Sebastyan Lora_Princessa pepla1_2

КАМЕРА

Кайзер редко ошибается, но он допустил ошибку, не прикончив меня сразу. Он полагает, что меня нужно казнить при большом скоплении народа, что-бы увидело как можно больше астрейцев. Кайзер ду-мает, что мой народ окончательно опустит руки, уви-дев, как я умираю. Довольно неглупый план, только в нем есть одно слабое место.

Я готова была умереть еще в тронном зале, я с не-терпением ждала встречи с матерью и Ампелио, на-деялась, что из чертогов посмертия буду наблюдать, как моя страна поднимется на борьбу. Но теперь я не могу выбросить из головы обугленное тело Элпис, не могу простить кайзеру, как он улыбался, наблюдая за пред-смертными муками бедной девочки. Как бы мне ни хо-телось вновь увидеть маму, умирать мне еще рано.

Сначала мне нужно разобраться с кайзером.

Стражники тащат меня в подземелья под дворцом: это настоящий лабиринт, полный тесных, грязных камер, которые мама никогда не использовала за всё время своего правления. Она считала, что пребыва-ние в них — слишком жестокое наказание даже для преступников, поэтому последних отправляли на ис-правительные работы в Дальние земли.

В детстве мы с Блейзом частенько сюда наведыва-лись и успели хорошо изучить эти подземелья; у ме-ня перед глазами до сих пор стоят схемы коридоров и переходов. Уверена, Блейз тоже всё это помнит.

Меня бросают в холодную одиночную камеру, в ко-торой нет ни одеяла, ни еды, ни сменной одежды — мое платье всё в крови. Помещение такое тесное, что я едва могу выпрямиться во весь рост и не могу развести руки в стороны. Скрипит тяжелый замок, и стражники уходят, но эхо их шагов еще какое-то время звучит в коридоре.

Стоит мне остаться одной, как меня начинает раз-бирать смех, я не могу сдержаться, да и не хочу. Здесь, под землей, никто меня не услышит, а если и услы-шит, то пусть докладывает кайзеру, мне не жалко.

Пусть узурпатор думает, будто я сошла с ума — это будет не самая большая его ошибка за сегодняшнюю ночь. Где-то там остались Блейз, Цапля и Артемизия; наверняка они уже услышали о моем аресте и сейчас придумывают, как меня отсюда вытащить. Я ни капли в этом не сомневаюсь.

Кайзеру следовало убить меня, когда была такая возможность.

* * *

Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я перестаю смеяться, и сколько проходит времени по-сле этого, но вот в коридоре раздаются легкие ша-ги — это определенно не стражники. Да и на поступь Блейза не похоже. Неужели Артемизия? Я протиски-ваюсь к решетке и пытаюсь выглянуть в коридор, но из-за темноты ничего не вижу, а произносить имена друзей не осмеливаюсь.

Из-за утла появляется зажженная свеча, потом дер-жащая ее рука, и наконец — девушка. Мне едва удает-

ся сдержать изумленный возглас, когда она подходит вплотную к решетке и останавливается, так что ее ли-цо оказывается в паре дюймов от моего.

Пусть Крессентия и не умерла, выпив энкатрио, но она страшно изменилась. Некогда мягкая, неж-ная, розовая кожа ее задубела, так что даже в тусклом свете свечи видно, что она отливает серым, а на гор-ле — от подбородка до ключиц — стала угольно-чер-ной и грубой, точно полированный камень. Золоти-стые волосы, брови и ресницы потускнели и побеле-ли. Прежде волосы Крессентии пышными волнами спадали до пояса, но теперь они едва доходят до плеч и выглядят жидкими, сожженными.

И дело не только в яде. Девушка, стоящая по ту сто-рону решетки, — не та Крессентия, которую я зна-ла на протяжении десяти лет, с которой мы игра-ли в сирен, смеялись и сплетничали. Та Крессен-тия были милой, хорошенькой и всегда улыбалась, а у этой девушки покрасневшие глаза и застывшее, холодное выражение лица. Теперь никто не назвал бы ее милой — она яркая, необычная, возможно, даже красивая, но никак не милая. Когда мы впер-вые встретились, она показалась мне похожей на бо-гиню, и она по-прежнему похожа на божество, но нынче передо мной уже не Эвавия, а ее сестра Не-мил, богиня мщения. Раньше Крессентия смотре-ла на меня с любовью, словно мы с ней сестры, а те-перь от нее исходят почти осязаемые волны нена-висти.

Я даже не виню ее за эту злобу, хоть и ни капли не жалею о смерти Тейна.

— Хочешь знать, почему я это сделала? — спраши-ваю я, после минутного молчания.

Крессентия слегка вздрагивает, но я всё равно за-мечаю.

— Я знаю, почему ты это сделала. — Голос ее зву-чит хрипло, похоже, ей больно говорить, но она изо всех сил старается этого не показать.

Ничего она не знает, и мне хочется, чтобы она по-няла.

— Последние десять лет я каждую ночь засыпала, слыша предсмертный крик моей матери и видя безжа-лостные глаза твоего отца. Я думала, он и меня убь-ет, рано или поздно. Мне удавалось заснуть только после того, как я представляла, что убиваю его. При-знаю, яд — не идеальное средство. Кинжал был бы равнозначным ответом, его собственный меч — поэ-тичным решением, но я работала с тем, что имелось под рукой.

Я внимательно всматриваюсь в лицо Крессентии, жду ее реакции, но она и бровью не ведет. Она чита-ет меня, как один из своих любимых стихов, и я знаю: она видит, что мое безразличие напускное. Неудиви-тельно: мы с ней всегда хорошо друг друга понимали. Только на этот раз я впервые не могу угадать, о чем она думает. Передо мной стоит незнакомка.

