Инкуб

Глава 21

Инкуб.

Глава Двадцать Первая.

Марш великолепного кошмара.

Инкуб ощущал, как его сущность трепещет от предвкушения, от сладостного восторга, что рождался из успеха его коварной авантюры. Под сводами храма собрались почти все жители деревни — чуть больше тысячи эльфов, за исключением горстки молодняка и детей, что пока оставались за пределами этого зловещего действа.

Храм ещё хранил следы былого величия. Тонкий аромат лесных трав медленно вытеснялся сладковатым, почти удушающим кума́ром, что мягко окутывал разум, расслабляя тело и усыпляя волю. Солнечные блики, пробивавшиеся сквозь витражи, становились ярче, отливав золотом, а тени на стенах дрожали, предчувствуя перемены. Инкуб сдерживал энергии алтаря, насколько мог, но их мощь уже пульсировала, тихая и неумолимая.

Он ждал, пока последний эльф займёт место на одной из пророщенных лавок, изогнутых, точно ветви древнего древа. В первых рядах он заметил знакомые лица: Сирена, Каэларин и даже Консэтис, чья маскировка была до смешного проста — золотые волосы, голубые глаза, типичная эльфийка. Её истинную природу выдавало бы лишь тело мёртвой женщины из отряда рейнджеров, что была случайно прибита при взятии в плен.

Люпин завершил приготовления и выступил вперёд, его голос был мягким, почти ласковым:

— Здравствуйте, братья и сёстры. Сегодня вы пришли за ответами. Каждый из вас вопрошает: что случилось с вашими близкими? Знайте же — богиня Любви услышала наши мольбы. Она даровала мне силу и миссию, что выше любых утрат. Я — её Апостол, я — Гэлиос Светоносный.

Одежда Люпина вспыхнула мягким пламенем, плащ волшебника заискрился золотыми снопами. Это был последний вздох древних богов Аэльдари, их слабое сопротивление демону, но оно лишь добавило красок в представление инкуба.

Его глаза загорелись фиалковым светом, копьё в руках дрогнуло, испуская тонкую, почти незаметную волну похоти. Она прокатилась по залу, лаская эльфов, пробуждая в них первые искры желания. Свет копья усилился, и одежда Люпина сменилась фиолетовой плащеницей с белыми фрактальными узорами, что текли, словно живые. Маэвис благоразумно прихватила его имущество, при походе на поверхность.

Люпин воплощал образ избранника богини — белый, фиолетовый и розовый, любимые цвета богини Любви пантеона эльфов, по иронии такие близкие к палитре Слаанеш. Переход от одного ярма к другому был плавным, почти незаметным, как смена дыхания.

Сначала всё началось тихо. Эльфы, ещё минуту назад сидевшие в благоговении, стали переглядываться. Их руки невольно тянулись друг к другу, дыхание учащалось. Затем первые пары слились в объятиях — мягко, почти нежно. Но вскоре храм наполнился звуками: шёпот перерос в стоны, а стоны — в крики. Сотни тел сплелись в оргии, что разгоралась под ногами инкуба. Равей выделялся в окружении трёх знакомых вдов — их движения были слаженными, жадными, полными скрытой тоски по утраченным мужьям. Неподалёку неизвестная волшебница, напротив, предавалась спонтанному безумию, терзаемая тремя юными волшебниками, чьи неопытные тела дрожали под её напором, издавая влажные хлюпающие звуки.

Волна похоти обошла Миратиэль, что сидела в первом ряду, недвижимая и холодная. Алинаэль осталась равнодушной — для неё это было привычным состоянием. Сирена же уже прижималась к Ариэль под лавкой, их пальцы скользили по разгорячённой коже, но Люпин зорко следил, чтобы ни один другой мужчина не посмел коснуться его личных любовниц. Консэтис сохранила ледяное спокойствие, наблюдая за вакханалией с толикой презрения и каплей разочарования.

— Мира… — позвал инкуб, маня её пальцем, голос его был низким, обволакивающим.

— Да, хозяин?

— Ползи.

Консэтис поднялась и ушла, её шаги были грациозны, она обходила лужи срамных выделений, что начинали растекаться по полу, точно смола.

Миратиэль сбросила тунику, обнажив бледное, дрожащее тело, и поползла к господину. Для неё это было естественно, как биение сердца. Алтарь — всё ещё скрытый мраморными плитами, под которыми тлели изувеченные тела эльфов, — принял её. Инкуб швырнул её на острый край, и тонкая струйка крови потекла из проколотой ягодицы, смешиваясь с запахом железа и сладости. Щупальце, выскользнувшее из-под алтаря, оплело её запястья, а его грубые руки раздвинули её ноги с животной силой.

Миратиэль смотрела на него с голодным восторгом, чувствуя, как его член — твёрдый, горячий, пульсирующий — трётся о её лоно, истекающее влагой.

— Да! Да! Господин! Пожалуйста! — выдохнула она, задыхаясь от вожделения.

— Повторяй… Я — Миратиэль.

— Я — Миратиэль…

— Клянусь служить Lult'tradavelapin, отдаю всю себя и всё своё.

— Клянусь служить Lult'tradavelapin, отдаю всю себя и всё своё… — она запиналась, извиваясь, её бёдра блестели от пота и соков.

— Я отрекаюсь от жречества богине Любви, ибо бог тот ложный, и клянусь служить истинной и совершенной богине до конца дней своих.

