Остров жизни

Глава 4. Изо дня в день.

Изо дня в день. Каждое утро, поднимаясь, солнце высвечивало сосну, и также часто, выходя, Зое сталкивалась с отцом. Разболевшимся и старым. Мать выгнала его из дому, однако мужчина всё одно выполнял все свои обязанности, будто и не произошло ничего. Лицо его посерело и блестело от пота, однако, хрипя и кашляя, глава семейства по прежнему грузил сено и возился в огороде. Стоная сквозь сжатые зубы и хрустя коленями. Один.

Спектакль и притом не самый лучший.

Кашлял Ивес напоказ, лишь когда было для кого, да и не так он голодал, и всё же не особенно радостно было наблюдать, как разваливается семья. Как-то странно сжимало в груди, и горьковатое послевкусие оставалось от этой мысли. Марта подходила к окну, и тут же кашля становилось вдвое больше, он делался куда гуще, а грабли тяжелее.

Мысли редко долго задерживались на языке Зое.

– А как отец? – бросила она однажды утром.

Лязгнула посуда. Молоко, желтоватое и жирное, потекло по деревянной столешнице мимо горлышка горшка. Охнув, женщина бросилась вытирать.

– А что с ним, солнышко?

Зое улыбнулась. Мать вообще говорила мало, но, если и обращалась, называла её исключительно «солнышка». Зое не знала почему так, но и представить, чтобы было по-другому, уже не могла.

– Ну, он там, на сеновале, а скоро осень. Холодает.

Плавные движения полукругом вмиг собрали пролитое. Перекрыв молоку движение к краю, Марта быстро и ловко загнала его в центр стола и, выжав тряпицу, убрала оставшееся.

– Он подумает, поголодает, и примет правильное решение.

«Скорее мир перевернётся, чем отец изменит своё решение», – подумала Зое. Пара реплик как раз по случаю уже плясала на её языке, но стоило ли их озвучивать. Наверно, в первый раз в жизни подумав, перед тем как сказать, Зое предпочла этого не делать. Не в последний бы.

Натянув войлок на уши и вооружившись ставшей привычной тростинкой, она попыталась насколько возможно быстро проскочить двор. Налетела вечно голодная птица, путаясь под ногами, и Пеструшка упёрлась, будто её никогда и не выгоняли.

Остекленевший взгляд до последнего момента не оставлял спину девушки.

– Твою да через телегу.

Нет хуже участи, чем стать оруженосцем в конце семнадцатого века рыцарства.

Во время очередного просвещения и всеобщей утонченности Гай чувствовал себя хуже, чем если бы он угодил в средневековье. Утром мытьё горшков, а к вечеру уроки высоких манер. В обед подковка лошади, где тогда ещё мальчишку без конца били по голове, а ночью он учил к чему, с точки зрения просвещённой медицины, это приводит. И так день за днём, и ночь за ночью. Всё по кругу. Разом! Эти бесконечные, бескрайние груды грязной посуды и пена… б-р-р-р!

«Не люблю воду», – в стотысячный раз повторил про себя Гай, и мороз пробежал по спине.

Он семь лет плясал на грани двух эпох, и, казалось, словно тело и сознание его вот также разделились надвое. Какое-то неестественное сочетание, которое и права на существование не имело. Странно. Как так не имело? Он ведь жил на этой грани, а значит, есть она. Существует.

Слишком много в этом мире находило место для себя. Слишком. Пора было сокращать. Хотя бы число тех же неистребимых драконов, вепрей и им подобных. Именно из-за этих обрывков старых сказаний по дорогам всё ещё бродили призраки рыцарства, а дворяне носили все больше тяжёлые латы, нежели рониры, которые пусть и изящны, но излишни, когда живот твой пронзают когти, а плоть рвут клыки и топчут копыта.

«Неистребимых» тварей? О нет. Он с ними справится!

Единолично изничтожит всех! Всех до последнего, и начнёт, пожалуй, с кровавого змея, что занял чёрный остров посреди медной воды.

