Мстислав Дерзкий часть 2

Глава 4

Потянулись дни, сменяясь неделями. Вне кургана кружился мир — менялись ветра, шли дожди, трава желтела и ложилась под первым инеем. А внутри царил вечный, неподвижный сумрак, нарушаемый лишь мерцающим светом моих собственных рун, выжженных в воздухе.

Время здесь текло иначе, густо и тягуче, как мед. И каждый его миг был отдан одной цели — восстановлению.

Мое тело, ослабевшее за века и выгоревшее после постоянных нагрузок, стонало и плакало от боли. Каждое утро начиналось с одного и того же — с преодоления. Словно продираясь сквозь колючую проволоку, я заставлял мышцы подчиняться, суставы — скрипеть и двигаться, а легкие — жадно хватать спертый воздух каменного мешка.

Я расширял каналы.

Представьте, что внутри вас — сеть тончайших хрустальных ручейков, по которым когда-то текла мощная, полноводная река. А теперь они засорены илом, пересохли, потрескались. И вы с нечеловеческим усилием воли вливаете в них новую воду. Она течет, разрывая старые берега, выжигая все лишнее, заставляя каждую клетку кричать от непривычного напряжения. Это была каторжная, изнурительная работа.

Я лежал на камнях, покрытый липким потом, чувствуя, как внутри меня пылает пожар, а снаружи тело коченеет. И нагрузка лишь росла. Сегодня — один ручеек. Завтра — два. Послезавтра — попытка соединить их в поток.

Потом был меч.

Старый, верный клинок, что прошел со мной сквозь огонь и воду. Он ждал меня, прислоненный к стене, и его тяжесть в руке была связующей нитью, что удерживала меня в реальности. Я вспоминал уроки. Не изящные фехтовальные па, которым учат при дворах, а грубую, прагматичную науку выживания. Моего первого учителя, Братислава, седого ветерана с лицом, изрытым шрамами, и голосом, похожим на скрежет камня.

«Меч — это не продолжение руки, мальчик. Меч — это твоя воля, облеченная в сталь. Ты не должен думать о нем. Ты должен быть им.»

Он заставлял меня часами стоять в стойке с вытянутой рукой, пока мышцы не начинали гореть огнем, а сознание не уплывало от усталости. Удары не по чучелам, а по стволам вековых дубов, чтобы отдача отзывалась болью в плече и учила вкладывать в удар все тело. Борьба в грязи, на льду, в темноте, чтобы умение драться не зависело от удобства.

«Враг не будет ждать, пока ты встанешь в удобную позу, витязь. Он придет ночью, он ударит в спину, он будет сильнее. Будь готов. Всегда.»

Я кружил с клинком в тесном пространстве кургана, отрабатывая короткие, мощные рубящие удары, тычки, блоки. Лязг стали о камень оглушительно гремел под сводами, сопровождаемый моим хриплым дыханием. Каждый вечер я зализывал новые ссадины и растяжения, чувствуя, как тело, предательски мягкое, понемногу вспоминает закаленную сталь, которой было раньше.

Но самые важные уроки приходили во сне.

Там меня ждал мой старый учитель Аскольд.

Его не было в живых уже очень давно, но для моего сознания он был живее всех живых. Седая борода, заплетенная в две косы, глаза, словно два куска зимнего льда, видящие тебя насквозь. И голос, тихий, но врезающийся в память навсегда.

Мы стояли с ним на высокой стене Новгородского Детинца. Внизу кипела жизнь, кричали торговцы, звенели молоты оружейников, пахло дымом, смолой и рекой.

— Смотри, Мстислав. Что видишь ты? — его рука, иссохшая и жилистая, указала на дальние леса за Волховом.

— Лес, — ответил я тогда, юный и глупый.

