Громов: Хозяин теней

Глава 5

Глава 5

«Член Государственной Думы от амурского казачества И. М. Гамов обратился в министерство народного просвещения с просьбой принять в свое ведение казачьи школы и тем уберечь их от закрытия, но получил отказ: вследствие сокращения министерских кредитов имеется существенный недостаток финансов. Таким образом из 66 существовавших в округе школ остались лишь 19 церковно-приходских и несколько частных, оставшихся в наиболее состоятельных станицах» [1].

«Отголоски жизни»

Больше на уроках Закона Божия Савка не спал.

Сидел тихонько. Слушал. И отвечал даже, когда спрашивали. А спрашивал батюшка Афанасий частенько, явно выделяя нас среди прочих учеников. Главное, спросит, вопрётся взглядом и буравит, буравит, ввергая Савку в ужас. Но ужас мы с Савкой худо-бедно одолевать научились и отвечали бодро, не давая повода снова но розгу попасть.

Вот и чего привязался?

Из-за веры? Ну да, из-за неё. Здесь, как я понял, к вере относились куда серьёзнее, чем я привык. И эта серьезность изрядно выбивала из равновесия. Какая, казалось бы, разница, висит на шее крестик или вот кругляш с непонятною руной, про которую Савка ничего не знал, а я и подавно?

Кругляш мы сняли.

Ощупали вдоль и поперек, но так ничего и не поняли.

Спросить… в общем, вопросы я предпочёл отложить до лучших времен. И здесь Савка был со мною всецело согласен.

Так что в храм ходили.

Гимны церковные на пении петь старались, потому как и тут батюшка Афанасий вниманием не обходил. Иконам, которых над каждым окном было, а над дверью целый иконостас светился, кланялись. И всяко старались не выделяться.

Получалось не ахти, но как уж есть.

Так пару недель и протянули.

Тем вечером Савка, отлежавшись после ужина, привычно потрусил на пробежку. Ну и я с ним, что уж тут. Будто выбор есть. Главное, за прошедшее время тело Савкино, если и не закалилось, то всяко окрепло. Странное зрение его тоже улучшилось. Теперь серые контуры предметов сделались чётче и не норовили расплыться, стоило отвести взгляд. Более того, даже в раскрытой книге на некогда белых листах проступили черные нити строк. Пока разобрать написанное не выходило, но Савка очень воодушевился.

Кстати, тоже странно.

Он ведь слепой. И приютские об этом знают. И сама Евдокия Путятична. Но как-то вот мало кого сие волнует, как и факт, что держится Савка для слепого очень даже бодро.

С другой стороны, оно и лучше.

Для нас.

Меньше внимания — больше простора.

На сей раз я погнал Савку не вокруг дома, как обычно, но дальше, за сараи. Усадьбу-приют окружали хозяйственные постройки, в которых держали и скотину, и птицу. Имелись тут и поля с огородами, на которых, собственно, сироты и трудились, ибо сказано…

В голове зазвучал голос батюшки Афанасия, повествующий про душеспасительную пользу работы, и Савка сам головой мотнул.

А потом голос зазвучал уже вполне наяву.

— Я понимаю вашу женскую жалостливость, — этот голос раздавался из-за птичника, места нам с Савкой хорошо знакомого. Прополку нам не доверяли, как и дойку, а вот чистить хлева от навоза слепота не мешала. — Но ныне она во вред…

Савка замедлил шаг.

И я одобрил.

А заодно велел уйти с дороги. Нечего внимание привлекать. Вот к стеночке прижаться — это правильно. На дворе по расчётам нашим сумерки, глядишь, и не заметят. Куры и те уже на насестах, дремлют, но Савку они знают хорошо, так что не выдадут всполошенным квохтанием.

— А мне вот совершенно не понятна ваша нынешняя упёртость, — голос Евдокии Путятичны был спокоен. — В конце концов, он тут один такой…

— И одна паршивая овца способна попортить всё стадо.

— Вот давайте не будем. Вы же вполне разумный человек, Афанасий Петрович. Да, мальчика не крестили. Таково было желание его отца.

— Который при этом не сподобился дать ему своего имени.

Так это про нас говорят? Тем паче надо послушать. В своё время я и выжил-то отчасти потому, что вовремя понял — не бабло рулит миром, а информация. И не бывает её, лишней. Всякая сгодится в своё время.

