Мстислав Дерзкий часть 2

Глава 6

Последние угли, оставшиеся от большинства дворов деревни под названием Устье, шипели под проливным дождем, будто нехотя сдаваясь стихии. Я стоял под стропилами полуразрушенного сарая, на самом выходе из него, наблюдая, как пепел мертвяков смывает в черную, развороченную землю. Не вовремя начавшийся ливень заставил меня пересмотреть мои планы на гуляния по лесу. Внутри все еще пела тихая, звенящая нота ярости, но теперь она была под контролем, как остро отточенный клинок, убранный в ножны.

Их шаги были несмелыми, робкими. Я услышал их задолго до того, как они приблизились — тяжёлый, усталый топот мужиков, легкая поступь женщин. Они остановились в отдалении, не решаясь подойти ближе. Я не поднимал на них глаз, давая им время собраться с духом.

— Господин… — голос был хриплым, надтреснутым. Начал разговор тот самый седой мужик с рассеченной бровью. — Мы… Мы не знаем, кто ты. Но ты спас нас. Останься.

Я медленно поднял голову. Они стояли тесной кучкой — человек двадцать взрослых, не считая мелких. Все, что осталось от деревни. В их глазах читалась невероятная смесь чувств: ужас, благодарность и животная надежда. Они видели, на что я способен. И они боялись остаться одни.

— Мне негде тебя приютить, как подобает, — продолжал старик, виновато разводя руками. Его взгляд скользнул по дымящимся развалинам. — Но кров над головой найдем. И еду. Останься. Хоть ненадолго. Пока… Пока не убедимся, что они не вернутся. Нас слишком мало осталось, что бы выстоять…

Я смотрел на них. На их испуганные, изможденные лица. На детей, что жались к матерям, широко раскрыв глаза. Малышня откровенно, не таясь, глазела на меня, на человека-бурю. Взрослые бросали несмелые взгляды.

Торопиться мне было действительно некуда. Хозяин никуда не денется. А ветер, мой вечный союзник, шептал, что это место — словно гнойник на теле мира. Разрывы здесь открывались часто. Оно было идеальной засадой. Ловушкой для той нечисти, что служила моей цели.

И было еще кое-что. Тело. Мое тело, прошедшее через курган и вбиравшее в себя силу поверженных врагов, все еще было… старым. Кожа — пергаментной, мышцы — хоть и наполненными силой, но изношенными веками. Оно было сосудом, но сосудом потрескавшимся.

Чтобы призвать свои настоящие клинки — те самые, что помнят песню ветра и жар звезд, чтобы снова стать тем, кем я был, нужна была не просто сила. Нужна была полная трансформация. Возвращение к истокам. К молодости, к мощи, что кипела в жилах во времена великих битв. Пока же я был бледной тенью прежнего себя, вынужденный довольствоваться обычной сталью и грубыми всплесками энергии.

Без полного преображения, без возвращения прежнего меня я не мог прикоснуться к своим легендарным мечам, привязанным к телу и душе. Не мог вновь обрести образы-союзники: водяную змею, что могла задушить реку, огненного волка, пожирающего целые рати, медведя земли, ломающего крепостные стены, и воздушного орла, видящего нити судьбы. Они ждали своего истинного хозяина, а не дряхлого старика, что я есть сейчас.

Я медленно кивнул.

— Останусь. Ненадолго.

Вздох облегчения, прошедший по толпе, был словно шум ветра в листве. Дети нерешительно улыбнулись.

И началось другое, не менее тяжелое сражение. Война с разрухой.

Я скинул плащ, отложил меч и взял в руки топор. Не магический, а самый обычный, тяжелый, с намертво прикипевшей к рукояти кровью и смолой. Я рубил обугленные бревна, таскал камни для нового фундамента, в одиночку ворочал тяжести, от которых у крепких мужиков наливались кровью лица и вздувались жилы на шеях. Я работал молча, не спеша, вкладывая в каждый взмах ту же точность, что и в удар мечом.

Я не использовал магию. Только плоть. Заставлял ее трудиться, гнул, растягивал, заставлял вспоминать забытые ритмы. С каждым ударом топора, с каждым поднятым камнем я чувствовал, как старое, уставшее тело поскрипывает, но и наливается силой, как сухое дерево — влагой. Сила упыря и духа, впитанная мной, делала свое дело — она затягивала трещины, обновляла ткани, выжигала дряхлость.