— Верно, — согласился волхв. — Ты видишь его глазами, что дарованы тебе от рождения. Они показывают тебе преграду. Стену из дерева и листьев. Но представь, что леса нет. Закрой глаза, что обманывают тебя, и открой зрение. Что ты видишь за ним? Увидь то, что сокрыто. Преградой ли материальной, или расстоянием, или чарами. Раскрой свое сознание. Посмотри сквозь.

Я закрывал глаза — и во сне, и сейчас, в кургане, — и пытался сделать то, чему он учил. Отбросить очевидное. Увидеть не форму, а суть. Не дерево, а жизнь, что пульсирует в нем. Не расстояние, а пустоту между точками. Не камень, а память, что хранится в нем.

Это было больнее, чем любая физическая тренировка. Это было похоже на попытку сдвинуть гору силой мысли. Мозг отказывался, бунтовал, увязая в привычных шаблонах. Но я ломал его. Снова и снова. Как и тогда.

Во сне Аскольд вел меня дальше.

— Сила не в том, чтобы поджечь дом, — говорил он, и в его ладони вспыхивал яркий огонек. — Сила в том, чтобы заставить гореть только одну щепку в его основе. Или вовсе не дать ему загореться. Видишь нити? Нити тепла, что тянутся к хворосту? Перережь их. Не силой. Намерением.

Он учил меня не брать силу, как грабитель, а просить ее, как партнер. Договариваться с ветром, чтобы он нес стрелу; с землей, чтобы она расступилась под ногами врага; с водой, чтобы она отравила того, кто ее пьет. Он учил меня слушать. Слышать шепот звезд, песню камней, гнев грозы.

— Ты — витязь, — сурово говорил он. — Твое место в сече, в гуще битвы. Но ты так же и волхв. Твое место — между мирами, в точке равновесия. Ты должен уметь и мечом рубить, и словом удерживать. Иначе твоя сила будет неуклюжей и слепой. Как топор дровосека в руках ребенка.

Я просыпался с головой, раскалывающейся от напряжения, но с новым пониманием. С новым кусочком мозаики, постепенно складывающейся в единую картину.

Дни текли. Боль становилась привычным спутником, а затем и союзником — она говорила мне, что я жив, что я двигаюсь, что я расту. Сила, неохотная и строптивая, вновь понемногу начинала признавать во мне хозяина. Меч снова стал частью руки, а не просто железной палкой.

Я все так же сидел в каменной гробнице, один на один с тенями прошлого. Но я уже не был сломленным изгоем. Я стал кузнецом, заново выковывающим себя. Сохранившим старую форму, но наполняющим ее новым, закаленным содержимым.

И я знал — скоро придет день, когда печать с кургана будет снята. Не для того, чтобы впустить нового страдальца. А для того, чтобы выпустить того, кто пришел сюда умирать, а уйдет — чтобы сеять смерть среди своих врагов.

Время в кургане потеряло привычный ход. Оно сгущалось вокруг меня, как смола, вязкое и тягучее, подчиненное лишь ритму боли и воли. Дни и ночи смешались в единый мучительный и прекрасный процесс ковки. Я уже не просто восстанавливал себя — я переплавлял.

Мои тренировки с мечом стали иными. Я больше не отрабатывал удары. Я вел бои с призраками. Стены кургана растворялись, и я видел Высшую нежить.

Не тех несчастных мертвяков, что ковыляют по воле некроманта. Нет. Ту нежить, что рождается в местах великой скорби и крови сама по себе. Ту, что думает, помнит и ненавидит все живое ледяной, бездонной ненавистью, накопленной за века.

Я снова стоял на валу старого городища, засыпанного снегом и пеплом. А они шли. Мертвые князья в истлевших кольчугах, с синими, сияющими глазами-углями. Их клинки не тупились, их щиты не пробивались обычной сталью. Они двигались в жуткой, идеальной тишине, нарушаемой лишь скрипом ветра в их пустых грудных клетках.

«Не рубить! — кричал я тогда своей дружине, голос срывался в визг от ужаса и напряжения. — Кости слишком крепки! Режь сухожилия, вали на землю и добивай! Огнем!»

