Мстислав Дерзкий часть 2

Глава 16

Уличный воздух после бани казался уже не таким ледяным, а тело, пропаренное и выхлестанное вениками, исходило легким, едва уловимым жаром, отгоняя осеннюю сырость. Я, не торопясь, шёл по широкой деревенской улице, теперь уже без всяких магических щитов, наслаждаясь ощущением чистоты и обновления. Последние капли редкого, затухающего дождя приятно холодили разгорячённую кожу. Но долго предаваться блаженству было нельзя. Оставался один нерешённый вопрос. Самый тяжёлый.

Сарай старосты, деда Захара, стоял чуть в стороне, притулившись к краю огорода. Скрипучая дверь поддалась не сразу, пропустив меня в полумрак, пахнущий сеном, пылью и… сладковатым, гнилостным запахом тяжелой болезни.

Незнакомка лежала там же, где её и положили местные, на грубой самодельной кровати из досок и мешков, укрытая по-прежнему моим плащом, в котором я ее и притащил сюда. Казалось, она не шелохнулась, не сдвинулась ни на миллиметр. Я присел на корточки рядом, осторожно откинул край плаща.

Лицо её было белее свежего снега, губы синеватые, почти фиолетовые. Дыхание — поверхностное, едва уловимое, больше похожее на редкие, жадные вздохи утопающего. Я приложил два пальца к её шее. Пульс был нитевидным, частым и слабым, словно у пойманной птички. Жизнь уходила из неё, тихо и неумолимо, капля за каплей.

— М-да, — почти беззвучно выдохнул я. — Дело-то дрянь.

Огляделся по сторонам. В углу сарая стояла деревянная кадка с колодезной водой, рядом притулился ковшик. Я зачерпнул им воды, попытался приподнять голову незнакомки и напоить ее или хотя бы смочить губы. Но вода просто стекала по подбородку, холодные струйки затекали за шиворот, но она никак на это не реагировала. Была без сознания. Глубоко без сознания.

Мысли заработали с ленцой. Лекаря в деревне не было. Ближайший — за тридевять земель, в городе, до которого в такую погоду и на тракторе не добраться. Знахарка местная сама с неделю как слегла с воспалением лёгких. Оставался один-единственный вариант, который мне не очень нравился.

Я закрыл глаза, усилием воли отгоняя остатки банной расслабленности, заставляя мозг переключиться с режима «воин» на иной, который я не использовал тысячу лет.

В памяти всплыли образы: дымная полуземлянка на краю глухого бора, запах высушенных целебных трав и старой кожи, и он — древний, как могучий, кряжистый дуб, — волхв Миролюб. Его лицо, испещрённое морщинами, как карта прожитых лет, и глаза — светлые, пронзительные, видевшие всех насквозь.

«Плох тот воин, Мстислав, что не может оказать сам себе первую помощь, — гремел его голос, пока я, молодой и глупый, пытался зашить себе рану на бедре, неумело ковыряя плоть кривой иглой. — Запомни: боль — это друг. Она кричит, указывая, где сломано. Слушай её, но не слушайся».

Память оживала, обретая плоть. Я видел, как его корявые, узловатые пальцы, сильные и в то же время невероятно точные, вправляли вывихнутое плечо раненому на охоте дружиннику.

«Ещё хуже тот витязь, что не может вовремя помощь оказать собрату по оружию. Его меч может быть острее стали, но если он один — он уже мёртв. Ты отвечаешь не только за себя. Ты отвечаешь за тех, кто с тобой».

А потом были другие уроки. Более сложные, более тонкие.

«Но самый худший из всех — это волхв, что не может помочь простым людям. Что гоняется за великими битвами с силами тьмы, а рядом с ним мужик с лихоманкой корчится, баба разродиться не может и мучается, дитя с кровотечением помирает. Сила — она не для гордыни. Она для дела. Для жизни. Запомни это, княже. Искусство исцелять — такое же оружие, как и твой меч. Иногда даже более важное».

Он учил меня всему. Останавливать кровь силой воли и пучком паутины. Гнать лихорадку отварами из коры и шепотками. Принимать роды, если приспичит, и знать, какие травы облегчат боль. И самое сложное — восстанавливать, а если надо, то и изменять тело, когда душа уже готова его покинуть. Требовало это не грубой силы, а тончайшего вплетения собственной энергии в потухающую нить жизни другого человека. Опасная штука. Можно было и самому истощиться до смерти.