По вечерам, когда тяжелые, изматывающие работы по восстановлению деревни заканчивались, мы собирались у большого костра, разведённого на том самом месте, где я недавно испепелил орду. Женщины варили похлебку из тех немногих припасов, что удалось спасти. Я молчал, внимательно слушая их разговоры.

Именно так я и узнал то, что повергло меня в шок.

Старик, его все местные звали дед Захар, разливал тогда по кружкам какой-то терпкий, темный напиток из лесных трав.

— С прошлого лета, как напали впервые, так и живем на осадном положении, — вздохнул он, передавая мне кружку. — Полгода ада, вот что. С тех пор, как первый снег выпал, а они и полезли из всех щелей…

Я замер с горячей кружкой в руке. Воздух вокруг меня вдруг стал гуще.

— Полгода? — мой голос прозвучал глухо, как удар по пню.

— А то и больше, батюшка, — кивнула одна из женщин, размеренно качая на руках задремавшего ребенка. — Зимой еще тихо было, а как весна пришла — тут и началось… В марте месяце.

В моей голове что-то щелкнуло. Перемкнуло. Я сидел в кургане… полгода. Не недели. Не месяц. Полгода! Зашел поздней осенью, а вышел весной⁈ И как я сразу не заметил изменения⁈ Телефон-то разрядился спустя пару дней, а иной связи с внешним миром у меня не было. Да и не до этого, если честно, мне было.

Шесть месяцев я провел в каменной утробе, в борьбе с болью и воспоминаниями. Шесть месяцев внешний мир жил без меня. Шесть месяцев Хозяин творил свои чёрные дела, не встречая сопротивления.

Пальцы сами сжали кружку так, что дерево затрещало. Я чувствовал, как лицо превращается в ледяную маску. Жители замолчали, испуганно глядя на меня. Они почуяли смену атмосферы, внезапный, ничем не спровоцированный всплеск холода и ярости.

Я аккуратно отставил кружку и медленно поднялся. Мне нужно было побыть одному.

Стоя на самом краю обрыва, сжимая в бессильной ярости кулаки, я невидящим взглядом смотрел на речную черную, стремительную воду. Полгода! Целая вечность. Сколько деревень за это время постигла печальная участь Устья? Сколько людей пало? Насколько усилился тот, кого я ищу?

Я чувствовал себя обманутым. Временем. Собственным восприятием. Курган украл у меня полгода. Но он же и дал мне шанс. Шанс стать сильнее. Сильнее, чем я был тогда, в ловушке Башни Молчания.

Я разжал кулаки. Ярость утихала, уступала место холодному, безжалостному расчету. Что сделано, то сделано. Я здесь. Я жив. И я становлюсь сильнее с каждым днем. С каждым вбитым колом, с каждым поднятым бревном мое тело вспоминает молодость. Скоро я смогу призвать свои клинки. Скоро я смогу снова стать целым.

Я вернулся к костру. Люди все еще сидели в напряженной тишине.

— Ничего, — сказал я, садясь на свое место. — Вспомнил о своем долге. Продолжайте.

Они выдохнули, заулыбались с облегчением, слишком пугливые, чтобы что-то выспрашивать.

Да, я остался в Устье. Не из жалости. Не из благодарности. Это была необходимая стратегическая пауза. Место для засады. И кузница, в которой я заново ковал себя.

Каждый день был занят тяжелой работой. Каждая ночь — тихими часами медитации, когда я, сидя на том самом холме, откуда впервые увидел деревню, вновь и вновь прогонял в памяти образы-союзники, пытаясь растопить лед, сковавший нашу связь. Я чувствовал их, далеких, еще погруженных в глубокий сон, но уже откликающихся на мой зов чуть явственнее.

И все это время я слушал. Ветер приносил мне отголоски стонов земли, шепот о новых разрывах, о тварях, что ползут из Нави. Моя охота еще не началась. Она лишь готовила ловушки.