Я повторял это сейчас. Мое тело, исполосованное мышечной болью, выписывало не широкие, размашистые дуги, а короткие, отрывистые, точные выпады. Я целился в невидимые суставы, в подколенные сгибы, в основание шеи. Каждый удар сопровождался скупым выдохом и вспышкой внутренней силы, которую я учился вкладывать в сталь — крошечный сгусток солнечного пламени, способный испепелить скверну.

Потом приходили другие тени. Печенеги. Орда, что хлынула на нас, как саранча, с воем и свистом стрел. Я вспоминал жар степного солнца, звон сабель, пыль, забивающую рот и глаза. Мы стояли стеной, щит к щиту, и я, молодой еще волхв, не успевший научиться экономить силу, выжигал их целыми рядами ослепительными вспышками силы. Это была победа. Но сейчас, находясь на поле боя как бы со стороны, я видел свою ошибку. Расточительность. Я выдохся к концу битвы, едва устояв на ногах, и если бы не стойкость дружинников, меня бы растоптали.

Теперь я учился иному. Я представлял ту же степную атаку, но моя магия работала точечно. Не слепая вспышка, а тонкий, раскаленный луч, прожигающий глазницу всаднику, перебивающий тетиву лука, подпаливающий копыто коню. Экономия. Эффективность. Убийственная математика силы.

Хазары. Их железные клинки и странные, чужеземные доспехи. Их маги, что пытались нас околдовать, навести морок страха. Я вспоминал, как мы ломали их чары не грубой силой, а песней. Старые воины затягивали былину, и мы подхватывали, и наша воля, спаянная древними словами воедино, была крепче любой брони. Сейчас, в тишине кургана, я не пел. Я учился создавать ту же сплоченность в одиночку. Направлять волю не широким фронтом, а сконцентрированным копьем, пробивающим любую защиту.

И германские рыцари. Лавина в железных ящиках, надменные лица под забралами, их кресты и уверенность, что они несут истину. Их магия была иной — жесткой, опасной, черпающей силу в слепой вере и дисциплине. Они шли строем, и их щиты сияли священным светом, от которого наша дикая, природная сила отскакивала, как горох от стены.

Тогда мы научились ломать не их, а их строй. Я вызывал из-под земли клубки корней, что оплетали ноги коням и людям. Насылая туман, в котором их порядок терялся. А дружинники били в образующуюся брешь. Сейчас я анализировал каждое их заклятье, каждый проблеск энергии. Искал изъяны в их безупречной, на первый взгляд, броне. И находил. Их сила была мощной, но негибкой. Как огромный молот. И против него нужно было стать не наковальней, а водой, что течет сквозь пальцы, чтобы потом сомкнуться и утопить.

Я проживал эти битвы снова и снова. Каждый день. Каждый час. Я видел каждую свою ошибку: поспешность, гордыню, расточительность, недооценку врага. Я падал на каменный пол, истекая потом и кровью из разбитых суставов, поднимался и снова входил в бой против собственных воспоминаний.

И понемногу что-то стало меняться.

Боль из врага превращалась в союзника. Она была индикатором, точным инструментом, показывающим, где я спешу, где перенапрягаюсь, где допускаю слабину. Движения с мечом стали плавнее, экономнее. Я не рубил — я резал. Не блокировал — отклонял. Вспышки магии больше не ослепляли все вокруг — они стали точными, почти хирургическими выстрелами, не тратившими ни капли лишней силы.

Я чувствовал, как внутри растет не просто мощь, а нечто иное. Уверенность. Не молодецкая удаль, а холодная, тяжелая, как свинец, уверенность кузнеца в своем молоте. Я знал, что могу ударить. Я знал, куда. Я знал, какой ценой и какой результат это принесет.

