Маг и нимфа, или неправильное фэнтези

Глава двадцать четвёртая, в которой Максим погружается в воспоминания

За возвращением в Китежград последовала процедура изгнания меня из волшебников, которая, разумеется, оказалась куда менее унизительной и трудоёмкой, чем я себе представлял. Попадись я им неделей раньше, маги, может, и спустили бы с меня шкуру, но теперь, поостыв, они лишь чуть пожурили меня. К тому же дело было предельно ясным: все понимали, что я дурак, многие даже откровенно сочувствовали, но в мою защиту так и не было сказано ни единого слова. Вообще, у меня создалось впечатление, будто моему появлению даже обрадовались, поскольку оно послужило поводом хоть на минуту прервать скучное совещание по поводу надвигающегося прорыва.

Апофеозом моего избиения стало торжественное гашение пропуска, который Васевна забрала у меня сразу по выходе из Префектуры. Аполлон Артамонович, правда, пробормотал что-то насчёт «прелестной подделки», однако компостер сработал так, словно бы документ был настоящим, так что шеф даже крякнул с досады. После этого все вдруг поняли, что пришло время сказать что-нибудь на прощание, но внезапно ни у кого не нашлось слов: маги глядели на меня с выражением «такова жизнь», отворачивались, уходили перекурить. Кивнув шефу, я отправился собирать вещи. Уже выходя из зала собраний, я услышал, как за моей спиной кто-то сказал, что, мол, жалко парнишу, который пострадал за любовь. Я взял у Яна ключ и пошёл к себе.

В кабинете, разумеется, всё было в том же виде, в каком я его оставлял: бумаги, разбросанные по столу, находились в обычном своём беспорядке, на стеллажах лежала пыль, в корзине скопился мусор. В окно барабанил холодный дождь, и, взглянув на часы, я с удивлением обнаружил, что уже заметно за полдень. Я запер дверь, сел к столу, зажёг лампу, отыскал среди черновиков своё чайное блюдце, выплюнул на него лежавшую за щекой горошину и крепко задумался.

В электрическом свете капсула казалась матово-чёрной и по форме лишь самую малость отличалась от идеального шара. Содержимого видно не было — да я как-то и не сомневался в том, что находилось внутри. Жест друидки был странным, но, если задуматься, ничего, кроме встречи в посмертии, она мне предложить не могла. Что-то часто волшебники стали умирать в последнее время, подумал я. Наверное, не к добру.

Ключ дважды повернулся в замке, и в кабинет вошла Василиса — я поглядел на неё пустыми глазами. Прикрыв за собой дверь, девушка прошествовала к столу и положила передо мною мой пропуск.

— Вот. В третий раз спасать не буду, — сказала она, отвечая на мой немой вопрос.

Я равнодушно пожал плечами и вновь перевёл взгляд на горошину.

— Ну, как знаешь... О, я гляжу, у тебя свидание, — прокомментировала волшебница.

— Угу... В следующей жизни.

— Ничего ты не понимаешь! — чародейка упёрла руки в бока. — Это же так романтично: принцесса не может вынести разлуки со своим принцем, но и быть с ним она тоже не может, и поэтому решает коварно его убить, чтобы он точно никому не достался. Ты попробуй — вдруг понравится?

— Василис, ты сама-то пробовала? — спросил я.

Девушка взяла меня за руку и положила мои пальцы себе на запястье:

— Как видишь!

Пульс не прощупывался.

— Ну, и как тебе? Нравится?

Чародейка, казалось, хотела ответить, но потом передумала. Сделав шаг назад, она опёрлась спиной о шкаф и, достав из рукава сигарету, щёлкнула зажигалкой. Мы помолчали.

— Скажи, а ты правда думала, что я вытащил её из Сказки только ради того, чтобы трахнуть? — наконец, спросил я.

— А ты правда думал, что без охраны она во что-нибудь сразу не вляпается? — вопросом ответила волшебница.

Я промолчал.