Не озираясь воровато, как он делал в первые дни, а идя прямо и открыто, Гай поднялся по меже. Трёхполье – гениальная система, при которой одно из трёх полей всегда оставалось под паром. Слева покачивались солнечные колосья, перед оруженосцем же стояла сухая яблоня. Дичка конечно, но это ничуть не мешало её ветке послужить весьма и весьма неплохим снарядом.

Окунувшись в овёс, грубая рука нащупала мешковину. Медленно двигаясь к краю, рука в последний момент будто не удержалась, сорвалась, сомкнувшись на отполированной ладонью рукояти.

Деревянный меч – его гордость. Эвлибир!... Вариант восьмой. Получилось, конечно, не особенно хорошо. Центр тяжести не тот, да заточка отсутствует. Возможна ли она, кстати, у дерева? Гаю в своё время приходилось ночи просиживать в кузнице, перебирая гвозди и греясь у горна. Он читал про обработку кожи для поводьев, и сам лично неоднократно чинил сапоги. Он о многом имел представленье, но дерево… пожалуй, про него Гай не знал практически ничего, и, точно мстя за это, меч то и дело выдёргивал сустав. Кисть синела, и не было уже ни малейшей возможности удержать что-либо.

Зое и не подозревала, не догадывалась, но Гай редко бездельничал в её отсутствие. Вставая рано настолько, насколько это позволяли привычки, юноша делал всё, что мог. Умирал, крутясь с тяжёлым тренировочным мечом, но толку от этого не было ни на денье. Выпад! Оборот! И снова выпад! Танец. В котором он поборол сухостой, и… и очередная ошибка. Как же так? Всего одно неловкое движение, и, выйдя, запястье отозвалось тугой и пронизывающей болью, поднимающейся как будто к плечу и оттуда расходящейся по невидимой паутине.

– Телега!

Юноша скрипнул зубами, но это ничуть не помогло. Дерево выскользнуло из ослабевших пальцев. Боль пронизывала, но вместе с тем какое-то томное удовлетворение скрывалось за ним. Гай смог. Больше трёх дюжин выпадов! Неудобство схлынет за пару дней, а пока что можно было и другой рукой поработать.

С левой у него по какой-то причине всегда получалось чуть лучше.

«Леворук», – припомнив долгие ночи за пыльными фолиантами, сам себе поставил диагноз Гай. И тут же всплыло в памяти: «Леворук или левша опасен тем, что удары наносит в обратную сторону, и защититься от такой атаки, заранее не зная, нет никакой возможности».

«Получается, я неуязвим», – теша себя, подумал юноша, и гордость за непонятную леворукость тёплом разлилась в грудине. Техника его уже стала куда лучше, а через пару лет… хотя чего уж там.

«Три дюжины ударов!» Этого уже более чем достаточно, чтобы завалить любого противника. Он уже почти рыцарь, а вскоре станет рыцарем великим! Непобедимым! Достаточно умелым, чтобы победить алого зверя.

– Бесовски кривая техника.

От неожиданности Гай чуть было не выронил меч. Будто мальчишка, которого застали за шалостью, оруженосец втянул голову в плечи. Развернулся… однако позади никого не было. Ни за, ни перед ним. Утоптанное разнотравье и землистая дорожка по меже, сколько хватало взгляда. Покачивался желтоватый овёс по левую руку, а перед ним стояла лишь яблоня.

– Полевик? – в порыве малодушия предположил Гай и тут же отверг эту блудную мысль. Он же не ребёнок, в конце концов. Юноша перевалил через второй десяток, и он знал, что голос полевика схож с шелестом травы, этот же больше напоминал… даже не знаю. Голос человека, но хриплый, кашляющий и притом каким-то образом умудряющийся гнусавить. Весьма слабо верилось, что живое существо способно говорить подобным образом.

– Твою да через… телегу.

Эту «телегу» невозможно было не узнать. Враз успокоившись, Гай присмотрелся повнимательней. Жёлтые вызревшие колосья, чуть красноватый ствол с обрывками отставшей и оббитой коры и золотарник… Вот! Ну конечно! Как это он мог не заметить мужчину в сером журнаде, что сидел, подпирая спиною злаки.

