не было. — Не пойму я его…

Я посмотрел на него, ожидая продолжения, но сержант замолчал.

Отъехав от части на несколько километров, миновав перекресток с заброшенной гаишной будкой и сломанным шлагбаумом, я попросил солдатика свернуть на разбитую, но менее людную объездную дорогу. Резкий поворот руля, пронзительный визг недокачанных покрышек по грязи, и «Урал», кренясь, нырнул в аллею полузасохших, кривых берез, скрываясь от чужих глаз.

Дальше ехали молча, обменявшись парой фраз лишь когда я попросил тормознуть возле профилактория. План был простой: отправить парней за машинами — благо недалеко, и дождавшись их, продолжить движение. Тишину нарушал только назойливый звон болтающихся бардачке ключей.

Выгрузились вместе с трофеями у угла здания, прямо возле забора. Про майора я уже и не думал. Даже если солдатик скажет, куда нас отвёз, и тот решит догнать — не успеет. К тому времени мы уже уедем отсюда.

Так и вышло.

— Патронов маловато… — когда уже на «базе» мы разбирали трофеи, прокомментировал Слава-солдат. Он вертелся рядом, нервно потирая руки — опоздал к выезду, теперь явно чувствовал себя лишним.

Среди кучи пустых ящиков, всего десяток калашей, пулемет, несколько гранат, да РПГ — несмотря на приказ майора, капитан явно пожадничал. С боекомплектом тоже не очень, видимо только то что недостреляли.

— На десять калашей всего пара магазинов полных наберется… — продолжал «грустить» Слава, ковыряя ботинком пыльный пол.

— Радуйся что хоть так, могли вообще в голым задом вернуться… — «отрезал» Миха, не отрываясь от чистки затвора.

— А я что, я радуюсь… — недовольно буркнул Солдат, отвернувшись.

Миха прав, но не совсем. Не с голым задом могли, а как Сосновский, или Виталик. При мысли о друге детства в груди появилось холодное чувство вины. Бросили. Даже не поинтересовались, куда его повезли. Больницы? Скорее морги работают исправнее. Если что и светит раненому — так это гангрена в переполненном коридоре.

Перебазировавшись в кабинет Виталика, привычно сунул вилку плитки в розетку. Вода была здесь же, в большом пятилитровом бидоне с ржавым ободком, кофе в жестяной банке из-под мармелада.

Плеснул воды в кастрюльку, поставил на плитку. В тишине кабинета шипение звучало оглушительно. В ожидании кипятка задумался. А может, ну его к черту? Забрать родителей, сесть в машину, и свалить из страны? Картинка мелькнула соблазнительно: дорога, тишина, безопасность…

Нет, — мысленно одернул себя. Не выйдет. Границы — ловушки. Если не с нашей стороны, то с другой точно. Да и куда? В восточную Европу? Там свой костер разгорается. Турция? Чужбина. Денег на пару месяцев хватит. А дальше — чужие стены, чужие законы, чужая война.

Да и не хочу я. Патриот? Звучит пошло. Но земля под ногами — своя. Дома и стены помогают… пусть и такие… неказистые…

Дождавшись, когда закипит вода, сыпанул в кастрюльку две ложки кофе. Горький пар ударил в нос. Поднялась шапка, слил через ситечко в большую кружку с облупившейся эмалью. Без сахара. Самое то, чтобы прогнать дурные мысли и усталость.

Так с горячей чашкой в руках вышел в «ангар». Картина ожидаемая, на перевернутой бочке — несколько бутылок нашей «паленки», банка тушенки вскрыта ножом, палка колбасы. И один пустой стакан с куском черного хлеба на крышке — на помин. Они уже сидели в кругу — Миха, Гусь, Слава-солдат, брат Толяна Сосновского Иван. Лица усталые, глаза пустые.

— Помянешь с нами? — потянулся к бутылке Иван. Голос хриплый, без интонаций. Он налил в стаканы, жидкость булькнула глухо. Первую — выплеснули на цементный пол. «За Толяна». Тишина повисла тяжело. Потом Иван поднял свой стакан:

— Помню, в восемьдесят седьмом… — Глаза его смотрели сквозь стены, — Нас тогда накрыло… Меня глушануло знатно, он выволок. Самому ему осколок в бок… Шесть километров тащил. Смеялся потом: «Говно война, Ванька, а не…»

Иван резко глотнул, смахнул ладонью что-то с лица.