Главное, распорядиться ею правильно.

— Да, это кое-что осложняет, но…

— Мы обязаны спасти его душу!

— Как? Крестив насильно? Вы ведь должны понимать, что такой обряд не будет иметь силы.

Не понимаю.

Но слушаем.

И прижимаемся к темной стене.

— Он ребёнок. Его сердце ещё не очерствело. И его душа открыта для нового. Он не коснулся скверны, а потому у нас есть шанс…

— Лишить его силы? И единственной надежды хоть как-то устроить своё будущее? Вы ведь понимаете, что Громовы неспроста служат… ей. И людям тоже. Вера верой, но миру нужны Охотники. Они защищают его от теней.

А это кто такие?

— Или они влекут их в наш мир? — пылко возразил батюшка Афанасий. — Будучи сами скверной, скверну и притягивают…

— Это всё богословские споры, — Евдокия Путятична произнесла это очень устало. — Да и… опоздали вы, Афанасий Петрович. Его дар уже очнулся.

Какой?

— Уверены? — переспросил Афанасий Петрович.

— Более чем… он если не в активной фазе, то на пороге её точно. Да и вы сами понаблюдайте за ним. Мальчик незрячий. Давняя травма привела к отслоению сетчатки. Так что он ослеп давно и, боюсь, бесповоротно, но при том он как-то видит… достаточно, чтобы не натыкаться на предметы, обходить людей. Найти дорожку вот… даже в полной темноте.

Чтоб вас… а батюшки, оказывается, умеют ругаться.

Вычурно так.

— Как давно? — голос его аж подсел. А я порадовался, что если тут про темноту, то нас точно не увидят.

— Полагаю, после того… столкновения. Его снова ударили по голове. Возможно, это как-то повлияло… он очень переменился с той поры. Неужели сами не заметили?

— Я думал он так… плохо видит. Или притворяется. Вам ли не знать, сколь часто они притворяются.

— Уж поверьте мне… может, я и не лечу, но такие травмы не подделаешь.

— Значит, он вот-вот…

Савка зажал рот руками. И я с трудом подавил даже не страх — первобытный ужас.

— Вы кому-нибудь говорили? — а вот изменившийся тон Афанасия Петровича мне не понравился. Категорически.

— Пока взяла на себя смелость написать ещё одно письмо Громовым.

— Молчат?

— Да.

— Звонить?

— Не выходит. Не отвечают.

— А если не откликнутся? Вы же понимаете, насколько это опасно… даже не для него. Для всех… если мальчик видит тени, то рано или поздно они увидят его.

— В пятницу я встречаюсь с Завадским. Да и не стоит беспокоиться. Поверьте, я имела дело с охотниками. Они годами учатся видеть.

Это слово она произнесла особым тоном.

— Так что время у нас есть…

— И всё-таки, надеюсь, вы осознаёте, сколь опасно держать его здесь, среди обычных детей.

— Осознаю.

— Как и то, что я обязан доложить…

— И это осознаю. Более того, я надеюсь, что вы, как верный служитель Церкви сообщите Синоду…

Они всё-таки ушли, куда бы там ни собирались.

— Кто такие Охотники? — спросил я у Савки, раз уж мы всё одно стоим. Выходить сейчас было небезопасно, мало ли, вдруг да Евдокия Путятична вернётся или вон батюшка.

— Это… это те, кто убивают тени.

— А кто такие тени?

— Это… это тени… они идут с изнанки. С мира нави. Они пьют силу и жизни. Они… они теперь нас увидят! Увидят нас! Увидят и…

Его затрясло.

— Тихо, — рявкнул я. — Пока не увидели.

— Но…

— Успокойся. Как я понял, эти тени опасны?

— Д-да.

— Но убить их можно?

Савка кивнул, но как-то нерешительно.

— Вот. Значит, всё в порядке. Ты вырастешь. Выучишься… и вообще смотри на это как на шанс.

— К-какой?

— Жирный, Савка. Жирный…

Я задумался, как объяснить мальчишке. Тени… кем бы они ни были, опасны для простых людей. Стало быть, Охотник, эти тени истребляющий, будет человеком обществу нужным. А раз так, то и впишется в это общество куда легче, чем незаконнорожденный слепой мальчишка.

