"Святые" 90-е Пионер. Том III

Глава 4

Белый потолок. Слишком белый, будто выбеленный известью. Над головой — трещина, извивающаяся как змея. Знакомый запах антисептика въелся в ноздри, смешиваясь с металлическим привкусом крови на губах. Трубка в руке покалывала кожу холодным пластиком. Я моргнул, пытаясь собрать мысли в кучу.

Больница. Как пить дать.

Горло горело адским пламенем. Я облизал потрескавшиеся губы, ощущая на языке шершавую поверхность. Прислушался. Тишина. Не та, что обволакивает перед сном, а глухая, давящая, будто ватой забили уши. Пошевелил ногой — одеяло не шелестело. Рука дёрнулась рефлекторно, и тут же резкая боль в запястье, скосил глаза — наручники.

Дверь скрипнула. В палату вошла медсестра — полная женщина в белоснежном халате, напоминающем парусину. Шапочка съехала набок, открывая прядь седых волос. Губы её двигались беззвучно, словно у рыбы, выброшенной на берег.

— Не слышу, — хрипло произнёс я, ощущая, как язык прилипает к нёбу. — Пить…

Она кивнула, исчезла и вернулась со стаканом. Вода хлынула в горло ледяным потоком. Я захлебнулся, кашляя, но протянул стакан снова. Медсестра покачала головой, жестом показав на капельницу. Её глаза — серые, без эмоций — скользнули по наручникам.

— Зачем это? — дёрнул я цепь, позвенев металлом.

Она развела руками, будто говоря: Не моё дело, и вышла, оставив дверь приоткрытой.

Спустя время, которое я измерял по каплям в капельнице, вошли двое — капитан с трехдневной щетиной, и майор с по-монгольски квадратным лицом. Майор что-то говорил, размахивая папкой. Я указал на уши, показывая: Глухой.

— Я вас не слышу, оглох. Вы можете объяснить зачем это? — показал на наручники.

Майор вновь пооткрывал рот, и мне пришлось повторить про свою глухоту. Капитан тем временем зашёл мне за спину, наверняка будет там сейчас резко хлопать, топать, и тому подобное.

— Наручники зачем нацепили, напишите хоть, а то словно преступника. Я, вообще-то, пострадавшая сторона, так, на секундочку.

Майор посмотрел мне за спину, наверняка переглянувшись с товарищем, полез в свою папку, и поковырявшись там, достал слегка помятый листок. Сел на стул, положил его на папку, и какое-то время писал.

«Вас подозревают в убийстве следователя Козлова, и гражданина Патрина.» — было написано корявым почерком.

— Что за бред? Чтобы я, Анатолия Борисовича? А этого следователя вашего я даже не знал никогда.

«Не надо выкручиваться, он вас допрашивал в районном отделе не так давно»

— А-а, вы про опухшего такого? С мешками под глазами?

«Да, значит отпираться не будете?»

— Буду конечно. В том отделе я видел его первый и последний раз.

«Что он от вас хотел?»

— Я сам толком не понял, расспрашивал о моих передвижениях, интересовался автомобилем. Откуда взял, на кого оформлен.

Мент который был у меня за спиной вышел вперед, и оба отвернувшись, долго о чем-то говорили. Лиц я не видел, догадался по жестам и движениям тел. Потом оба синхронно обернулись, позыркали друг на друга, снова на меня, и сняв наручники, покинули палату.

«Вот и славно» — подумал я, а может и вслух сказал, для меня сейчас это было одинаково. Глухая тетёрка — так бабушка говорила.

Полежав ещё сколько-то, мне захотелось в туалет, и когда я встал — не без помощи медсестры, понял что ещё не так здоров как хотелось бы. И самое главное, мне толком никто не мог объяснить сколько я здесь лежу, кто меня сюда привез, ну и вообще, выдать хоть какую-то информацию. Спрашивать-то, я спрашивал, и мне даже отвечали, но толку? Я ж не слышал ничего. А заморачиваться с писаниной никто не хотел.

К вечеру — а о времени я догадывался по освещенности окна с матовыми стеклами, дверь открылась — и вошёл Гусь. Его прыщавое лицо светилось радостью.

— Ничего не слышу, ручку и бумагу спроси у сестры. — с ходу посоветовал ему я, и следующие два часа смотрел как Гусь старательно корпит над письмом. Переводя с неграмотного на русский, удалось узнать следующее.

