Мстислав Дерзкий часть 2

Глава 18

Сон был тяжёлым и безрадостным, как будто я проваливался в глубокий, илистый омут. Картины вчерашней бойни, холодное лезвие у горла и пронзительный взгляд Веги смешались в один тревожный кошмар. Я проснулся с ощущением, что не отдыхал ни минуты. В висках стучало, тело ломило, будто меня переехал воз с дровами.

Первое, что я увидел, открыв глаза, — Вега. Она сидела на табурете у маленького запотевшего окошка, спиной ко мне, неподвижная, как изваяние. Закутана была в ту же простыню, плечи напряжены, шея вытянута. Она смотрела в окно, но взгляд её был пустым, застывшим, устремлённым в какую-то точку внутри себя. Казалось, она не дышала.

Я поднялся, с хрустом потянувшись. На столе, рядом с печкой, стояла миска с овсяной кашей, уже остывшей, и ломоть чёрного хлеба. Еда была нетронута. Видимо, Пелагея, дочка Захара, уже успела зайти, пока я спал.

«Чёрт, — промелькнула первая мысль. — Так она сидеть тут будет, пока не свалится».

Я молча подошёл к умывальнику, плеснул в лицо ледяной воды. Девушка даже не шелохнулась. Воздух в избе был густым от невысказанных слов и её немого отчаяния.

— Тебе надо поесть, — сказал я, вытираясь. Мой голос прозвучал громко и грубо в этой тишине.

Никакой реакции. Она продолжала смотреть в никуда.

Терпение — не моя главная добродетель. Я подошёл к столу, взял миску и ложку и, не церемонясь, с громким стуком поставил всё это перед ней на подоконник.

— Ешь. Пока не упала в голодный обморок. Я потратил столько сил не для того, чтобы ты тут изводилась.

Она медленно повернула голову. Её серые глаза были мутными, безжизненными.

— Не хочу.

— Меня не интересуют твои желания, — я взял её за плечо.

Рука была костлявой и холодной. Она попыталась вырваться, но её сопротивление было чисто символическим, слабым, как у ребенка. Я с лёгкостью усадил её за стол и сунул ложку в руку.

— Ешь. Это приказ лекаря.

Она уставилась на кашу с таким видом, будто это была миска с гвоздями. Потом её взгляд медленно пополз по моему лицу, и в нём что-то дрогнуло. Та маска холодной отрешённости, с которой она, казалось, срослась, все-таки дала трещину. И из нее проглянула непереносимая, всепоглощающая пустота.

И вдруг Вега начала есть. Механически, не глядя, засовывая ложку за ложкой в рот. А потом… потом её плечи затряслись. Ложка выпала из пальцев, звякнув о миску. Она издала странный, сдавленный звук, не то стон, не то рыдание. И всё. Стоп-кран сорвало.

Истерика вырвалась наружу не плачем, а каким-то диким, животным воем. Она не рыдала, а кричала, захлёбываясь, давясь собственными слезами и словами, которые невозможно было разобрать. Это были обрывки, осколки:

— … всё зря… все… предали… почему я?.. я ничего… не помню… имя… моё имя… кто я?..

Она билась головой о стол, царапала себе лицо, её тело выгибалось в судорожных спазмах. Это был не просто шок. Это было полное крушение внутреннего мира. Воин, чья жизнь состояла из приказов и их выполнения, остался один. Без команды, без цели, без прошлого. Её оставили умирать. И этот факт, похоже, дошёл до неё только сейчас, сквозь пелену физической слабости.

Смотреть на это было невыносимо. Я не мозгоправ, не утешитель. Мои методы лечения были куда проще и радикальнее. Ждать, пока она сама выгорит, не было времени. Да и сил у неё на такое не было — она могла просто не выкарабкаться.

— Прости, — тихо сказал я и положил ей руку на голову.

Она попыталась отшатнуться, но я был быстрее. Я не стал входить в её сознание грубо. Просто послал туда импульс — тёплый, тяжёлый, убаюкивающий, как летний полдень. Простейшее плетение на сон. Её истерика начала стихать, крики перешли в судорожные всхлипы, потом в тихий плач. Её веки задрожали и сомкнулись. Тело обмякло, и она медленно сползла со стула на пол. Я успел подхватить её и перенести на кровать.

Теперь можно было работать.