И однажды, после особенно изматывающей серии видений — мы отбивали три ночи подряд атаки оживших мертвецов с болот, — я опустил меч и замер. Дыхание ровное. Сердце бьется спокойно и мощно. Руки не дрожат.

Я обвел взглядом свою каменную темницу. Потускневшие кристаллы, гладкие отполированные стены, следы от клинка на камне.

И понял.

Я почти готов.

Еще немного. Еще несколько уроков, несколько шлифовок движений, несколько ночей, прожитых в аду воспоминаний. Но конец уже виден. Печать на выходе уже не казалась вечной. Она была теперь как кусочек воска на письме, которое я вот-вот собирался вскрыть.

Скоро я выйду. Не сломленным беглецом, ищущим убежища. А тем, кем я был всегда. Витязем-волхвом. Но теперь — без прежних ошибок. Закаленным в аду собственной памяти и выковавшим себя заново.

И мир снаружи, что продолжал свой бег, еще не знал, что к нему возвращается не тень, а громовая туча, готовая обрушить всю накопленную ярость…

Тишина в кургане изменилась. Из тягучей и вязкой она стала натянутой, как тетива лука перед выстрелом. Воздух, всегда неподвижный, заколебался, заструился. Сила, что я накопил, перестала буйствовать внутри, успокоилась, затаилась, превратившись в холодный, отполированный клинок готовности. Я стоял в центре ритуального круга, и каждая клетка моего тела знала — пора. Последний рубеж.

Я вернул все, что потерял. И даже больше. Сталь в моей руке была не просто железом — она была продолжением воли, острее и смертоноснее, чем когда-либо. Магия не клокотала слепым пожаром, а текла глубоким, управляемым потоком, готовым по одному моему желанию обернуться и живительным родником, и сокрушительным паводком. Баланс был обретен. Цена заплачена.

Но духи кургана, безмолвные свидетели и хранители, требовали последнего доказательства. Недостаточно просто взять силу. Надо доказать, что ты достоин ее нести. Что ты усвоил уроки. Что ты не повторишь старых ошибок.

Воздух передо мной затрепетал и потемнел. Из самой сердцевины тьмы, из глубины вековой памяти камня, пополз смрад. Тот самый. Сладковатый, приторный запах гниющей плоти и пепла, что навсегда врезался в мою память.

И он появился. Генерал Нави. Четырехлистник.

Не настоящий. Не тот, что когда-то едва не отправил меня в небытие. Но его точная копия, воссозданная духами-хранителями по моим же воспоминаниям, по шрамам на моей душе. Его образ был воссоздан с мельчайшими подробностями: искаженные, асимметричные черты лица, будто слепленные из разного теста; доспехи, сросшиеся с плотью в единую мерзкую броню; и главное — четыре лика его сущности, что пульсировали вокруг него, как гнилые плоды на ветке.

Он был моим кошмаром. Моим позором. Тем, кому я когда-то проиграл, дрогнув, допустив ошибку. И теперь мне предстояло сразиться с ним снова.

— Мстислав, — просипело существо не ртом, а самой пустотой внутри него. Голос был скрежетом костей по стеклу. — Пришел получить вторую смерть? Милости просим.

Он не стал медлить. Его левая рука взметнулась, и плоть на ней лопнула, обнажив кость, что вытянулась, заострилась, покрылась ядовитым липким налетом. Коготь Виверны. Мгновенный удар, быстрый, как плевок кобры. Тот самый, что пронзил мои доспехи тогда.

Раньше я бы отпрыгнул. Попытался бы блокировать. Сейчас я увидел. Не просто движение, а намерение за этим движением. Я сделал полшага в сторону, и смертоносный коготь просвистел в сантиметре от моей груди. Одновременно мой меч, коротко и резко, брызнул голубоватым пламенем и чиркнул по мертвой плоти.

Раздался вопль, но не боли — ярости. Плоть на его руке задымилась, почернела, осыпалась пеплом. Я не стал жечь его целиком. Я отсек ту самую щепку, о которой говорил Аскольд. Точечное, экономное применение силы.