И я выжидал. Ждал момента, когда моя рука перестанет дрожать от усталости, а не от старости. Когда я смогу, наконец, протянуть руку в пустоту и почувствовать в ней знакомый холод легендарных эфесов.

Это время приближалось. Я ощущал это с каждой рассветной зарёй….

Устье. Название деревни оказалось пророческим. Она и правда была устьем, но не реки, а забытья. Затерянная в глухих лесах, в стороне от всех больших дорог и речных путей, она жила в своем собственном времени. Здесь не было электричества, только лучины и редкие, бережно хранимые керосиновые лампы. Не было современных машин, только пара выносливых лошадей да волокуши. Не было магазинов — все, что требовалось жителям, добывалось охотой, рыбалкой, скудным огородничеством на бедных каменистых почвах и меной с такими же забытыми богом хуторами.

Для меня это был не диковинный заповедник. Это был знакомый до боли, практически родной уклад. Тот, по которому я тосковал, сам того не зная, в шумных, пропахших бензином и чужим потом городах. Здесь же пахло дымом от печей и костров, дегтем, кислым хлебным квасом и лесом. Здесь говорили на том самом певучем наречии, что я помнил с детства. Здесь уважали силу, но чтили труд. И здесь боялись тьмы за околицей — не абстрактно, а совершенно конкретно.

Днем я был одним из них. Мстислав Михайлович — настоящее отчество я говорить не стал, как меня окрестили местные — молчаливый, нелюдимый, но работящий дед со странными глазами и железной хваткой. Я рубил лес вместе с другими, таскал бревна, чинил кровли, помогал ставить новый частокол — невысокий, но прочный, скорее для успокоения души, чем для реальной защиты. Я учил парнишек, как правильно держать топор и чувствовать дерево, как ставить силки и читать звериные тропы. Женщины с опаской поглядывали на меня, но благодарно принимали дичь, что я порой приносил с ночной охоты — всегда больше и жирнее, чем у других.

А ночью… Ночью я становился собой.

Ведомый чутьем, что стало лишь острее после поглощения силы упыря и духа, я рыскал по округе. Лес знал меня. Звери разбегались при моем приближении, чувствуя не человека, а хищника иного порядка. Я выискивал лазейки. Те самые разрывы, из которых сочилась скверна. Они были маленькими, едва заметными — трещинами в скалах, от которых тянуло мертвенным холодом, прогнившими дуплами вековых деревьев, где шевелилась тень, небольшими озерцами с черной, неподвижной водой.

Оттуда они и лезли. Поодиночке, реже — парами. Обычные мертвяки. Бездумные, голодные, слабые. Саранча. Я не давал им уйти далеко от места их рождения. Мои ночные вылазки были методичной, безжалостной чисткой. Я не тратил силы на вспышки. Я действовал тихо, эффективно. Клинок входил в глазницу, в основание черепа — и тварь рассыпалась в прах. Я поглощал их силу — крошечные, жалкие капли мутной, гнилой энергии. Этого едва хватало, чтобы поддерживать мое тело в тонусе, чтобы продолжать медленный, мучительный процесс его омоложения. Капля за каплей. Упырь за упырем.

Но Высшей нежити, командиров, не было. Никого, кто бы управлял этим потоком. И это беспокоило меня больше всего. Они ведь не просто появлялись, сами по себе. Их кто-то или что-то призывало. Создавало эти разрывы намеренно. Но источник, призывающий мертвяков, открывающий им путь, оставался невидимым, неуловимым. Я был дворником, который ежедневно выметает мусор, пока кто-то продолжает его сыпать из невидимого окна.

Я возвращался под утро, часто — с добычей для деревни, всегда — с пустыми руками в плане главной охоты. И чувствовал знакомое разочарование, старую, как мир, ярость охотника, который не может найти лежку опасного зверя.

Как-то раз, после особенно долгой и бесплодной ночи, я сидел у себя в избе — мне выделили небольшую, но крепкую избушку на отшибе — и чистил клинок. В дверь постучали.

Вошел дед Захар. Он нес глиняный горшок с чем-то горячим, от чего пахло мясом и душистыми травами.

— Так и думал, что ты уже на ногах, Мстислав Михайлович. Принес похлебать вот, жена наварила.