— А тут… — Он не договорил. Все молча выпили. Горечь во рту была не только от самогона.

В итоге просидели почти до утра, благо спиртного хватало, а закуску тащили вновь прибывшие. Пили много, но как-то без последствий, нервы, стресс, вот парни и не пьянели особо.

Вопросы поднимались стандартные для русского человека — как быть? И что делать? Ответы, впрочем, тоже не отличались особым разнообразием, в основном сводясь к банальному — «поглядим».

Уснули кто где, и проснувшись, я долго не мог собрать себя в кучу. Глаза открыл, солнце слепило через запыленное окно косым, колючим лучом. В голове — тупая, ритмичная боль. Во рту — вкус куриного помета (предположительно). От вчерашнего застолья остались только пустые бутылки да тяжелое, липкое чувство вины, которое не выветрилось вместе с перегаром. На перевернутой бочке — крошки хлеба, лужица засохшей тушенки. Полупустой стакан Толяна стоял нетронутым, словно мемориал очередной бессмысленной потери.

Обнаружив что лежу на матрасе возле стены, я с трудом сел, осматриваясь. Ну да, «куликово поле».

Миха на брезенте съежился, лицом вниз. Слава-солдат сидел, прислонившись к столу, держался за голову. Иван тупо смотрел в потолок, пальцы нервно перебирали гильзу от калаша. Яша в самом углу на ящиках храпел так, что казалось стекла тряслись. Гусь лежал рядом и никак не реагировал на храп. У дальней стены дрыхли трое новеньких, из тех что пришли на поминки.

Я поднялся, кости скрипели, как не смазанные петли. Нужен был кофе. Крепкий. Без сахара. Чтобы прогнать и похмелье, и навязчивую картинку: Виталик, бледный, в заляпанной кровью одежде, и взгляд такой нехороший, угрюмый какой-то.

Добрался до умывальника, умылся, потом потопал до кабинета с плиткой. Пока вода грелась, вышел на улицу. Воздух был холодным, чистым, обжигал легкие. Район просыпался. Где-то недалеко громко матерились, потом закричали. Голоса мужские, поэтому мозг не шибко отреагировал. Уже обыденность.

Вернулся к «умирающим» товарищам с дымящейся кружкой. Миха пошевелился, застонал.

— Жив? — хрипло спросил я, отливая ему в граненый стакан.

— Не уверен… — он сел, потер лицо ладонями. — Голова… Будто кирпичи ломал.

— Помянули достойно, — пробурчал Иван, поднимаясь. Его глаза были красными, но взгляд — острым, собранным.

— Что дальше делать будем?

— Виталика искать.

Возражений не последовало, и пройдя процесс утренней «инициации», мы разделились. Яша с Солдатом, Миха с Иваном, Я с Гусем, остальные на базе.

Машина завелась сразу, прогрел чуть, и тронулись.

Доставшаяся нам третья городская больница напоминала филиал ада. Грязь, крики, запах крови, йода и дерьма. Народу — битком. В палатах не хватало мест, поэтому многие лежали в коридорах.

— Виталий Сорокин? — перекрывая гул, спросил я у регистратуры. За окошком — уставшая женщина с пустым взглядом.

— Не числится. — посмотрев в журнал, ответила она.

Потом была больница возле стадиона, номера не знаю. Тормознув возле ворот — они были закрыты, пошли мимо морга, который, судя по движению, работал на манер приемного покоя. Холодильники гудят, снуют санитары с тележками. Молодой парень в черном фартуке пожал плечами:

— Сорокин? Не припоминаю. Огнестрел? Да тут у половины огнестрел.

Я промолчал.

— Может он уже того? Там? — кивнул он на дверь морга. — Только опознавать — очередь. После обеда.

Прошли дальше, нашли хирурга — мужчину лет пятидесяти, с лицом, изможденным до предела. Он опирался на трость и сильно хромал.

— Сорокин? — он прищурился. — Тот, с осколочным в живот и пулей в бедро?

Сердце упало, потом забилось чаще.

— Жив?

— Жив. Прооперировали вчера. Тянется. Но… — Хирург махнул рукой в сторону коридора. — Антибиотиков нет. Шприцов нет. Стерильных бинтов тоже почти нет. Если сепсис — конец. Забирайте, если сможете. Здесь ему не выжить.

Я когда ехал сюда, никак не думал что всё так плохо. Да, девяностые и в оригинале были тяжелыми, но с тем что творилось сейчас, никакого сравнения.