Давно ли он здесь? Впрочем, какая, в сущности, разница давно ли? «Зое с ним не разговаривает, а остальное и не важно».

Вытянувшись и приняв вид статный и величественный, как ему самому показалось, юноша взглянул на мужчину исподлобья.

– Что вам угодно?

Ивес прыснул в кулак.

– Полевые головастики. Теперь-то я понимаю, чего моя так расхохоталась. То ещё зрелище.

Чёрная бровь чуть приподнялась. Сунув одну руку под завязку, другую же положив на рукоять, уперев деревянное остриё в землю, Гай чуть наклонил голову. Кроме этого, он мог бы разве что встать на цыпочки, но весьма сомнительно, что это бы помогло.

– Простите…

– Да что ты извиняешься вечно?! Воспитание так жить мешает? – Опершись на жилистое колено, Ивес поднялся. Мужчину тут же повело. – Твою ж… засидел.

«Значит, давно здесь», – отметил про себя Гай, но легче ему от этого ничуть не стало.

– Так что вы здесь делаете?

– Да за тобой вот наблюдаю. Каждый день так время прожигаешь?

– Тренируюсь, – поправил юноша, и по непонятной для него причине в груди тут же поднялась сжигающая волна стыда и возмущенья. – Я стану рыцарем не хуже сэра Ланца!

Как и всегда, при упоминании привилегированного сословия, лицо Ивеса перекосило, будто под нос ему сунули нечто съестное, но позавчерашнее.[1]

– Таким же мёртвым, из того, что я видел.

Уши юноши воспылали не хуже фонарей. Крылья переносицы побелели:

– Сер Ланц был великим воином. Да… да что вы вообще можете знать?! Сэр Ивес из дома, что у дома, что стоит у озера. Вы меч-то хоть раз держали?!

Ивес поморщился, но, вопреки обычному, стерпел. Палка пастуха, которую он использовал вместо трости, поднялась и чуть ударила безыскусно выструганный снаряд.

– В этом ты прав. Деревянный никогда. Гай Деревянный! Звучит, не находишь. Продемонстрируй-ка, что можешь. Если не трус.

– Рыцарь не поднимет меча на простого селянина, – продекламировал Гай.

Он должен был это сказать, однако возмущение уже затуманило разум. «Сэр Ланц был великим человеком!» Кровь ударила юноше в голову, и вместо того, чтобы поступить, как учили, он переложил меч в левую.

Рваный удар по касательной сверху вниз, и… мужчина исчез. Вот он был, и вот его не стало. Стаял точно мираж, а в следующее мгновенье нечто деревянное и тупое ужалило юношу под мышкой. Ошарашенный Гай отступил… Попытался это сделать, но под пяткой неожиданно обнаружилась всё та же палка. Юноша потерял равновесие, полетел, и лишь по удаче ствол пролетел чуть левее затылка.

Ошарашенный и огорошенный, Гай взбрыкнул аки кузнечик, но неожиданно затих. Эвлибир завис в опасной близости от его носа. Пусть и деревянное, но увесистое лезвие вполне было способно раскроить череп.

– Вы увернулись! Это… это же бесчестно!

В глазах мужчины промелькнул соблазн. Очень сильный. Чрезвычайный, и объективных причин сопротивляться даже сам юноша не видел. «Лезвие» пошло вниз. Гай зажмурился, и… ничего не произошло. Мгновение, другое.

– Вставай. Чего валяешься?

Трели доносились со стороны леса. Покачивались колосья, и их золотистые отблески ходили по протянутой загрубевшей и изрытой мозолями руке.

– Я стоял прямо перед тобой, а то, что ты не увидел... Ну что ж, это уже не мои проблемы, – добавил мужчина, буквально выдернув юнца из травы. В пояснице Ивеса что-то напряжённо затрещало.

– Как вы…

– Дружок, я три года только и делал, что черепах навроде тебя валял, – выплюнул глава семейства, и в голосе его промелькнула настоящая, непоказная злость. Он хотел продолжить, однако в последний момент сдержался, лишь взлохматив затылок. – Дочь моя в индюка одного такого влюбилась.

– Да?

– Да!.. Ай!