Я сел рядом, положив ладони на её виски. На этот раз я не собирался лечить тело. Оно, при должном питании и отдыхе, восстановится само. Меня интересовало то, что я смутно ощутил вчера, когда латал её энергетические каналы. В её голове были барьеры. Грубые, сильные, не её собственные. Блоки, перекрывавшие доступ к чему-то важному. К памяти.

Тогда, в пылу борьбы за её жизнь, я не стал их трогать. Сейчас же, видя её отчаяние, я понимал — эти блоки и были причиной её агонии. Она не просто была предана. У неё отняли её же самость.

Я закрыл глаза и погрузился вглубь. Моё сознание, уплотнённое и заострённое волей, скользнуло по тонким энергетическим путям, ведущим к её разуму. И вот они — барьеры. Не одна печать, а целый каскад их, переплетённых, как корни дерева. Они отливали холодным, чужеродным, металлическим светом. И от них веяло… знакомым величием. Древним, безличным, не терпящим возражений.

Я дотронулся до одного из них мысленным щупом. И ахнул от изумления и ярости. Божественные печати. Точнее, пародия на них. Сделано грубо, топорно, но источник силы был узнаваем. Это была работа кого-то, кто прикоснулся к силам богов, к самой структуре мироздания, и извратил их, использовав как наручники для разума.

Кто? Кто мог такое сделать⁈ Её начальство? Те самые «спасители», что бросили её умирать? Чтобы она ничего не рассказала, если попадёт в руки врага? Или… чтобы то, что она знала, не мучило её саму?

Неважно. Сейчас это превратилось в акт чудовищной жестокости. Она была не машиной, а человеком. И я верну ей то, что у неё отняли.

Я собрал свою силу в кулак. Не ту, что взял у нечисти — тёмную и разрушительную. А свою, старую, доставшуюся от предков, вышколенную Миролюбом. Силу воли. Чистую, несгибаемую сталь.

Я не стал аккуратно взламывать печати. Я обрушился на них. Со всей яростью, на какую был способен. Я представлял себе их, как хрустальные замки, и я бил по ним кузнечным молотом.

Это была не просто работа. Это была месть. Месть за её сломанный взгляд, за истерику, за ту боль, что сквозила в каждом её обрывке фразы. Я с дикой, злой радостью чувствовал, как трещат эти барьеры, как осыпается их холодный свет.

И с каждым разрушенным барьером я представлял того, кто их поставил. Неизвестного мне врага. И знал — ему сейчас несладко. Такие печати не рвутся бесследно. Тот, кто их наложил, прямо сейчас получает мощный обратный удар по своему сознанию. Возможно, даже физический. Хорошо. Очень хорошо. Пусть подавится своим собственным коварством.

Работа была адской. Каждый взломанный барьер отзывался в моей собственной голове огненной болью. Я чувствовал, как мои силы тают, но я не останавливался. Наконец, последняя, самая толстая печать, та, что охраняла самое сокровенное — её имя, её первые воспоминания — лопнула с звуком разбитого стекла.

Я отдернул руки, как от раскалённого железа. Перед глазами поплыли круги. Я едва не рухнул с табурета. Но дело было сделано.

Я сидел, тяжело дыша, и смотрел на неё. Её лицо изменилось. Исчезло то страдальческое напряжение, даже во сне. Черты смягчились. В изгибе губ появилось что-то едва заметное, детское… Доверие. Её дыхание стало глубоким и спокойным. Она просто спала. Впервые, наверное, за долгие годы по-настоящему спала.

Я дополз до своего матраса и повалился на него без сил. Чёрт знает, что творится. Божественные печати… Кто ты такая, Вега? И во что я ввязался?

Но сожалений не было. Только усталость и странное, горькое удовлетворение. Теперь мы были связаны не только долгом жизни. Нас сковала общая тайна. И тому, кто поставил эти печати, теперь был объявлен бой. И он об этом уже знает.

Сон был коротким и тревожным, как забытьё раненого зверя. Я проваливался в него, но не находил покоя — в висках стучала собственная кровь, а в ушах стоял отголосок того хруста, с которым ломались божественные печати в сознании Веги. Я проснулся от тихого звука. Не от крика, не от шума — от тихого, ровного дыхания.