Я открыл глаза и снова посмотрел на незнакомку. Она умирала. Не от ран — они, на удивление, уже почти затянулись, спасибо упыриной силе, что сработала и на неё. Она умирала от последствий укуса. От яда, что впрыснул Упырь, высасывая из неё не только кровь, но и часть жизненной силы, самой души. Её собственный организм, ослабленный до предела, не справлялся, не мог запуститься заново.

Медлить было нельзя.

Я без лишних раздумий подхватил её на руки. Она была ужасно легкой, почти невесомой, как связка сухих прутьев. Вынес её из сарая на свет божий.

Дождь почти прекратился, и из-за туч даже выглянуло бледное, осеннее солнце. На улице как раз появилось несколько деревенских. Они увидели меня, несущего эту бледную, безжизненную фигуру, и замерли. Женщины прикрыли рты ладонями, мужики смотрели исподлобья, мрачно и неодобрительно. Никто не сделал шага вперёд. Никто не предложил помощи. В их глазах читался не страх даже, а отстранённость. Они видели не человека — проблему. Чужую, непонятную, опасную.

И в каком-то смысле они были правы. Но я не мог поступить иначе.

«Что ж, — подумал я, направляясь обратно к бане. — Люди всегда боятся того, чего не понимают. Это правильно. Это сохраняет им жизнь».

Дверь в баню я открыл плечом. Внутри было ещё жарко, пахло берёзовым веником и влажным деревом. Я уложил девушку на широкую лавку в предбаннике и на мгновение застыл в нерешительности.

Чтобы работать с её телом, чтобы очистить каналы энергии, нужно было убрать всю грязь, всю постороннюю скверну. Физическую в первую очередь. Её одежда была в крови, земле и бог весть в чём ещё.

— Отбрось пошлые мысли, Мстислав, — сурово приказал я сам себе. — Сейчас ты не мужчина. Ты — лекарь. А лекарь не видит разницы между мужчиной или женщиной. Для него есть лишь болезнь, с которой надо справиться.

Сначала я снял с неё сапоги — крепкие, практичные, но изрядно поношенные. Потом принялся за тёмную, облегающую одежду, напоминающую форму для боя. Застёжки, ремни, скрытые карманы. Всё было функционально и без намёка на украшательство. Под верхним слоем оказалась тонкая, почти невесомая рубаха из шёлка-сырца. И вот тут я невольно ахнул.

Тело, освобожденное от покровов одежды, было… худым. Не просто стройным, а истощённым. Рёбра проступали под кожей, ключицы торчали острыми углами, на запястьях были видны все косточки. Это было тело аскета, фанатика, вся жизнь которого заточена только на одну цель — работу. На нём не было ни грамма жира, только сухие, длинные мышцы, подобные тетиве лука. И шрамы. Десятки тонких, белых шрамов — следы от клинков, стрел, может, даже когтей. Это была карта бесконечных боёв, нанесённая на живую плоть.

Никакой пошлости в моих мыслях не возникало и в помине. Было лишь холодное, профессиональное любопытство и лёгкая жалость. Что за жизнь должна быть у человека — тем более, у девушки, — чтобы ее тело стало таким?

Я набрал в таз тёплой воды из котла, нашёл на полке кусок грубого серого мыла с запахом дыма и приступил к работе. Действовал быстро, чётко, без суеты. Смыл с неё грязь, кровь, пот. Вымыл длинные, чёрные волосы, распутав их пальцами. Вода в тазу быстро почернела.

Она не приходила в сознание, лишь изредка постанывала, когда я задевал особенно глубокие синяки или засохшие ссадины. Её кожа под грязью оказалась фарфорово-бледной, почти прозрачной.

Закончив, я вытер её насухо грубым, но сухим полотенцем и положил на лавку. Она была чиста. Физически. Теперь предстояло самое сложное — очистить её изнутри. Вернуть ту самую искру, что вот-вот была готова угаснуть.