— И ведь мы ничего не можем поделать, — затянувшись, добавила Василиса. — Выкрасть её не получается, и у нас нет ничего такого, за что эльфы хотели бы торговаться.

За окном шумел дождь.

— Извини, что потащила тебя туда, — чародейка докурила одну сигарету и зажгла следующую. — Сейчас понимаю, что это было слишком жестоко. Лучше бы ты ничего не узнал...

Я вздохнул:

— Может, как-нибудь обойдётся?

— Нет, — просто сказала волшебница.

— Точно?

— А что может обойтись? Димеона перебьёт эльфов? Или дикари вдруг возьмут Сивелькирию? Смешно.

— Очень.

— В конце концов, если Префектура присмотрит за ней вместо нас — это, в сущности, не такой уж плохой вариант...

— Василис, — я поднял на волшебницу взгляд воспалённых глаз: лишь сейчас, оказавшись в знакомой обстановке, я понял, как вымотался за последнее время. — Ты ведь понимаешь, что её фактически держат в заложниках? Завтра, когда она перестанет быть нужной, её просто убьют, и тогда...

— Для неё Сказка кончится, — пожала плечами волшебница. — Чёрт знает что, — добавила она, выпуская дым через ноздри. — Видимся, может, в последний раз, а всё говорим о работе. Скажи лучше, чем сам собираешься дальше заняться?

Мой взгляд предательски устремился к переданной нимфой капсуле. Василиса расхохоталась:

— О, да, разумеется, это так романтично!.. Ну, хорошо, а потом, когда Сказка закончится и для тебя тоже?

— Не знаю, — я поджал губы. — Проколю ухо и уеду в Германию. Куплю дом, заделаюсь проституткой...

Чародейка курила.

— Странный ты, — сказала она, наконец. — Парень вроде неглупый, а ведёшь себя, как...

Я не ответил.

— Ладно, — волшебница пожала плечами. — Заходи в гости.

— Обязательно... — мои мысли были заняты другим.

— Удачи, Максим, — сказала Василиса с улыбкой. — Димеоне привет.

Бросив окурок в корзину, чародейка исчезла, и лишь табачный дым плыл по комнате, заполняя то место, где она только что стояла.

***

Я встал, подошёл к шкафу и взял с полки томик Замутина о верованиях фэнтези-сектора — книга пылилась у меня с тех пор, когда я только ещё решил разобраться, в какую же авантюру втянул меня шеф. Усевшись за стол, я нашёл знакомую главу о друидах и принялся её перечитывать. Согласно профессору, друиды жили в лесах примитивными общинами, поклонялись богине леса Фериссии и вообще всему, что было связано с природой и жизнью. Минималистичная материальная культура... Гармония с окружающим миром... Пренебрежение благами цивилизации... Обряды... Праздники... Воспитание... Я пролистывал страницу за страницей, пока не нашёл нужный абзац.

«Смерть в представлении друидов является естественным продолжением жизни, — писал автор. — Жители лесов верят, что после смерти их души переселяются в тела иных существ, причём новый облик определяется тем, насколько праведным человек был при жизни. На этом основаны весьма специфические обычаи и ритуалы. Так, в трудные времена слабые или наименее полезные члены племени могут уйти в лес и даже добровольно расстаться с жизнью, чтобы увеличить шансы общины на выживание. Поскольку жизнь социума ценится у друидов выше жизней отдельных его членов, соплеменники относятся к такой жертве спокойно и с уважением, моля Фериссию, чтобы она поскорей даровала их товарищам возвращение в мир. Другой пример — обычай, по которому умирающий может предложить близкому человеку последовать за ним в мир иной. Считается, что в таком случае следующую жизнь влюблённые проведут вместе — хотя, возможно, и не в человеческой форме».