— Отказавшись убить тебя, отец в первый и в по-следний раз в жизни нарушил приказ, — холодно говорит Крессентия. — Кайзер хотел твоей смерти. Отец предложил сохранить тебе жизнь ради возмож-ности использовать тебя в будущем, и не ошибся, но на самом деле он пощадил тебя вовсе не из-за этого. Как-то раз он признался мне, что, посмотрев на тебя, увидел меня. Выходит, в тот день он совершил вели-чайшую ошибку в своей жизни.

Я помню, как Тейн оттаскивал меня от тела мамы, и как я изо всех сил цеплялась за ее платье. Помню, как он отнес меня в другую комнату, как что-то при-казал своим солдатам на грубом, лающем языке, ко-торый я в то время не понимала. Помню, как он на

плохом астрейском спрашивал меня, не хочу ли я есть и пить, помню, что из-за рыданий я не могла ему от-ветить.

Я запихиваю это воспоминание в дальний угол па-мяти и снова сосредотачиваю всё внимание на Кресс. Она стоит передо мной и ждет... Чего? Сочувствия? Извинений?

— Несомненно, это извиняет твоего отца за все те жестокости и бессмысленные убийства, которыми он себя запятнал, — говорю я. — Я не потеряла бы сон из-за его смерти, даже если бы это была последняя ночь в моей жизни.

Губы Крессентии сжимаются в тонкую линию. По-молчав, она спрашивает:

— А меня за что?

У меня вырывается смешок.

— За что? — повторяю я. Вопрос удивляет меня до глубины души.

— Я была твоей сердечной сестрой.

Раньше эти слова казались мне ласковым именова-нием, но сейчас они мне отвратительны.

— Ты выдала бы меня кайзеру, как только я переста-ла бы вести себя угодливо и предупредительно. Я не была твоей сердечной сестрой, Кресс. Для тебя я бы-ла просто любимой рабыней, но стоило мне забыть свое место, ты тут же щелкнула кнутом и указала мне, кто из нас двоих главный.

Наконец-то. Крессентия ощутимо вздрагивает. Она носит личину незнакомки, однако на миг эта ма-ска треснула, но этого оказалось достаточно, чтобы напомнить мне, как близки мы с ней были когда-то и как бесконечно далеки сейчас. Впрочем, Крессен-тия быстро берет себя в руки и снова глядит на меня холодными серыми глазами, а ее лицо опять засты-вает, сделавшись похожим на серую каменную маску.

Поддавшись порыву, я хочу снова пробиться через возведенную ею стену, даже если это вызовет лишь ярость и ненависть — всё лучше, чем эти холодные, пустые глаза.

— Возможно, Тора была твоей сердечной се-строй, — признаюсь я. — Милая, услужливая Тора, которая никогда ничего не хотела для себя. Слом-ленная Принцесса пепла, полностью зависевшая от тебя, потому что никого другого у нее не было. Но это не я.

Глаза Крессентии вспыхивают, челюсти сжимаются.

— Ты — чудовище, — выплевывает она с неожи-данной яростью.

Теперь уже я вздрагиваю.

— Я — королева, — мягко поправляю я, хотя в глу-бине души задаюсь вопросом: может, я и то и другое? Возможно, все правители вынуждены порой совер-шать чудовищные поступки, чтобы выжить.

«А моя мать не была чудовищем», — шепчет тихий голосок у меня в голове. Я не обращаю на него вни-мания. Верно, мама не была чудовищем, но кайзер прав: в итоге ей перерезали горло, а ее страну завое-вали. Блейз тоже был прав. Моя мать могла себе по-зволить проявлять доброту, потому что жила в спо-койном мире, в мирные времена. Я же не могу по-зволить себе такую роскошь.

— Зачем ты пришла сюда, Кресс? — тихо спраши-ваю я.

Она зло щурится, и я жалею, что назвала ее этим ласковым именем. Мы больше не друзья, и мне сле-дует об этом помнить. Да и Крессентия не забудет.

— Хотела в последний раз увидеть твое лицо, пока ты еще жива, Принцесса пепла, — шипит моя быв-шая подруга. Она шагает к разделяющей нас решет-ке, прижимается к ней лицом и хватается за железные

прутья. — Хотела, чтобы ты знала: завтра я буду на-блюдать за твоей казнью. Когда прольется твоя кровь и ты услышишь радостные крики толпы, знай: мой голос будет самым громким. И однажды, когда я ста-ну кайзериной, я сожгу дотла всю твою страну вме-сте со всеми живущими в ней людишками.

Эта злоба так меня пугает, что мне стыдно при-знаться в этом самой себе, поэтому я пускаю в ход по-следний, самый весомый аргумент.

— Даже если Сёрен женится на тебе, ты всегда бу-дешь знать правду.

Крессентия замирает.

— Какую правду?

— Сёрен всегда будет жалеть, что ты — это не я, — отвечаю я и злобно усмехаюсь. — Ты закончишь, как кайзерина Анке, станешь одинокой, безумной стару-хой, которая окружена призраками.

Крессентия плотно сжимает губы, потом тоже кри-во улыбается.

— Пожалуй, я попрошу у кайзера твою голову, — сообщает она мне, потом поворачивается и уходит в темноту.

Я подношу руку к металлическим прутьям решет-ки, за которые держалась Крессентия, и тут же отска-киваю: решетка так раскалилась, что не притронешься.