Я глубоко вдохнул, выдохнул. Отогнал все посторонние мысли. Вспомнил лицо старого Миролюба.

— Ну, учитель, — прошептал я. — Проверка на прочность. Посмотрим, чему ты меня научил и как крепко…

И положил одну руку на холодный, почти безжизненный лоб, а вторую на живот, где находился центр «хара» — магический источник.

Взгляд чуть задержался на холодной, чуть влажной коже там, где всего день назад зияла ужасная рана от укуса. Теперь там была лишь тонкая, розовая полоска свежего шрама — работа чужеродной силы, поглощённой мной и по капле переданной ей. Но внешнее заживление было обманчиво. Внутри продолжал бушевать яд, тёмная отрава Упыря, пожирающая её жизненную силу.

Я закрыл глаза, отогнал последние сомнения. Неважно, кто она. Сейчас передо мной просто живое существо на грани гибели. А я… я был тем, кто мог это изменить.

Глубокий вдох. Выдох. Я мысленно погрузился вглубь себя, к тому новому, бурлящему источнику силы, что появился после вчерашней бойни. Он отозвался немедленно, послушный и мощный. Но его грубой мощи было мало. Нужна была точность. Тончайшая работа. Как когда-то меня учил Миролюб.

Я начал говорить. Шёпотом, почти беззвучно, но каждое слово было наполнено силой, было не просто звуком, а формой, знанием, вкладываемым в её тело:

— Сила каменной твердыни, крепости горы нерушимой… Войди в кости сей плоти, сделай их крепкими, дай им опору… Пусть чёрный яд разбивается о них, как волна о скалу…

Я чувствовал, как по моим рукам, через ладони, потекла энергия — не яркая и агрессивная, а тёплая, глубокая, бурая, как сама земля. Она вливалась в девушку, укрепляя ломкие кости, насыщая их минеральной крепостью.

— Сила вод чистых, родниковых, что смывают любую грязь… Омой изнутри жилы её, смой скверну, верни крови чистоту и течение… Стань великой рекой, что уносит всякую порчу в земли забвения…

Энергия изменилась. Стала прохладной, текучей, серебристой. Она заструилась по её венам и артериям, встречаясь с чёрным, вязким ядом. Слышался тихий, внутренний шипящий звук — словно раскалённое железо опускают в воду. Яд сопротивлялся, сгущался, пытаясь забить русла.

Девушка застонала. Сначала тихо, потом громче. Её тело напряглось, выгнулось в неестественной дуге. Из её пор, из каждой ранки, начала сочиться чёрная, маслянистая жижа с тошнотворным сладковато-гнилостным запахом. Хорошо, что мы были в бане — деревянный пол быстро впитывал эту дрянь, а потом всё можно будет смыть.

— Сила огня яркого, сердца земного, что выжигает хворь… Пройдись по плоти её чистым пламенем, спали остатки скверны, но не тронь жизнь… Сожги то, что чужое, оставь то, что своё…

Теперь в моих руках запеклось жаром. Внутрь неё хлынула золотисто-алая энергия, обжигающая, но целительная. Она выпаривала остатки яда, выжигала его из клеток, заставляя ту чёрную жижу течь быстрее. Девушка забилась в конвульсиях, её лицо исказилось от немой муки. Мне было её безумно жаль. Но остановиться сейчас — значило убить её. Очищение было болезненным. Таким оно и должно было быть.

— Сила воздуха живого, что дарует жизнь. Вдохни жизнь в тело, ядом пораженное. Запусти ток крови и эфира, развей чужое, восстанови свое….

Я видел это внутренним зрением — как в её теле лопаются маленькие сосудики, не выдерживая давления, как бушует её собственный, до сей поры спящий магический источник, пытаясь адаптироваться к чужеродному вторжению моей грубой силы. Это была битва. Битва на внутреннем уровне, и я был в её центре.

Я не сдавался. Я латал, сшивал энергией разорванные ткани, укреплял стенки сосудов, направлял буйные потоки её силы в нужное русло. Я был и лекарем, и воеводой сражающимся с нечистью, и творцом в одном лице для этого маленького, умирающего мира, которым сейчас было её тело.