Интересно, подумал я, мне надо дождаться, когда Димеона умрёт, или можно уйти первым? А может, требуется синхронность? И надо ли как-то молиться? И если да, то как? А может, нужно сначала пройти посвящение в лесную религию? Ответов не было. Я вздохнул, положил голову на сложенные одна на другую ладони и уставился прямо перед собой. «Тела иных существ», «проведут следующую жизнь вместе»... Может быть, мне уготовано стать яблоней, чтобы вечно тянуть свои ветви к любимой?..

Ключ два раза повернулся в замке, и в комнату вошёл Аполлон Артамонович.

— А, Максим Андреевич, — сказал он, принюхиваясь. — Я Вам помешал. Я, собственно, на минуту — позволите?

Я пожал плечами. Волшебник запер дверь, подошёл к столу и опустился в гостевой стул. Какое-то время он изучал содержимое блюдца, потом заметил среди бумаг пропуск. Протянув руку, маг взял его.

— Хулиганьё, — сказал он, изучая документ на свет.

Я не ответил. Шеф опустил пропуск в карман и снова уставился на меня — бежевый, безупречный.

— Они все устали, — сказал он. — Они очень устали... Они много спорят, но всё не о том, а я сбежал к Вам... Это плохо, как Вы думаете?

Я пожал плечами. Аполлон Артамонович смотрел на меня, сцепив пальцы на животе.

— Ну, хорошо, — сказал он, наконец. — А что она ещё могла сделать, по-Вашему? Неужели Вы думали, что я просил Вас быть рядом с нею лишь для того, чтобы Вы шпионили за ней? Помилуйте, Максим Андреевич!.. Если бы я хотел иметь шпиона, я выбрал бы кого угодно, но только не Коробейникова: Вы чересчур много думаете, когда надо действовать, но, чёрт возьми, чересчур много действуете, когда надо подумать. Как Вы считаете — как Вы сами считаете — ситуация, когда всё Управление стоит на ушах из-за одной проказливой девчонки, — это нормально?!

Он даже раскраснелся немного, глядя мне прямо в лицо. Я вздохнул:

— Вы за этим пришли?

Волшебник на мгновение прикрыл глаза.

— Нет, разумеется, — сказал он прежним тоном. — Я просто устал, извините.

Расслабившись, он оплыл в кресле. Шли минуты.

— Аполлон Артамонович, — не зная, зачем, заговорил я. — Никто не хочет меня понять, никто не слушает, никто не спрашивает даже, почему так, а не иначе, всем кажется, что они понимают, а я... Я просто неважный рассказчик, — я перевёл дух. Шеф смотрел на меня с любопытством. — И я понимаю, что так делать нельзя, но в то же время, если бы у меня был второй шанс, я бы повторил всё это, лишь бы только она научилась...

— Чему? — спросил маг.

— Жить, — просто ответил я. — Жить своей головой, ни на кого не оглядываясь, и...

— А Вы сами умеете?

— Обо мне речи нет, — отмахнулся я. — Вы ведь понимаете...

— Позвольте! — прервал меня Аполлон Артамонович. — Стало быть, Магистрат стоит на ушах, пытаясь понять, что натворил Коробейников и чего теперь ждать от девицы, которая и до его выходок была явно не сахар, а теперь и подавно, ему сходит с рук всё то, за что другой бы уже давно схлопотал лиловую карточку, а он сидит тут и рассуждает, что, мол, о нём речи нет. Нет, простите меня, Максим Андреевич, но, если Вы вдруг не заметили, все речи сейчас ведутся как раз-таки о Вашей персоне. Все затаили дыхание и гадают, что станут делать теперь Коробейников и его протеже!

— И чего вы от меня хотите? — спросил я.

Маг смотрел на меня изучающе.

— Ну, о чём-то же вы думали, когда сюда шли?

Волшебник наморщил лоб:

— О чём-то думал... Скорее всего, о работе. Я вообще много думаю о работе, хотя это, говорят, вредно.

Мы помолчали. Постепенно выражение лица шефа смягчилось.

— Аполлон Артамонович!.. — начал я неуверенно. — Я... Можно, спрошу?