– Осторожней.

– Хочешь рубиться не хуже рыцаря? Хочешь? Тогда придётся тебя этому научить.

От подобного заявления из уст крестьянина у Гая глаза из орбит повылазили.

– Что вы имеете в вид…

– Твою да через телегу!... – при резком движении в спине мужчины что-то хрустнуло, зажав Ивеса в не совсем удобном положении. – Твою да через… телегу!

Размахивая руками как канатоходец, мужчина не особенно уверенно подбрёл к яблоне. Рухнул на неё грудью, так что ноги остались далеко позади, и обхватил дерево.

– Тугой на ухо ты, что ли? Я три года как тебя видел доспех, и как его рвали! – медленно сползя, мужчина таки сел. На лице его отразилось величайшее облегчение. Вы-ыдох.

– Нашего брата рубить я тебя не научу, уж извини. Просто рубиться – не проблема.

Всё такой же ошарашенный, если не больше, Гай соскользнул по ободранному стволу рядом.

– Но как же так.

– Если так бить по нагруднику, соскользнёт зазря. Подныриваешь и ударяешь в щель. Ну, или хотя б локоть опускай чуть пониже. Себя быстрее покалечишь, чем противника.

– А-а…

– И уборочная, кстати, со следующей восъмицы, так что здесь уже не помашешь.

Откинув голову назад, Гай упёрся затылком в твёрдую кору. Небо играло лучами меж чёрных ветвей.

– Ну ладно.

***

Зое покинула дом, и всё сразу же стихло. Куры клевали осколок глиняного горшка, не иначе найдя его весьма аппетитным, в сарае шуршало сено, и позвякивала цепь во дворе по соседству. Всего этого как будто и не существовало в висящем утре комнаты. Разве что тихий стук.

«Тук… тук-тук». «Тук» – пропело стекло, и неясная тень прошлась по охваченной предрассветным сумраком комнате.

Поморщившись, Гай стянул одеяло со спины на голову, и сразу же затих, будто и мысли у него не возникло проснуться. Вполне возможно, что так и было.

«Тук!» – затрепетал воздух, и на сей раз эта была отнюдь не пустая угроза.

С приевшимся за годы щелчком окно отворилось, и косматая голова просунулась в комнату. Пройдясь по длинной нижней рубахе, сумрачный взгляд остановился на юноше, мирно спящем у стены.

Ивес нахмурился.

Волосы Гая были растрёпаны, а поскольку лоскутное сползло, ничто в неверных утренних отсветах не мешало рассмотреть четыре свежие борозды, широко прошедшие по острой лопатке юноши. Мужчина сумрачно прицокнул языком. Брови его сошлись. Ему не требовалось видеть, чтобы знать – на губах спящего застыла довольная улыбка.

– Вставай, кряква заспанная!

Одеяло поднялось ещё выше, обнажая вторую лопатку. Свежие царапины мазали чистую ткань, что само по себе наводило на не особенно радовавшие рассуждения.

Вилы по плечи вошли в сырую землю. Покосившись на них с некоторым сомнением и сожалением в то же время, мужчина выдохнул носом. Выдернув тройку длинных зубьев и перехватив их на манер пики, он скрылся за сараем.

Заскрипели узлы, и ведро, поднимаемое на плетённой верёвке, загудело, ударяясь об обложенный край, выплёскивая значительную часть содержимого. Утки, которых любое упоминание влаги приводило в неописуемый восторг, налетели всем скопом, гогоча и махая крыльями.

«Телега». Даже две трети ведра оттягивали плечо и неприятно отдавали в спину. Пришлось поднапрячься, чтобы, поддёв его под дно, выплеснуть готовую застыть влагу в нутро дома.

– Какого?! Чёртов стар… – вторая порция ледяной воды, на сей раз уже в лицо, не дала Гаю закончить. Спасла его.

– Тренироваться! – объявил Ивес, с невероятным облегчением переворачивая опустевшее ведро. Последовавшие крики бальзамом пролились на исстрадавшуюся душу.

– Это даже может мне понравиться.

[1] Сыр тот же он, кстати, ел и не жаловался.