Оставив доктора, пошли дальше по этажу.

Виталик лежал на кровати в забитой людьми палате. Бледный, как мел, дышал поверхностно. Глаза закрыты. Повязка на животе пропиталась сукровицей. Рядом сидела девчонка-санитарка, лет девятнадцати, протирала ему лоб мокрой тряпкой.

— Виталян? — тихо позвал Гусь.

Веки дрогнули. Виталик открыл глаза. Узнал. Слабый кивок. Губы шевельнулись, улыбнулся. Гусь сжал его плечо.

— Держись, браток. Вытащим.

Сразу забирать не стали, некуда, да и слаб он еще. Сначала надо доктора найти, или хотя бы сестру медицинскую. Перевязать, наложить жгут, это мы можем, а вот дальше уже всё, никак.

Когда вернулись на базу, народу там опять прибавилось. Прямо у входа стояли двое: один — высокий, сутуловатый, в потертой куртке и стоптанных ботинках. Лицо обветренное, глаза спокойные, оценивающие. Второй — помоложе, коренастый, в коротком пальто, под которым явно что-то топорщилось. Увидев нас, повернулись.

— Пионер? — спросил младший, голос низкий, хрипловатый.

— Угу, — буркнул я, подходя.

— Николай, — кивнул тот что в куртке.

Пожав обоим руки, мы с Гусем прошли дальше, с ходу попав на «внеплановое» собрание проводимое на «холодном» складе. Здесь всегда было грязно, но сейчас это особенно бросалось в глаза. Единственный фонарь на крюке под потолком, закопченный и тусклый, отбрасывал пляшущие, уродливые тени. Под ногами хлюпала жижа — конденсат, смешанный с грязью и маслом. Мы встали с краю, возле двух накрытых досками бочек, служивших то ли столом, то ли кроватью.

Миха, его лицо в глубоких тенях фонаря казалось вырезанным из темного дерева, ткнул толстым пальцем в сторону угла. Там, под присмотром Яши-Бояна, который напоминал сгорбленного медведя в тесной берлоге, сидели двое. Пацаны. Лет по четырнадцать, не больше. Один, щуплый, весь дрожал мелкой дрожью, вжав голову в плечи, глаза огромные, полные животного ужаса. Второй, покрепче, но с разбитой губой и синяком под глазом, пытался смотреть дерзко, но эта бравада рассыпалась в пыль под презрительными взглядами окружающих. Их поймали когда искали Виталика — отобрали у старика жалкую авоську с буханкой хлеба и парой картофелин, да еще и кирпичом по голове стукнули, когда тот попытался сопротивляться.

— Думаю, с основным источником беспокойства мы разобрались, — голос Михи, хриплый, как скрип несмазанной двери, разрезал гнетущую тишину. Он обвёл взглядом собравшихся — мрачные, усталые, озлобленные лица. Отблеск фонаря скользнул по влажному лбу Яши, по холодным глазам того, кого звали Николай. — Осталась мелочь. Предлагаю эту парочку вздернуть перед администрацией. На столбе. Авось предупреждение остальной шушере будет… чтоб знали, у нас не шутят.

Слова повисли в спертом воздухе. «Вздернуть». Просто так. Двух пацанов. За картошку и тумак старику. В голове стукнуло, — рациональная часть, та, что цеплялась за призрачную надежду на возвращение закона, протестовала.

Яша-Боян, не меняя выражения своего каменного лица, молча взял кусок ржавой арматуры, торчавший из груды хлама. Мускулы на его предплечьях вздулись, как канаты, когда он начал сгибать толстый прут. Металл скрипел, протестуя, но медленно сдавался, образуя уродливый, тупой узел. Звук был жутким в этой тишине. Он бросил скрученную арматуру к ногам пацанов с глухим стуком. Молчаливое «за».

Идея Михи казалась простой и эффективной в этой кровавой круговерти. Устрашить. Показать силу. Но картинка будущего не давала покоя: повешенные подростки, раскачивающиеся на фонарях напротив администрации. И потом… Даже отбросив моральные принципы, если когда-нибудь наступит порядок? Когда вернутся судьи, прокуроры? Мы все станем преступниками. Убийцами детей. Даже если они стервецы.

— Я за, — прогудел Яша, подтверждая своё молчаливое согласие. Его маленькие, глубоко посаженные глаза были спокойны.