Маг кивнул.

— Я... Если я сейчас вот умру... Что со мной будет?

Старый волшебник посмотрел на лежащую на блюдце капсулу и усмехнулся:

— А мне казалось, Максим Андреевич, что Вы у нас теперь эксперт в этом вопросе.

— В прошлый раз я был в антураже, — возразил я. — Развоплотился, и всё. Я имею в виду: если я сам специально умру с тем, чтоб моя душа возродилась потом в другом теле... Я... Я же останусь в Сказке?

— Максим Андреевич, как с Вами трудно!.. — Аполлон Артамонович заёрзал, устраиваясь поудобнее. — Порою Вы так ставите вопрос, что... Вы два года провели в нашей среде и должны знать всю подноготную не хуже меня. Почему же Вы до сих пор думаете, будто Вы на особенном положении? Почему Вы считаете, что сценарии смерти и воскрешения для туристов работают, а для Вас — нет?

— Ну... — я растерялся. — Я ведь не турист.

— Что Вы говорите!..

— Я — маг.

Шеф прищурился:

— И Сказка, конечно же, Вам подчиняется?

— Ну... — я стушевался. — Нет, но...

— А почему она Вам не подчиняется, знаете? Да потому, что Вы вообразили о себе невесть что, позабыв, что ей дела нет до того, кто Вы есть, да ещё потому, что вместо того, чтоб начать что-то делать, Вы, как я к Вам ни зайду, всё сидите, уставившись в книгу, и в ус не дуете.

Я почувствовал себя уязвлённым.

— Дверь, — сказал я. — Я сидел и смотрел на дверь.

Маг поглядел на меня, будто на полоумного:

— Двери существуют для того, чтобы в них входить. Я думал, хоть этому-то Вы научились...

— Входить?.. — я уставился на горошину.

— Ох, Максим Андреевич!.. — Аполлон Артамонович сокрушённо покачал головой. — Вы так ждёте, что за Вас кто-нибудь всё решит... А у меня там целая свора именитых волшебников, готовых порвать Сивелькирию на клочки без всяких друидов, и за всеми нужен глаз да глаз — представляете?

— Но, может быть...

— Никаких «может быть»! — волшебник встал. — Я и так уже сказал предостаточно. Думал, хоть у Вас отдохну, да, видимо, не судьба. Ладно, пойду дальше разнимать наших магистров, а то они, должно быть, опять уж сцепились... К тому же к Вам гости.

***

Маг вышел из комнаты, спугнув отпрянувшего в благоговейном ужасе Креозота, и скрылся в коридоре. Вампир нерешительно топтался на пороге, не решаясь войти.

— Заходи, Вась! — позвал я. — Что ты как неживой...

Креозот обрадованно просочился в комнату и подошёл вплотную к столу.

— Привет! — сказал он, склонив голову набок. — Ты, говорят, уезжаешь?

— Угу, — обрадованный возможностью сменить тему, я откинулся на спинку стула и, выдвинув ящик стола, начал прикидывать, что я мог бы отсюда забрать, а что лучше оставить.

— Жалко, — сказал Василий, глядя на меня с высоты своего огромного роста. — Думал, вместе будем работать.

Я сделал неопределённый жест, извлекая на свет кипятильник, пакет с образцами, блокнот и сувенирную ложечку. Ложечка была не моя, но я решил её сохранить.

— Я не мешаю? — с беспокойством осведомился упырь.

— Нет-нет, я слушаю, — поспешил сказать я. — Ты сам-то как? Уже взяли?

— Взяли, — с готовностью кивнул Креозот. — На той неделе начинаю работать. Обещали меня оживить, так-то вот.

— Хорошо.

Вампир немигающим взглядом следил за моими манипуляциями. Потом его прорвало:

— Знаешь, Максим, спасибо тебе большое! Я, наверное, правда погорячился, когда эту роль выбирал. Не по мне такие вот посвящения. Я лучше начну с чего-нибудь поспокойнее, а потом, если станет скучно...