Открыл глаза. В избе было полутемно, печь уже почти остыла. И она сидела на краю моей кровати, смотря на меня. Но взгляд был иным. Не пустым, не потерянным, не испуганным. Он был ясным. Острым. И невероятно усталым, как будто она только что прожила не три дня, а тридцать лет за один присест.

Мы молча смотрели друг на друга. Тишина была густой, натянутой, как струна. Она первая её разорвала.

— Меня зовут Вега. Младший сержант Божественной Сотни Российской Империи. Прикомандирована к спецотряду «Периметр». Куратор — Перун. Лично.

Голос её был низким, ровным, без тени тех истеричных ноток, что были ранее. Это был голос солдата, докладывающего обстановку.

Я медленно сел, опершись спиной о прохладную стену. Сердце почему-то заколотилось чаще. Я лишь кивнул, дав знак ей продолжать.

— Наша задача — мониторинг и нейтрализация аномальных всплесков силы, угрожающих стабильности барьера между Явью и Правью. Мы — щит. Последний рубеж перед чертогами богов, — она говорила отстранённо, как будто зачитывала устав. Но в глазах плескалась боль. Боль от осознания. — Мы служим богам. Мы их воины и рабы. У нас забрали все — личность, семью, желания, стерли память о прошлом. Все ради богов, ради их защиты. Наш отряд… Нам нет дела до живых. Наша миссия превыше всего. Мы принадлежим ей телом и душой. Вернее, принадлежали.

Она замолчала, её взгляд на мгновение упёрся в грубые половицы.

— Мы месяцы выходили на источник утечки. На то место, где тёмные маги пытались разорвать завесу. Камень-анкер был ключом. И когда ты его уничтожил… это был как взрыв сверхновой в эфире. Мы почувствовали его за десятки километров. Командир отдал приказ на немедленное перемещение и зачистку периметра. Всех, кто был на поверхности — этих… людоловов — ликвидировали как потенциальных носителей скверны и свидетелей.

В её голосе не было ни сожаления, ни злорадства. Констатация факта. Я живо представил тварей, которые сторожили объект, и этих безликих убийц, выходящих из теней со своим смертоносным свистом. Холодный пот пробежал по моей спине.

— А потом мы заметили тебя. Ты уходил от карьера. Сильный, весь в чужой энергии, но… живой. Не заражённый. Командир счёл это аномалией. Угрозой, требующей изучения. Мне был отдан приказ: проследить, установить личность, выяснить мотивы. И… ликвидировать при малейшем подозрении в связях с врагом.

Она посмотрела на меня прямо.

— Я шла за тобой. А потом… тот упырь. Ты знаешь остальное.

Она умолкла. Рассказ был окончен. В избе снова воцарилась тишина, но теперь она была иной. Наполненной. Наполненной ужасающей правдой.

И тогда во мне всё закипело. Медленно, глухо, как магма перед извержением. Не её рассказ был причиной. Причиной были эти слова: «Божественная Сотня», «Защитники богов», «Нам нет дела до живых».

Перед глазами поплыли картины, что я пронёс через века. Не свои — родовые. Память предков. Великий князь, мой пращур, стоящий на коленях перед жрецом Перуна и умоляющий о помощи в нашествии мертвяков Нави. И холодный, безразличный ответ: «Жертва мала. Боги ждут большего». Девушка, отданная в жертву Велесу ради «благополучия общины». Её глаза, полные ужаса. Лица простых людей, которые пашут, сеют, молятся, а в ответ получают мор, падеж скота и безразличие небожителей.

И эти… эти маги. Эти прислужники. Они защищают их? Этих бездушных, холодных идолов, которые смотрят на мир как на муравейник? Они убивают людей, «потенциальных носителей скверны», не моргнув глазом? Ради чего? Ради того, чтобы боги, сидя в Прави, продолжали вечное, бессмысленное существование в своих чертогах?

Ненависть, которую я таил веками, сдержанная, как потухший вулкан, вдруг ожила. Она не была яростной, не была слепой. Она была холодной. Абсолютной. Окончательной. Она заполнила меня изнутри, стала твёрже кости, острее клинка.

— Нет дела до живых… — я медленно проговорил, словно пробуя эти слова на вкус, и мой голос прозвучал чужим, низким, как скрежет камня. — Как удобно. Как благородно. Защищать тех, кому на вас, на всех нас насрать.