— Я отрекаюсь от жречества богине Любви, ибо бог тот ложный, и клянусь служить истинной и совершенной богине до конца дней своих… — с последним словом её душа раскололась.

Инкуб вырвал связь с её пантеоном, и разум Миратиэль пронзили тысячи игл. Она завизжала, её тело изгибалось в агонии и экстазе. Его член ворвался в неё, разрывая девственную плоть. Кровь хлынула неестественным потоком из её лона, заливая алтарь, и он видел, как на месте разрыва в её душе фракталы нового пожирали старое. Она задёргалась, крича, пока не затихла, тяжело дыша, с глазами, полными безумного наслаждения.

Он вдавил кусок своей ауры в её рану на душе, делая её своей марионеткой, навсегда привязанной к его воле. Кровь текла рекой, пропитывая храм, и под алтарём зашевелились демоны. Их тонкие нити цеплялись за души оргии, оставляя гниющие раны, через которые сочилась его аура.

Инкуб отшвырнул Миратиэль и подозвал Алинаэль и Сирену, его личных любовниц, что принадлежали только ему. Он схватил Алинаэль за волосы, швырнув её к себе, затем впился в Сирену, надрывая её нежную кожу ногтями, пока троица не слилась в хрипящий клубок похоти и боли.

Ворожба копья иссякла к вечеру. Эльфы расходились, их лица искажал стыд. Равей же, окружённый вдовами, и волшебница с юнцами продолжали свои отдельные безумства, пока храм не опустел.

Деревня преобразилась. Тяжесть выживания отступила, и из-под снега пробились первые ростки. Первый день весны стал триумфом инкуба — тихим, коварным и чудовищно сладостным.

Ночь опустилась на деревню, укутывая её в ледяное безмолвие. В своей комнате Миратиэль сидела на полу, поджав бледные колени. В дрожащих руках она сжимала кинжал, его лезвие тускло мерцало в свете одинокой свечи, отражая её лицо — измождённое, с тёмными тенями под глазами, что когда-то сияли верой, а теперь потухли. Она знала, к чему всё привело. Её малодушие, её неспособность сопротивляться демону обрекли всех — друзей, близких, весь её народ — на рабство под его волей. Их души, некогда свободные, теперь осквернены под красочными фракталами его похоти, что она видела на яву. И самое ужасное а этом то, что виной тому была она. Эта мысль жгла её, словно раскалённый клинок, вонзённый в грудь.

Дверь скрипнула, и в комнату вошёл Люпин. Его шаги были ленивыми, небрежными, но в них чувствовалась уверенность хищника, знающего, что добыча никуда не денется. Он остановился, окинув её равнодушным взглядом. Миратиэль сидела на коленях, приставив кинжал к горлу, её грудь вздымалась от рваного дыхания, а в глазах застыла мука — не от страха смерти, а от осознания своей слабости.

Инкуб молчал. Не проронив ни слова, он стянул штаны, бросив их в угол, и растянулся на её кровати. Его обнажённое тело, отмеченное демонической грацией, лежало в расслабленной позе, а член, уже начавший набухать, потихоньку поднимался. Он не смотрел на неё — просто ждал, зная, что её воля давно сломлена.

Миратиэль замерла. Её взгляд метнулся с кинжала на него, затем обратно на лезвие. В его стали она видела своё отражение — жалкое, сломленное существо с растрёпанными волосами и пустыми глазами. Она могла бы оборвать всё: одно движение — и кровь освободит её от вины, от судьбы игрушки в руках демона. Но рука дрожала, а сердце, раздавленное стыдом, не находило в себе сил. Из-за неё её народ стал рабами, из-за её трусости их души гниют в его власти. И даже теперь она не могла предпочесть смерть этому позору.

Кинжал выпал из её пальцев, с глухим стуком ударившись о пол. Звук раскатился в тишине, словно приговор. Миратиэль медленно подняла глаза на Люпина, затем поползла к нему, её движения были автоматическими, лишёнными всякого сопротивления. Она забралась на кровать, оседлав его бёдра, и без единого слова направила его член в себя.

Тишина разорвалась её тихим вздохом, затем стоны становились громче, перерастая в крики наслаждения. Её тело двигалось само, подчиняясь вбитым в него инстинктам. Люпин ухмылялся, его руки грубо сжимали её ягодицы, задавая ритм, пока комната не наполнилась влажными звуками их слияния. Она отдавалась ему полностью, без остатка, её разум растворялся в похоти, которой она не могла противостоять. Каждый стон был признанием её падения, каждый толчок — напоминанием о том, что из-за неё все, кого она любила, теперь игрушки демона, как и она сама.

Когда всё закончилось, Миратиэль рухнула рядом с ним, её тело дрожало от изнеможения. Лицо было испачкано потом, слезами и липкими выделениями, волосы прилипли ко лбу. Она лежала, тяжело дыша, глядя в потолок. Её глаза — мутные, пустые, с едва заметным фиалковым отблеском — отражали лишь тень той, кем она была. В них не осталось ни жрицы, ни воли, только бесконечная вина и покорность. Она не смогла убить себя, не смогла спасти других, и теперь была обречена жить с этим, служа ему до конца своих дней.

Ночь молчала, а кинжал так и остался лежать на полу немым укором её трусости и окончательного падения.