— Ты не понимаешь… — Савка затряс головой. — Они убьют… как только поймут, что я… что я их вижу, они придут за мной… придут…

— Не придут, — произнёс я со всей возможной убеждённостью. — Ты же сам слышал, что увидеть их не так просто. И Евдокия вон сказала, что время ещё есть.

Но я ошибся.

Времени у нас не было.

В тот вечер мы изрядно подзадержались. Пока я Савку во вменяемое состояние привёл. Пока отсиделись, чтоб ненароком на глаза кому не попасться. Пока пробежку завершили и занятия. Пока назад добрались. И наткнулись на запертую дверь.

Вот же ж.

Савка снова пришёл в ужас. Я же, вымещая раздражение, дверь эту пнул, сколько было силы, заодно уж прикидывая, где ночевать — в коровнике или на конюшне. Но, благо, не пришлось. Открыли.

Мрачный Фёдор, широко позёвывая, буркнул:

— Где шляешься? Завтра вон доложусь и всыпет тебе наша княгинюшка по первое… иди вон. Не перебуди…

Мы и пошли, благо недалеко.

Дортуар, в котором стояла Савкина койка, был первым от лестницы. И сама койка находилась почти у двери. А потому Савка, скинув ботинки, на цыпочках проскользнул в эту самую дверь. Разделся и нырнул под тонкое одеяльце.

Остальные спали.

Здесь вообще засыпали быстро. Ну да за учёбой и работой так уматывались, что сил на иное уже не оставалось. Вот и Савка глаза закрыл, готовый отключиться.

Не вышло.

Прохладно.

Это мы оба отметили. И я ещё подумал, что вроде бы как лето на дворе, а уже вон прохладно. В старых домах всегда так. Камень хранит свой холод. И если летом эта прохлада скорее приятна, то к осени всё изменится. А до осени немного осталось.

Дотяну ли?

Савка, унимая дрожь, вытянулся в кровати. Лёг на спину. Замер. И осторожно, стараясь лишний раз не ворочаться, чтоб не разбудить кого, перевернулся на бок. Панцирные сетки имели обыкновение безбожно скрипеть и постанывать. Не в этот раз.

Как-то вот…

Звуки исчезли. То есть сетка растягивалась под тяжестью тела, а звуки исчезли. И холод сделался более отчётливым.

И в целом что-то изменилось.

Рядом.

И что бы это ни было, оно представляло опасность.

— Вставай, — я сдёрнул Савку, который уже вознамерился уснуть. — Подъём, подъём. На том свете отоспишься. Так, тихонько… не делай резких движений. Просто открой глаза. Не отрывая голову от подушки.

Скрип.

Протяжный скрип открывающегося окна. И шипение, раздражённое такое, на самой грани слышимости. А может, и за гранью, потому что не раз и не два я убеждался, что Савкин слух куда острее обычного человеческого.

Дыхание сбивается.

— Тихо, — шепчу я. Вот никто-то до сих пор меня не слышал, а всё одно шепчу. — Давай… поворачивайся на другой бок. Так вот, будто сон плохой.

Потому что сейчас Савка лежал спиной к окну.

Он всхлипнул.

Но подчинился.

— Глаза не раскрывай полностью. Прищурься и сквозь ресницы…

Всему его учить надо. Но справляется.

Окно приоткрыто.

Странно.

Неправильно.

Окна в приюте, те, которые не были заколочены изначально, запирались. И массивная щеколда уж точно не сама собой сдвинулась. Она тугая. И Фёдор, запирая окна на ночь, всегда матерится на эту тугость. Но ведь сдвинулась. И ветер жадно то засасывал белую тряпку занавески, то выплевывал её, заставляя вспучиваться пузырём.

Как такое пропустили?

Щеколды проверялись перед сном и дважды. Мне это ещё казалось такой от начальственной блажью, но…

Черное пятно протянулось по подоконнику, превращаясь в тощую длинную конечность. Савка даже моргнул, но тут же опомнился и поспешно задышал, изображая сон. Актёр из него был так себе, но…

— Что за хрень? — спросил я, поскольку тощая лапа с подоконника не убралась. Она становилась то короче и толще, то вытягивалась в нить, постоянно меняя местоположение, точно пытаясь нащупать что-то на этой вот белесой глади.