Не знаю, зачем я это делал. Рациональных причин тому не было. Она могла очнуться и воткнуть мне в сердце кинжал. Она могла быть тем самым коварным оружием, что Тёмный Князь подбросил мне в руки. Могла быть пешкой богов. Но что-то глубже, чем разум, шептало, что это правильно. Что это необходимо. Что в этом был какой-то смысл, который мне ещё только предстояло понять.

Время потеряло свое значение. Мир сузился до пространства между моими ладонями и её телом. Пот заливал мне глаза, мышцы спины и рук горели от статичного напряжения, из моих собственных сил безжалостно выкачивалась энергия. Обновленный источник судорожно сокращался, предупреждая о перерасходе.

И вдруг… что-то щёлкнуло. Словно последний замок на последней двери поддался. Её тело резко обмякло, напряжение спало. Чёрная жижа перестала сочиться. Цвет лица из сине-белого стал просто бледным, а затем на щеках проступил слабый, едва уловимый румянец. Её дыхание, до этого прерывистое и хриплое, выровнялось, стало глубоким и ровным. Пульс под моими пальцами забился твердо, уверенно, ритмично.

Я оторвал руки, едва не рухнув на пол сам. Перед глазами плыли чёрные пятна, в ушах стоял оглушительный звон. Вся моя мощь, почерпнутая у нечисти, была на исходе. Я сидел, обливаясь потом, и трясущимися руками вытирал лоб.

Получилось. Навь меня забери, получилось!

Она будет жить.

На это ушёл, наверное, час. Может, больше. Я с трудом поднялся на ноги. Теперь её нужно было снова отмыть от остатков той чёрной дряни. Я набрал свежей воды, аккуратно, с почти отцовской нежностью, смыл с её кожи липкие следы битвы. Она не просыпалась, погружённая в глубокий, исцеляющий сон — подарок её собственного организма, наконец-то избавленного от кошмара.

Посмотрел на дело рук своих и остался доволен. Ну а как же, теперь у нее грудь — не жалкие прыщики на худом теле, а твердая двоечка, бедра стали чуть шире, еще я убрал волосы в интересных местах. Остальное трогать не стал. Телолепка — сложное искусство, требующее особого внимания. Не любит наш организм постороннего вмешательства в него, и чтобы закрепить результат, надо еще уметь это делать.

Я умел, впрочем, как и многие мои соратники в том времени. Помню, как только научились этому, так все сразу стали себе члены увеличивать и меряться ими. Доходило до того, что он просто мешал ходить, а девки в ужасе убегали, увидев такое непотребство. И смех, и грех. Зато, как пообвыклись, такое с собой вытворяли, что даже Миролюб диву давался.

Правда, был один нюанс — с самим собой такое делать практически невозможно — банально отвлечешься на боль, а любое изменение тела — это именно БОЛЬ!!! Боль с большой буквы. И тогда хана. Растечешься лужей жижи из-за нарушенных духовных связей. Поэтому нужен был тот, кто это с тобой проделает. При этом надо касаться того места, которое хочешь изменить. Ну, вы поняли, да, насчет членов? К слову, я таким не занимался — меня все и так устраивало. Да и потом научился пользоваться ею бещ постороннего вмешательства. Но об этом после…

Завернув девушку в чистое и сухое полотенце, я бережно поднял её на руки. Она показалась мне ещё легче, но теперь это была лёгкость живого тела, а не безжизненного груза.

Я вынес её из бани. На улице уже смеркалось. Огней в окнах не было — видимо, деревня заснула. Никто не видел моего возвращения. Внеся её в свою избу, уложил на свою же кровать, укрыв одеялом. Остальные девушки, видимо, все же перебрались к кому-то ещё — их матрасы у печки пустовали. Наверное, жители деревни поверили-таки, что нет на них порчи. А может, и родные, наконец, приехали за ними.

Я присел на стул у кровати, чувствуя, как на меня накатывает дикая усталость. Я спас её. А теперь оставалось только ждать. Скоро она придёт в себя. И тогда у нас будет, о чём поговорить. Тем для беседы по душам накопилась много.

А пока я сидел и смотрел, как при тусклом свете тлеющих углей в печи на её лице играет жизнь. И впервые за долгое время чувствовал не ярость, не решимость, а странное, непривычное спокойствие.