Бомба была в гробу, взорвать хотели меня, и хорошо ещё что пошел я уже под конец, когда народ разошелся. Остались только самые близкие, они и пострадали больше всех. Девять человек сразу наглухо, — среди них мать Стаса, ещё двое в больнице умерли. Бомбу болтами начинили, поэтому раненых много. Афганцы мои частью разбежались, но костяк занял оборону в Патринском доме. Всё это время — а провалялся я почти двое суток, парни дежурят у больнички. Внутрь их не пускают, так они в машине напротив входа сидят.

«Выслушав» Гуся, я ещё раз попробовал подняться. Вышло получше, но о том чтобы прямо сейчас покинуть палату, не было и речи. Максимум на что я мог рассчитывать, походы до туалета, а если повезёт, то в конец коридора, к окошку. А потом, когда Гусь ушел, медсестра еще и уколы какие-то сделала, дала горсть таблеток, отчего я как-то незаметно вырубился. Думал проснусь, если лучше станет, свалю всё же.

Но когда проснулся, а проснулся от холода, подумал что всё ещё сплю.

Сырость и темнота. Под спиной — бетон, шершавый и мокрый, ощущения не из приятных. Похоже на подвал.

Попытался пошевелиться — верёвки впились в лодыжки. Руки онемели за спиной. В горле встал ком — не от страха, от злости.

Кляпа нет. Значит, кричи не хочу.

Но зачем кричать? Наверняка здесь только крысы да пауки.

Совсем близко приоткрылась дверь. В луче фонаря мелькнули сапоги — армейские, с начищенными носками. Человек присел рядом, направив фонарь мне в лицо.

Зажмурившись, я попытался рассмотреть «гостя», но не преуспел — свет бил в глаза, холодный и резкий, словно прожектор. Я щурился, но всё сливаясь в одно слепящее пятно. Запах пыли и металла щекотал ноздри.

Меж тем в дверь зашёл ещё один. Подхватив с двух сторон, меня дёрнули вперёд, и я споткнулся о порог, ударившись коленом о бетон. Потащили наверх, волоча по грязным ступеням. Десять ступеней — каждая отдавалась болью в рёбрах. Потом короткий коридор: стены облупившейся краски, потолок низкий, провода жгутами. Ещё одна дверь, ржавая, со скрипящими петлями. Обстановка прямо как на заводе — успел подумать я, прежде чем меня выволокли наружу.

Ну точно, обычный токарный цех. Станки рядами, козловой кран, стеллажи.

Незнакомый лысый мужик на стуле. Что-то говорит, шевеля тонкими губами, но я, понятно, ни черта не слышу.

Надо бы объяснить, что я оглох, но его лицо — мясистое, с обвисшими щеками и бородавкой над бровью — вызывало отвращение. Рука сама сжалась в кулак, и захотелось ему вмазать.

Но вмазали мне. Резко так, под рёбра, выбивая из легких воздух. Горло сжалось, глаза застилали слёзы. Не удержавшись, почти рухнул на пол, но двое схватили подмышки, потащили к стойке. Руки вывернули за спину, верёвка врезалась в запястья. Повис, как мешок с картошкой, пальцы сразу же онемели.

Незнакомец подошёл, прищурившись. От него пахло потом и табаком. Рот открывался и закрывался, будто он говорил под водой. Невысокий, в потёртой кожанке, с золотым клыком вместо зуба.

Не дождавшись реакции, он махнул рукой, подзывая ещё одного, и этого я кажется знал. Уголовник из ресторана, то ли Зверь погоняло, то ли Вепрь. Тот который с парашником бухал. И судя по тому как он смотрел на меня, узнавание было взаимным.

Лысый сказал ему что-то, потом повернулся ко мне, и в течении минуты примерно, беззвучно открывал рот.

— Не слышу… — пробормотал я, но во рту пересохло, и получилось не очень. Во всяком случае никто на моё признание не отреагировал.

Думал бить дальше будут, но лысый сказал что-то, и все дружно ушли, оставив меня висеть.

Крепился сколько мог, но контузия, плюс общее состояние организма, заставили отключиться.

Сколько пробыл без сознания, не понял. Очнулся от резкого холода, оно и так не жарко в цеху, а тут ещё и водой облили. Глаза открыл, лысый стоит в метре, и опять ртом своим беззвучно хлопает.