— Соглашусь. — добавил Слава-солдат.

Иван, Гусь и остальные промолчали, но и не высказались против.

Моё горло пересохло. Голос прозвучал чужим, но твердым:

— Идея неплохая… как тактический ход. Но подумайте. Если ситуация всё же нормализуется? Если вернется власть, милиция, прокуратура? За самосуд, за линчевание, да ещё и несовершеннолетних… Это не условный срок. Это расстрельная статья. Или пожизненное. Мы все окажемся на нарах. Или на той же виселице.

— А что нам? Скольких мы уже на тот свет спровадили? — возразил кто-то.

— Много, но не детей. — парировал я.

На складе стало ещё тише. Только тяжелое дыхание, да где-то капала вода, отсчитывая секунды. Взгляды обратились на меня — кто-то с недоумением, кто-то с раздражением. Но самый тяжелый, холодный взгляд принадлежал тому, кто встретил нас с Гусем у входа. Николай. Там особо не рассматривал его, но здесь, в мерцающем свете, разглядел. Лет тридцать. Тело не качка-бодибилдера, а именно бойца — плотные, рельефные мышцы без лишнего объема. Лицо — скулы, резко очерченный подбородок, коротко стриженные волосы. Ни капли злобы. Только ледяное презрение. К пацанам? Ко мне? Ко всему этому бардаку?

— Большинство за, — произнёс он холодно, отчеканивая каждое слово. Голос низкий, ровный, без эмоций. Он даже не смотрел на пацанов. Его взгляд был прикован ко мне, словно я был единственным препятствием в этом простом, жестоком плане.

— А я против, — повторил я, стараясь сохранить спокойствие, но чувствуя, как адреналин начинает подкатывать к горлу. — Поэтому нет. Мы так не поступим. Это уже за чертой.

Николай сделал полшага вперед. Тень от фонаря легла на его лицо, сделав взгляд ещё глубже, ещё холоднее.

— Ты плохо слышишь? — его голос повысился не на много, но в нём появилась стальная жила. — Я сказал: большинство — ЗА!'

Его товарищ, коренастый парень в пальто, стоявший чуть позади, поддержал, выкрикнув:

— Именно! Решено!

Николай не сводил с меня глаз. Его плечи слегка развернулись, левая нога чуть вышла вперед. Корпус подался. Боевая стойка. Боксер. Бывший, наверняка, но не забывший. Я почувствовал, как собственные мышцы автоматически напряглись, ноги нашли устойчивое положение. Он сильнее. Физически мощнее. Видно по корпусу, по шее. Но… тяжелый. Мощные удары, но медленный? Или техничный? Времени на анализ не было.

— Значит, ты против большинства? — Николай бросил это как вызов. Его кулаки не сжались, но пальцы были напряжены. Он ждал моего движения. Ждал повода.

— Я против убийства детей, — четко ответил я. — Даже таких.

Это было всё, что ему нужно. Мгновение — и он ринулся. Не дикий махач, а чёткий, мощный шаг вперед с левой ноги и размашистый, сокрушительный правый кросс. Удар шел от бедра, с разворотом корпуса. Богатырь. Мощь, а не скорость. Но я уже не стоял на месте. Ушел корпусом чуть назад и влево, пропуская кулак в сантиметре от подбородка. Воздух свистнул. Я почувствовал ветер удара на щеке.

Он ожидает контратаку? Или продолжит давить? Николай не остановился. Его левая рука тут же выстрелила джебом — быстрым, хлестким, прицельным в голову. Я пригнулся, почувствовав, как кулак прошелся над макушкой, и тут же рванулся внутрь, под его атакующие руки. Не дать ему размахнуться! Мой левый апперкот снизу, целясь под ребра, в солнечное сплетение. Удар был резким, коротким. Попал! Но не так сильно, как хотелось. Николай лишь крякнул, согнулся чуть, но не потерял равновесия. Его правая рука, как молот, опустилась сверху, пытаясь сломать мне ключицу или попасть по затылку. Я рванулся в сторону, уходя от удара, и почувствовал, как его кулак скользнул по плечу. Больно. Силен.