— С нами не заскучаешь, — заметил я мрачно.

— Ну да, ну да... — Василий покачал головой. — Извини, что не помог тебе найти ту девушку...

— Василиса помогла, — отмахнулся я. — Она теперь в Префектуре, стала атташе по каким-то там связям... Завтра её убьют.

— Убьют?

— Да, не бери в голову... Не её одну. Тебе-то как у нас, нравится?

Креозот наморщил лоб:

— В целом — да. Китежград, конечно, не Сивелькирия: городок маленький, и возможностей в нём тоже мало. Сектор, если признаться, тоже не мой, так что оставаться здесь насовсем я не собираюсь, но на первое время...

— Вась, знаешь, как сдают экзамен на эльфа? — спросил я.

— А? — Василий посмотрел на меня удивлённо. — Извини — нет, не слышал... Как?

— Ты уже не прошёл, — улыбнулся я. — Три раза за одну фразу: ты извинился, признал, что чего-то не знаешь, и предположил, будто я могу знать больше, чем ты.

Вампир посмотрел на меня озадаченно.

— А теперь, если бы ты позволил... У меня ещё куча вещей, скоро вечер, и...

— Да-да, разумеется, — Василий мгновенно оказался у самой двери. — Извини, если помешал, просто боялся, уже не увидимся, поэтому, если... Спасибо, и...

Не договорив, он скрылся в коридоре.

Я закрыл за ним дверь и повернул ключ на два оборота. Затем я взял со стола капсулу — она была гладкой и очень твёрдой на ощупь. Я положил её на язык. Выйдя на середину комнаты, я встал на колени, обратившись лицом в сторону фэнтези-сектора, и мысленно воззвал к Фериссии. Я понятия не имел, что и как следует говорить, и поэтому просто попросил Хозяйку лесов соединить меня с её жрицей в посмертии. Нота была не самой радостной, но тут уж поделать было нечего — я осторожным движением поместил горошину между зубов, закрыл глаза, вздохнул и сжал челюсти.

***

Говорят, в момент смерти перед мысленным взором человека проносится вся его жизнь. Это верно постольку, поскольку каждый из нас озабочен преимущественно своей персоной: память, обычно выдающая лишь клочки информации, имеющие какое-либо отношение к происходящему, в момент максимально острых переживаний сдаётся и выплёскивает в сознание все воспоминания сразу. По крайней мере, это кажется мне логичным.

Принимая яд, я, впрочем, думал вовсе не о себе. Повлияло ли на результат только это, или лесная богиня услышала мои молитвы и решила проявить чувство юмора, а может, это сама Димеона вложила в ту капсулу чуть больше любви и магии, чем я думал сначала, но только в тот миг, когда по моему скорчившемуся телу прошла последняя судорога, я отчётливо вспомнил всю жизнь... Всю жизнь Димеоны.

Сначала воспоминания были обрывочными — вспышки выхватывали отдельные сцены, которые угасали прежде, чем я успевал что-либо понять. То вокруг были дети, игравшие на лужайке, то кто-то из взрослых нёс меня на плечах, увлечённо о чём-то рассказывая, то с цветка на меня смотрела бабочка такой пёстрой расцветки, какой я прежде не видел.

Потом был странный чёрно-белый период, когда в груди билось чувство невосполнимой утраты, а мир был чужим и холодным, но это продлилось недолго — чужие тёплые руки обняли меня, и красивая молодая женщина что-то мне пела, и утешала, и говорила, что всегда теперь будет моей мамой. В силу возраста мне трудно было понять происходящее, но боль постепенно ушла, а мир снова наполнился красками.