Я кивнул, продолжая работать тряпицей по стали. Он поставил горшок на стол и присел на лавку, смотря на меня задумчиво.

— Вид у тебя, прости, будто ты не спал, а с медведем боролся всю ночь.

— С чем-то вроде того, — буркнул я.

Он помолчал, потом тяжело вздохнул.

— Я тут думаю… Ты человек странный. Сильный. Не от мира сего, что ли. Но живешь ты у нас, помогаешь. А по нынешним временам без бумажки ты… Никто.

Я поднял на него взгляд.

— Бумажки?

— Ну, документа, — пояснил Захар. — Паспорт там для простолюдинов, али личный идентификатор — этот уже электронный, для аристократов. Браслета я на тебе не вижу — значит, не благородный. А паспорт — не думаю, что он есть в твоем худом заплечном мешке. Ты уж прости мое любопытство — просто знать мне надо, есть у тебя он или нет? Помочь хочу, вот и интересуюсь. Без них в городе мигом жандармы повяжут. А то и хуже. Таких норовят в психушку упечь, либо еще куда. Мир стал злой, Мстислав. Подозрительный. Все всех боятся. А на кого бумаг нет — на тех и смотреть не хотят. Правда, кольцо у тебя на пальце странное — вроде как родовое, но без герба. Но то не мое дело.

Я отложил клинок. Мысль была настолько чужеродной, что мой мозг поначалу отказался ее воспринимать. Бумага. Клочок пергамента с какими-то каракулями. Он определял, кто ты есть? Без него ты — никто? В мои времена человека определяли по делам, по речи, по одежде, по тому, как он держит меч. Имя и род значили все. А тут… Бумага?

— И что же? — спросил я, чувствуя, как во мне поднимается старая, презрительная ярость. Палец невольно потер родовой перстень, что был скрыт за мороком. Не зачем чужим видеть, что на нем за герб. — Без этой… бумаги… я не могу быть Мстиславом?

— Для государства — нет, — просто сказал Захар. — Для нас ты свой. А там, за лесом… — он махнул рукой в сторону цивилизации, — Там ты пустое место. Призрак. А призраков боятся. И уничтожают.

Он помолчал, глядя на мое мрачное лицо.

— Я могу договориться. У меня племянник в райцентре в жандармерии служит. Сделаем тебе бумаги. Чистые. Чтоб ты мог и в город съездить, если что, и… — он запнулся, — и когда уйдешь, чтоб вольно гулял по земле. На всякий случай.

Я смотрел на него, на этого старого, мудрого мужика, который пытался защитить меня от мира, который сам не до конца понимал. Он предлагал мне легитимность. Признание со стороны той самой системы, которую я презирал. Стать частью этого безумного мира, получить его печать, его клеймо.

И я понял, что он прав. Я был призраком. Тенью, бродящей по лесам и вырезающей другую нечисть. Но чтобы добраться до самого сердца тьмы, до того, кто скрывался за всем этим, мне, возможно, придется выйти из тени. Зайти в логово врага с его же стороны.

Это была игра. Новая, странная, отвратительная игра. Но правила диктовал не я. Поэтому медленно кивнул.

— Хорошо, дед. Сделай свою бумагу.

Захар улыбнулся так, словно снял с себя тяжелый груз.

— Ладно. Привезет он мне бланки, мы сфоткаем тебя, и все будет как у людей.

Он ушел, оставив меня наедине с горшком похлебки и новой, гнетущей мыслью.

Я вышел на улицу, под холодное, предрассветное небо. Я стоял и смотрел на спящую деревню, на лес, на звезды, что были такими же, как и тысячу лет назад.

Мир изменился. Чтобы сражаться с его монстрами, мне пришлось надеть его личину. Стать одним из них. Человеком с бумагой, удостоверяющей личность.

Я горько усмехнулся. Ветер донес до меня знакомый, тошнотворный запах разложения. Где-то недалеко снова открылась трещина.

Я обнажил клинок. Охота продолжалась. Но теперь у нее была еще одна, странная цель — стать своим в мире, который и так был моим. Смешно скрываться, как тать в лесу — как низко пал сын Великого князя. Но зато я пока свободен и не готов идти в большой мир. Поэтому пусть он еще немного подождет…