Я поднялся с постели. Мне нужно было двигаться. Подошёл к печи, схватился руками за тёплую ещё кирпичную кладку, словно пытаясь сжать её в пыль.

— Ты знаешь, что такое боги, девочка? — я обернулся к ней.

Она сидела всё так же прямо, но в её глазах читалось смятение. Она видела, что её откровение вызвало не страх, не почтение, а нечто совершенно иное.

— Это надсмотрщики. Это тюремщики мироздания. Они создали правила — Явь, Правь, Навь — и ушли, чтобы наблюдать издали, как мы в этой клетке дерёмся за кусок хлеба. А вы… вы их надзиратели. Псы, которых натравливают на тех, кто посмел пошатнуть решётку.

— Ты не понимаешь! — в её голосе впервые прозвучали нотки чего-то, кроме холодной отчетности. Отчаяния? Убеждённости? — Без барьера всё рухнет! Навь хлынет в мир и уничтожит всё! Всех!

— А что, по-твоему, делают боги? — я рыкнул, подойдя к ней вплотную. — Они что, защищают? Нет! Они поддерживают статус-кво! Им нужен вечный баланс, вечная война! Потому что это даёт им смысл! А мы — просто расходный материал! И вы, их «сотня», — самые главные дураки! Вы кладёте жизни за тех, кто даже не знает ваших имён! И да — я тебя, наверное, сейчас сильно разочарую, но во всей вашей службе нет никакой великой цели — есть лишь желание богов не подохнуть от легионов мервяков. Если хоть один из них ступит на землю Прави, она падет, и вместе с ней падут боги. А Чернобог возродится, обретя абсолютную власть. Нет, не за живых переживают боги, а за свои шкуры. Потому как не станет Яви, и Правь не выстоит.

Я видел, как она сжимает кулаки. В её памяти уже не было барьеров. Она всё помнила. И все те годы службы, все жертвы, вся вера — всё это сталкивалось с моей яростью, с моей правдой.

— Они бросили тебя, — ударил я ниже пояса, тихо и зло. — Своего верного воина. Потому что ты стала слаба. Потому что стала неудобна. Потому что их «миссия» важнее одной жизни. Разве это не доказывает мою правоту? Слабым не место среди сильных, верно?

Она опустила голову. Плечи её снова задрожали, но теперь это была не истерика, а содрогание от крушения всего фундамента, на котором стояла её жизнь.

Я отошёл к окну, глядя на серый рассвет. Ярость бушевала во мне, требуя выхода. Но что делать? Убить её? Бессмысленно. Она была такой же жертвой, пусть и добровольной. Бросить? Теперь уже не мог. Она была живым доказательством того, о чём я давно догадывался. Орудием в моих руках. Не для мести — для войны. Для настоящей войны.

Я повернулся к ней. Решение созрело мгновенно, кристально ясное и бесповоротное.

— Слушай меня, Вега, — сказал я, и в моём голосе зазвучала та самая сталь, что выковывается в горниле ненависти. — Твои боги мне не указ. Твоя Сотня — мои враги. Так же, как и Тёмный Князь. Я не защищаю Правь и не служу Нави. Я воюю за Явь. За этот мир. За людей, которые в нём живут. И если для этого нужно разобраться и с теми, и с другими… Что ж, я не против.

Она подняла на меня глаза. В них был ужас. И… проблеск чего-то ещё. Любопытства? Вызова?

— Ты… ты не понимаешь, с чем связываешься…

— Я понял всё, что мне нужно, и знаю намного больше тебя, уж поверь, — перебил я её. — А теперь выбор за тобой. Можешь попытаться выполнить свой приказ. Убить меня. Или… — я сделал паузу, — или узнать, что значит воевать не за абстрактную идею, а за что-то реальное. За свою собственную жизнь. Которая теперь, кстати, принадлежит тебе. А не им.

Я оставил её сидеть с этим выбором. Мне нужно было выйти, нужно было глотнуть воздух, нужно было, чтобы эта адская злость внутри меня остыла и превратилась в холодную, расчётливую решимость.

В костёр ненависти, что я пронёс через века, только что подбросили целый воз дров. И теперь пламя должно было спалить не только моих врагов, но и весь старый мир, с его ложными богами и рабами в золотых мундирах.

Война только начиналась. И теперь у меня был первый, очень ценный пленный. Или союзник. Время покажет.