Чем дальше шла кинолента, тем более связными делались воспоминания. Вот мы с Мелиссой — впервые увидев женщину в зелёном, я уже знал, кто она такая, — идём по поляне, собирая лесные ягоды, и она хвалит меня, когда я нахожу что-то среди листиков, и гладит меня по голове, и много рассказывает, и иногда принимается петь, и тогда всё во мне замирает от восторга и умиления, и хочется плакать от счастья, и хочется, чтобы так продолжалось всегда... А вот Мелисса, уже в церемониальном наряде, говорит с членами нашей общины. Я стою рядом — мне позволили стоять рядом, и надели венок, и разрешили смотреть и слушать всё, что здесь говорится, и от всего этого сердце захлёбывается восторгом — а Мелисса рассказывает о богатых дарах, что принесёт нам Фериссия, и о том, как житьё наше прославляет Её, и о том, сколь щедры и обширны земли Её, и о том, как прекрасен мир, сотворённый с любовью, и ещё о многом другом, и, слушая её, веришь каждому её слову, и ощущаешь радость от осознания того, что солнце будет светить нам всегда, а птицы будут петь, и каждый год будут цвести цветы и зреть ягоды, и осень будет сменяться весною, а лето — зимою, и что всем нам разрешено вновь и вновь прикасаться к тому, что сотворено мудростью Хозяйки лесов, ходить путями Её, со-творить с Нею и жить в гармонии со всем сущим. На лицах сестёр и братьев застыло благоговейное выражение: казалось, все слышали в этих словах то же, что и я. От этого на душе делалось ещё радостнее и хотелось плакать от счастья, кричать и петь, но больше всего хотелось, чтобы и эта минута никогда не кончалась, и голос жрицы звучал вечно...

Я смотрел это кино с замиранием сердца. Кое-что из увиденного я уже знал от самой Димеоны, а что-то, напротив, казалось мне настолько интимным, что делалось неудобно. Передо мной проносились месяцы, годы. Жизнь, удивительно яркая в своей простоте, удивительно полная красками и переживаниями, ошеломила меня, захватила, полностью завладела моим сознанием. Вот я иду за водой — разумеется, в этом не было бы ничего необычного, если б мне только не дали почувствовать все эти запахи, краски и звуки, ощутить дыхание леса и само пространство вокруг, не влили бы в мою голову знание обо всём, что вокруг происходит, о том, в какой чудесной гармонии живёт вся природа и как поэтому важно сохранить её и приумножить. А вот я помогаю Мелиссе по храму: у жрецов удивительно много работы, ведь у каждого в общине своя жизнь, и все просят совета, и помощи, и слова Фериссии, и мы никому не отказываем, мы делаем всё, что в наших силах, чтобы восславить Её, мы встаём до зари и ложимся глубоко затемно, усталые, выжатые, но счастливые, ибо знаем, что завтра придёт ещё день, полный хлопот, и, если мы сможем сделать его хоть чуточку лучше, Фериссия вознаградит нас с лихвой. Она и так бережёт нас, посылая нам силы, помогая минутою трудной, и мы легко можем чувствовать над собою Её присутствие. Иногда, перед сном, Мелисса рассказывала для меня лично — она и днём никогда не упускала возможности научить меня чему-либо, но ночью к этим рассказам добавлялось особое волшебство, и мне оставалось лишь жадно внимать каждому слову, ловить каждый звук и надеяться в глубине души, что и я когда-нибудь смогу рассказать людям что-либо подобное.

В хронике жизни нимфы было всё: падения и взлёты, сомнения, обиды, печали и радости. Мне было позволено заглянуть в жизнь Мелиссы, узнать секреты сестёр, запомнить в лицо каждого деревенского жителя и поверить, что все они — прекрасные люди, и что только для них сотворён этот мир, и что всем им помогает Фериссия, наполняющая каждый наш день светом и радостью. Про жизнь самой Димеоны можно было и не говорить: мне разрешили увидеть все её увлечения, страхи, надежды и переживания, подружиться с её немногочисленными друзьями и даже пережить её первую любовь — увы, несчастную: приглянувшийся друидке парень был заметно старше, да и в подругах его давно ходила одна из сестёр, так что если он и чувствовал на себе внимание юной жрицы, то ничем не захотел этого показать. Была там и свадьба: мне довелось выдержать церемонию, выполнив всё, что от меня требовалось, несмотря на разрывавшееся в груди сердечко, чтобы потом, когда вся деревня удалилась на пиршество, предаться горючим слезам. Мелисса, улизнувшая с праздника вслед за мной, нашла меня в тайном месте, и жалела, и утешала, и говорила, что давно уже обо всём знает, и хвалила за то, как здорово я держалась, и рассказывала, что я обязательно отыщу своё счастье, и призывала не плакать, пока я, уткнувшись ей в грудь, едва могла найти в себе силы, чтобы жить дальше.