Хотел сказать что не слышу, а он мне кулачком своим прямо в лицо ткнул, потом схватил трубу, и ещё дважды по рёбрам съездил. Сломал — не сломал, не знаю, но больно было так, что я снова вырубился.

Пока в отключке был, снились родители. Мама на кухне чай пьет, а отец возле форточки курит. Пепельница хрустальная на подоконнике стоит, он в нее пепел стряхивает.

Я вроде подойти хочу, а не пускает что-то, словно стена невидимая. Кричу, но они внимания не обращают, а тут вдруг звонок в дверь, подхожу, в глазок заглядываю, а там Шухер. Открываю, он стоит молча, потом вдруг улыбается, и тянет меня куда-то.

Очнувшись, какое-то время не шевелился, пытаясь разделить воспоминания: гроб, вспышка, черная земля, и… его лицо. Шухер. Тот, чья рука толкнула меня в яму за мгновение до взрыва. Но он же умер? Нет? Он и Бондарь?

Мысли путались, цепляясь за обрывки логики. Если они инсценировали смерть — зачем? И почему меня не предупредили? В ушах звенело, словно кто-то бил в наковальню внутри черепа. Тогда в машине был кто? Следак?

Ну да, если он, а я рядом проезжал, свидетели могли номер запомнить, отсюда и подозрение.

Получается если жив Шухер, значит жив и Бондарь.

Совсем чушь какая-то. Зачем им тогда прятаться? Зачем меня одного оставлять?

Открылась дверь, по стене проползла тень. Узкие черные берцы с коричневыми шнурками, запах табака — узнал раньше, чем увидел лицо. Шухер. Весь побитый, на виске — свежий багровый шрам, будто кто-то провел по кровавому слепку пальцем. Ухмыльнулся, доставая нож.

Прирежет. Мелькнуло с идиотской ясностью. Но лезвие лишь скользнуло по веревкам. Когда он взвалил меня на плечо, я успел разглядеть цех: длинные ряды станков, груды металлолома, бочки с облупившейся краской, на стене — плакат «Слава КПСС» с надорванным углом. Вроде говорил он что-то на ходу, я это чувствовал, но что именно, не слышал, а потом опять отключился.

Очнулся уже в горизонтальном положении на чем-то достаточно мягком. Пошевелился, руки не связаны, ноги тоже. Вокруг полумрак, лампочка под потолком едва светит. Попробовал сесть, тело отдалось болью. Ноги, ребра, шея, живот — проще перечислить что не болело, — зубы наверное, да волосы. Встать не смог — ноги подкосились. Так и остался, опираясь на локоть. Комната: потолок низкий, стены из голого бетона. Стол, топчан на котором лежу, шкафчики для спецодежды — замки сорваны.

Каптерка?

Заметив на столе банку, потянулся, — вода. Пил жадно, но аккуратно. Напившись, поставил банку на место, обнаружив на столе ещё и пакет. Потрогал — хлеб. Шухер позаботился? Но есть не хотелось, во всяком случае сейчас.

Хотел встать осмотреться, но как-то внезапно силы покинули меня, и я снова уснул.

Следующее пробуждение было не менее болезненным, но в голове как будто прояснилось. Опираясь на локоть, я повернулся на бок, и спустив вниз ноги, принял сидячее положение.

Сильно болел бок, ныл затылок, и спина в том месте куда приложили трубой.

Выпил треть от остатков воды в банке, и отломив кусок хлеба, принялся сосредоточенно жевать.

Дверь распахнулась внезапно. Шухер, с сигаретой за ухом, поставил на стол авоську. Колбаса «Докторская» с жирными прожилками, треугольный пакет молока, батон — всё как в детстве.

— Колян? — повернулся я.

Тот беззвучно пошевелил губами.

— Колян, я не слышу ничего, можешь не стараться. Рад что ты живой, и спасибо что спас меня. — сказал я, меньше всего желая сейчас что-нибудь выяснять.

То что Шухер тоже пострадал, было заметно даже в отсутствии нормального освещения. Свежий ожог на запястье, ноготь с засохшей кровью, на лице кроме шрама огромный синяк, припухший нос, и вообще, выглядит так, будто только что встал из могилы.

Кивнув, он похлопал себя по карманам, достал блокнот и небольшой обрезок карандаша. Писал быстро, то и дело поднимая на меня глаза.

«Как ты себя чувствуешь?» — с трудом разобрал я каракули.

— Нормально. Скажи лучше что за херня происходит?