Четырехлистник взревел, и из его раскрывшейся грудной клетки повалил густой, желтый смрад. Холоп Смрада. Туман, что разъедает разум, внушает панику, выедает глаза. Тогда я отшатнулся, ослеп, закашлялся, открывшись для удара.

Сейчас я не стал его рассеивать. Я повторил трюк немецких рыцарей, но с извращенной, злой изощренностью. Я вдохнул эту гадость, позволил ей заполнить легкие — и обратил ее против него самого. Моя воля, спрессованная в комок, вытолкнула смрад обратно, зарядив его моей собственной, святящейся яростью. Желтый туман ударил его в лицо, и он зашатался, ослепленный своим же оружием.

— Тварь! — завыл он, и его тело начало разбухать, кожа лопаться, обнажая кишащую червями плоть.

Гниющая Плоть. Его форма стала аморфной, текучей, поглощающей удары. Он пополз на меня, как жижа, пытаясь окружить, растворить в себе.

Я вспомнил печенегов. Их орду. Не силу, а точность. Я не стал метать в него молнии. Я сконцентрировался. Мои пальцы сжались, и десятки тонких, раскаленных игл моей воли впились в него — не в центр массы, а в узлы энергии, что связывали эту мерзость воедино. Он взорвался изнутри, разбрызгав вокруг комья гниющего мяса, но не умер, а снова начал собираться в кучу.

И тогда он применил свое последнее, самое страшное оружие. Мертвый Огонь.

Из того, что осталось от его рта, вырвался не яркий язык пламени, а черная, холодная полоса пустоты. Огонь, что не горит, а замораживает. Что выжигает не плоть, а саму жизнь, душу. Именно им он и добил меня в прошлый раз.

Он полоснул этой тьмой по мне. Я не уклонился. Я принял его.

Я вспомнил стену щитов против германцев. Непробиваемый строй. Я создал его внутри себя. Не стену. Не щит. А зеркало. Я не стал сопротивляться смерти. Я отразил ее.

Черный огонь ударил в меня — и отскочил, вернувшись к своему хозяину с удвоенной силой. Он впился в него, и Четырехлистник застыл с немым криком ужаса. Его форма начала рассыпаться, таять, как черный лед на солнце. Он смотрел на меня своими угасающими глазами-углями, и в них читалось непонимание. Он был демоном, порождением Нави, и он не мог осознать, как его же оружие, питаемое смертью, могло быть обращено против него.

— Ты… не тот же, — прохрипел он, рассыпаясь в пепел.

— Нет, — тихо ответил я, опуская меч. — Не тот.

Пепел осел на камни. Смрад рассеялся. Тишина вернулась в курган, но теперь она была иной. Не натянутой, а глубокой, почти благоговейной.

Я доказал им. Я доказал себе. Я не просто победил. Я победил идеально. Без суеты, без расточительства, используя силу врага против него самого. Усвоив все уроки прошлого.

Я повернулся и пошел к выходу. Стены кургана как бы расступились передо мной. Печать на выходе таяла сама собой, пропуская слабый, свежий ветерок снаружи, пахнущий хвоей и свободой.

Я вышел, не оглядываясь. Курган выполнил свою задачу. Он вернул миру не беглеца, не искалеченного ветерана, а Волхва-Витязя. Перекованного. Обуздавшего свою силу и свою боль.

Скоро, уже скоро я вернусь так, как и положено сыну Великого Князя из рода Инлингов. Но пока — надо было вернуть себе свое прежнее тело. Где там вы, мои мертвяки, полные силы?

Ветер подсказал мне ближайший открытый разрыв, и я, хищно оскалившись, рванул туда. И все животные, что встречались на моем пути, испуганно бежали прочь. Потому что им казалось, что это бежит не человек, а воплощение русской ярости и силы, хозяин леса — медведь…