Следующий год выдался неудачным: холода пришли слишком рано, и община не успела заготовить запасы на зиму. Люди растягивали их как могли, но в конце концов стало ясно, что до весны не дожить. Посланцы, отправившиеся за помощью в деревню диких людей, вернулись ни с чем: крестьяне, из-за холодов потерявшие часть урожая, не горели желанием делиться немногим оставшимся. Наконец, скрепя сердце, Мелисса послала в лес охотников. На мясе община худо-бедно дожила до весны, однако холода затянулись, а природа и не думала просыпаться. «Мы были прокляты Фериссией за отступление от Закона! — шептались по углам напуганные люди. — Жрица должна за это ответить!»

В ответ на это Храм распечатал все свои запасы, открыв двери для каждого. Подобного праздника община не видела много лет: пир был горой, рекой лились хмельные напитки. Друиды ели, пили и славили Фериссию, а Мелисса, обычно резко высказывавшаяся против пьянства, в этот раз проследила, чтобы трезвым не остался никто. На следующий день пришло солнце, и снег начал таять, а ещё через день к поселению прибыл обоз с зерном из соседней деревни: дикари всё же решили выдать лесным жителям долг, который те с лихвой выплатили за три сезона. «Ты знала, что так будет?» — спрашивала озадаченная Димеона, но Мелисса, превратившаяся к тому времени в бледное привидение, лишь сдавленно улыбалась в ответ.

Прошла ещё пара лет, сердечные раны зарубцевались, да и служение Фериссии занимало теперь уже всё время, так что на молодых почитателей, наконец обозначившихся в деревне, у меня редко находилась минутка. Я наконец-то взрослела, да и Мелисса обогатилась годами: руки её огрубели от постоянной работы, лицо тронули первые морщины, но душою она по-прежнему оставалась прекраснее всех, кого я знала.

Потом случилось Событие — я сразу понял, что это оно, хотя воспоминания здесь и были такими же бессвязными, как все прежние попытки Димеоны поведать о нём. Вот, пробудившись от медитации, я слышу отдалённые крики... А вот, со всех ног прибежавши в деревню, вижу дома все в огне, и воющих женщин, и мёртвых мужчин, и смеющихся чужаков с ножами и луками. Моё появление для них — неожиданность, так что, услышав голос Мелиссы, я успеваю добраться до Храма прежде, чем меня схватят. Картина ужасна: храм разорён, святыни втоптаны в грязь, трое варваров держат Мелиссу, а четвёртый, злобно смеясь, кинжалом вскрывает на ней платье, словно бы случайно оставляя глубокие, до рёбер, царапины. Времени на размышление нет — ни о чём не задумываясь, я бросаюсь на чужаков, не чувствуя боли, не чувствуя ран, не замечая, как меня отбрасывают в сторону — я поднимаюсь и бросаюсь на них снова и снова. Мои глаза застилает кровавый туман, кажется, я убиваю кого-то, хотя и не успеваю понять, как именно. Я куда-то бегу, с кем-то дерусь, ветви хлещут меня по лицу, рядом кто-то кричит, я рычу в ответ... Наконец, силы окончательно покидают меня и я проваливаюсь в небытие.