«Долго объяснять, но всё почти кончилось.»

— Что, всё? По-человечески можешь объяснить?

«Не сейчас. Тебе что-нибудь нужно?»

— Не знаю, лекарства бы какие-то от ушей. Не слышу же ничего…

Он усмехнулся криво, будто вспомнил старый анекдот. Нацарапал размашисто печатными буквами: «ПРОЙДЕТ» — и подчеркнул дважды, едва не порвав листок.

То что глухота в следствии контузии в девяноста процентов случаев проходит самостоятельно, я и так знал. Но знал так же что времени это обычно занимает очень немало. Неделя, месяц, может быть больше.

— Мне нельзя без слуха…

«Терпи, обещаю, скоро всё будет нормально» — написал Шухер.

— Зачем вы с Бондарем встречались с Бухтоминым и следаком?

«Для дела, но долго объяснять, всё потом, просто поверь мне на слово»

— Капитана Михеева помнишь? — бросил я наугад, следя за его зрачками, потому что не знал как иначе подойти к этому вопросу. Напрямую же не спросишь?

Уголок рта дёрнулся. Карандаш заплясал, выписывая знакомые очертания: 'Росомаху? Как забыть?"

Капитана Михеева с позывным Росомаха мы с Шухером повстречали осенью двадцать второго. С виду обычный, я бы даже сказал невзрачный парень лет двадцати пяти, был одним из лучших специалистов в своём деле. Что называется — муху в глаз. Снайпер от бога. Месяц, может чуть больше мы делили с ним кусок хлеба и тесный угол в разбитой пятиэтажке, успели сдружиться, но потом он ушел на задачу и больше не вернулся, как в воду канул. Мы искали, разумеется. Тела не нашли, подумали в плен попал, такое частенько случалось, но не в этот раз, Россомаха так и не нашелся. Скорее всего действительно попался хохлам, но если официально нигде не объявился, значит завалили его.

Вспомнив о Россомахе, я думал за реакцией Шухера последить, но следить не пришлось, увиливать он не стал, сразу признался.

— Лосев тоже?

Тут Шухер просто кивнул, опять чему-то усмехнувшись.

— Бес? — продолжил я.

Снова кивок, но уже какой-то неуверенный.

— Что с ним не так?

«Потом, долго объяснять, мне уже пора.»

Дописав, он вырвал листок из блокнота, сказал что-то — я не расслышал, и скрылся за дверью.

Но всё равно, почвы для размышлений он мне подбросил.

Первое, и самое важное — я не один такой. Не знаю, правда, радует меня сей факт, или не очень. Да и остальное тоже, мягко сказать, спорно. О причинах я не думал, они могут быть разными. Не знаю, — эксперимент учёных, аномальная зона, новое оружие — гадать можно до бесконечности. А вот результат — перенос стольких людей в прошлое, это уже данность.

И главное густо как: я, Шухер, Бес, Лосев. С ним, кстати, непонятно. Если посчитать, то на двадцать пятый год ему должно быть уже хорошо за семьдесят, и на войне побывать он вряд-ли бы мог.

Возбуждённый открывшимися фактами, я взялся за еду. Ножа не было, об этом Шухер видимо не подумал, поэтому хлеб пришлось ломать, а колбасу есть прямо так, откусывая с краю. Но на аппетит не влияло, и я жевал, запивая молоком, чувствуя как поднимается настроение.

Наевшись, уснул. При всем своём состоянии, первый раз за последнее время нормально, крепко и без сновидений.

Проснулся от чего-то присутствия. Не слышал и не видел никого, но почуял. Медленно открыл глаза, за столом сидел доктор. Тот самый которого приводил Бондарь.

Осмотр глухого пациента напоминал пантомиму: прижал холодный стетоскоп, сморщился, буркнул что-то, потом долго разглядывал зрачки, смотрел в уши, и положив на стол несколько блистеров с лекарствами, распечатал один, жестами показав что четыре таблетки надо выпить.

Я подчинился.

Достав из своего саквояжа лист бумаги, ручку, он принялся что-то писать.

Закончил, протянул листок мне.

Я прищурился, буквы расплывались, разобрать ничего не смог, устал.

А когда доктор ушел, меня внезапно накрыл сон, как волна. Сколько проспал не знаю, но проснулся от гула в ушах — не звон, а будто кто-то включил старый телевизор на пустом канале. Постучал банкой по столу. Глухой звук пробился сквозь вату в голове.