Он развернулся ко мне, дыхание ровное, но в глазах появилась искра злости. Он не ожидал, что попаду. И что не сломаюсь. Он снова пошел вперед, работая джебом, как шилом, пытаясь найти брешь. Я парировал предплечьем, уклонялся, чувствуя, как свинцовая тяжесть его ударов отдается по рукам. Устану первым, если так продолжится. Он загнал меня к стене, к груде покрытых пылью бочек. Запах спирта и металла ударил в нос. Николай увидел это, в его взгляде мелькнуло что-то хищное. Он сделал обманное движение левым плечом, имитируя джеб, и тут же вложил всю мощь в правый хук снизу-вверх — удар в печень, смертельный для неподготовленного.

Я не стал уходить назад, в бочки. Рванулся навстречу, в его мертвую зону, прямо под бьющую руку. Его кулак пролетел мимо, задев борт бочки с глухим лязгом. В то же мгновение мой правый боковой со всего размаху врезался ему в висок. Точка! Раздался глухой, костный стук. Николай ахнул, его голову резко качнуло в сторону. Он зашатался, глаза потеряли фокус. Есть!

Но он не упал. Инстинкт, звериная воля удержали его на ногах. Он отшатнулся, потирая висок, смотря на меня сквозь пелену боли и ярости. Крепкий череп. Кровь тонкой струйкой потекла из надреза над скулой, где лопнула кожа. Его товарищ дернулся было вперёд, но Яша-Боян, неожиданно, тяжело положил ему руку на плечо.

— Не лезь. — Коротко, без интонации. Тот замер.

Николай тряхнул головой, сбрасывая звездочки. Я не дал ему опомниться. Зная, что он сейчас уязвим, я пошел в атаку. Не размашисто, не для нокаута — для подавления. Быстрые, точные удары: джеб в лицо, еще джеб, правый прямой в корпус. Он пытался прикрыться, но его движения замедлились, реакция притупилась. Мои удары щелкали по его предплечьям, по плечам, один пробил блок и попал в челюсть. Он закачался сильнее.

Техника против грубой силы. Работает. Но он ещё опасен. Я видел, как он собирается, как ненависть и унижение подпитывают его. Он снова рванулся, но уже не так координировано, больше инстинктивно. Мощный, но раскрытый правый хук. Я ушел под него, присел и всадил два коротких, взрывных апперкота подряд — в солнечное сплетение и в челюсть снизу. Второй попал идеально. Раздался отчётливый щелчок — то ли зуб, то ли хрящ. Голова Николая запрокинулась. Он замер на долю секунды, глаза закатились, ноги подогнулись. Он рухнул на колени, потом тяжело повалился на бок, на грязный, мокрый пол, лицом вниз. Тело дёрнулось раз, другой, и затихло. Только хриплое, прерывистое дыхание.

Тишина стала абсолютной. Казалось даже капающая вода замолчала. Все смотрели то на меня, стоящего с опущенными, но сжатыми кулаками, то на поверженного Николая. На его спине, в луче фонаря, четко выделялось мокрое пятно.

Я подошел ближе, наклонился, проверил пульс на шее. Бился. Сильно. Очнется, но с тяжелой головой и, надеюсь, с большим уроком.

Я выпрямился, оглядел присутствующих. Голос звучал хрипло, но твердо:

— Решение о казни отменяется. Эти двое — я кивнул в сторону перепуганных пацанов, — будут работать здесь до тех пор, пока не возместят ущерб деду и не поймут, что здесь не Чикаго. Вопрос решен?

Миха помолчал, его взгляд скользнул по лежащему Николаю, по моим рукам, на костяшках которых проступали ссадины и кровь. Он тяжело вздохнул, и плюнув в лужу на полу, нехотя выдавил,

— Решен.

Яша-Боян молча поднял свою скрученную арматуру, словно она вдруг стала ему не нужна, и бросил ее обратно в кучу хлама. Звук был громким в тишине. Он кивнул Ивану который всё это время молчал, и они грубо подняли пацанов. Теперь в их глазах, помимо страха, было еще и немое изумление.

Я остался стоять над Николаем, слушая его хриплое дыхание. Победа? Сомнительная. Я только что вступил в жестокую драку с одним из своих же. Из-за двух мелких пакостников. В этом мрачном, пропитанном спиртом помещении, победа ощущалась не триумфом, а лишь отсрочкой. Отсрочкой перед следующим выбором, еще более страшным, у следующей черты. Но пацаны будут жить. Пока. Я вытер костяшки о замасленную тряпку, оставляя на грязной ткани темные пятна. Адреналин отступал, оставляя послевкусие горечи и усталости. И понимание: это только начало. Начало самой страшной части.