Когда я прихожу в себя, вокруг лес, на моих руках следы крови, а прямо передо мной лежит мёртвый чужак. Очистив сердце молитвой, я с трудом нахожу путь домой. В деревне — пустота и уныние: после похорон выжившие большинством голосов решают идти дальше в лес, а оставшимся без кормильцев предстоят тяжёлые времена. Мелиссу я нахожу в храме — она ранена, но жива. Я падаю перед ней на колени, и во всём признаюсь, и рассказываю, и плачу, и отдаю себя на её суд, умоляя или простить меня и просить о прощении Фериссию, или велеть мне, отступнице и еретичке, предать себя смерти. Жрица слушает, на губах её играет непонятная ещё мне улыбка. Наконец, когда я иссякаю и замираю в смиренном молчании, она кладёт руку мне на голову, и голос, ещё недавно такой глубокий и чувственный, а ныне — ледяной со стальными нотками, произносит эти страшные слова:

— Не вини себя, о, дитя, ибо ты всё сделала правильно: ты защитила свою деревню от диких людей — воистину, ты можешь собою гордиться!.. Ты истребила некоторых из них, и это наполнило моё сердце радостью — так давай же забудем печали, ибо теперь начинается новая эра — эра, в которую мы вернём Фериссии былое могущество и власть над миром!

Я слушаю эти слова, словно заворожённая, слушаю — и не слышу, не в силах понять ни их, ни того, что случилось с Мелиссой, и падаю опять на колени, и снова плачу, и прошу Мелиссу одуматься, вспомнить о том, что Фериссия есть любовь, но та хладнокровно и очень доходчиво объясняет мне, что раньше думала так же, но теперь поняла, как она заблуждалась, и что у жителей леса нет иного выхода, кроме как самим позаботиться о себе. Мне кажется, что я сплю, я пытаюсь кричать — но слова застревают у меня в горле. Я лишь смотрю в лицо наставницы, ставшее вдруг чужим, похожим на застывшую маску, смотрю и не верю. Так продолжается какое-то время: со мной говорят, я куда-то иду... Наконец, тьма смыкается надо мною.

За год, минувший с тех пор, в лесной жизни не произошло значительных изменений. Деревенька пришла в упадок, и, если бы не дары, которые приносили потянувшиеся к новой пророчице посланники от других общин, было бы совсем худо. Идея войны против диких людей всецело завладела сознанием Мелиссы — она уже не занималась ничем, кроме планов и проповедей, а остальное время проводила в уединении, в медитации. Димеона, на хрупкие плечи которой легли теперь все заботы по храму, справлялась со всем как могла, в ответ получая лишь ледяные улыбки и наставления, суть которых сводилась к тому, что она должна увидеть, наконец, жизнь в истинном свете.

Потом, когда пришло новое лето и война была делом решённым, Мелисса, раздосадованная упорством строптивой ученицы, отправила ту к диким людям, чтобы она могла воочию убедиться, насколько глубоко те погрязли в грехе. Димеона, впрочем, восприняла эту ношу с радостью: во-первых, жизнь бок о бок с Мелиссой становилась для неё уже нестерпимой, а во-вторых, в посещении диких земель она видела шанс всё исправить: если быстро научить всех диких людей ходить путями Фериссии, никакой войны не будет, а Мелисса, увидев это, опять станет доброй.

Дальнейшее мне было уже известно: и проповеди, и путешествие из города в город, и слёзы в подушку, и большой новый мир, а потом — возвращение в Сказку. Воспоминания заканчивались событиями в Префектуре — в коварстве эльфов девушка увидела лишь ещё одно подтверждение слов Мелиссы о греховности диких людей, после которого ей только и оставалось, что передать мне капсулу и ждать встречи в лучшем мире. Это решение было непростым, но одновременно оно принесло нимфе покой и завершённость, каких она не испытывала за всю свою жизнь: ничто в мире больше не имело для неё значения, и она с чистой совестью могла посвятить остаток дней тому, что считала правильным, — защите города-крепости от зарвавшегося эго Мелиссы.