— Тень, — шепотом ответил Савка. — Отец… рассказывал.

— А чего ей надо?

— Н-не знаю… — он вдруг вспомнил, что очень боится этих теней и поспешно зарылся в подушку лицом. Э нет, так не пойдёт.

Если эта тварь опасна, то выпускать её из виду нельзя.

На помощь звать?

Кричать?

Кому?

Фёдору? А он поможет?

Меж тем шипение раздалось снова, заставив Савку слегка повернуть голову.

— Она… нашла ход.

Тень протянулась сквозь подоконник, такой длинной чернильной нитью, на конце которой набухла капля. Да что оно вообще такое?

Капля сорвалась и беззвучно шмякнулась на пол, чтобы вспучиться существом…

Созданием?

Тварью?

Как назвать это вот… неестественно-тонкие конечности кое-как удерживали тело, плоское, покрытое чешуйчатым панцирем. Из передней части высовывался пучок то ли щупалец, то ли брызг тьмы, которые шарили, пытаясь нащупать что-то, одной Тени понятное. Но вот нащупали. И издав тонкий скрежещущий звук, в котором мне почудилась радость, Тень сделала неуверенный шажок. Один.

Второй.

— Как их убить? — поинтересовался я, уже сообразив, куда она направляется.

К кому.

Очень уж характерной была траектория.

— Т-тени? Обычный человек… если только молитвой… чтоб только с верой читать.

А я-то удивлялся тому, как здесь все верят.

Если молитва от подобной херни защищает, то поневоле уверуешь.

— Только мы молиться не можем… мы же ж не крещеные…

— Ещё как?

Не может такого быть, чтобы способов не было. Люди, они всегда способы находят. А Тень приближалась. Причём шла она, словно перетекая с одного места в другое.

— С-серебро ещё… особенно, намоленное или освящённое… мощи… иконы…

Иконы имелись. Над дверью.

Над каждым окном.

Проклятье… дверь близко, но не настолько. Да и как знать, не повлияет ли на чудотворную мощь иконы прикосновение некрещёного Савки. А шанс у нас будет лишь один.

Я это задницей чуял.

Ну и всем накопленным жизненным опытом.

— А Охотники как?

— С-силой… у них сила… скверны… они силу у теней забирают. Пьют…

А вот это больше подходит. Если Савка потенциальный Охотник, то… то как-то должен тварь одолеть.

— Как?

— Н-не знаю.

А теперь мы ощутили и запах. Такой вот… кладбища. Сырой земли. Разрытой могилы. Смерти во всём её многообразии, в том, где и дым, и смрад, и боль, и слёзы. Тоска, которую не передать словами. Она нахлынула следом, вдавливая в кровать.

Выбивая остатки воздуха.

И желания жить.

Тихо заскулил Савка, давясь слезами.

Нет уж.

Нельзя поддаваться. И даже могила — это ещё не повод. Я знаю. Случалось стоять на краю. Но ничего, живой.

Так что дышать.

И Савку я потеснил. Во второй раз получилось даже легче. А потому заставил его сесть. Тень была рядом. Она нависала над кроватью, растянувшись облаком дыма, в котором смутно угадывался силуэт твари… что-то омерзительное.

Паучье.

И столкнувшись с ней взглядом, я ощутил, что она тоже смотрит.

Нет, не так.

Смотрит.

На меня.

В меня.

И видит.

Всего видит, каков я есть. Со всем дерьмом. С землёй, что жирными комьями вываливалась сквозь пальцы, с темной жижей, стекающей в рукава. Со вкусом крови во рту и выбитыми зубами. С яростью, что накрывает с головой, заставляя сжимать чьё-то горло…

Да.

Знаю.

Без тебя знаю, тварь. Никогда не обманывался. Царствие небесное — не для таких, как я, но мальчишку не отдам. И как когда-то давно тянусь, понимая, что ни хрена не получится, только… плевать. Главное — добраться.

До горла.

Шеи…

И пальцы сводит судорогой от холода. На горле. На призрачном горле твари, которая вполне себе материальна. Осознав это, я улыбаюсь. Гляжу в выпуклые её фасеточные глаза и улыбаюсь.

Сдохнем.

Вдвоём.

И она, осознав это, визжит. Громко. Надрывно. Пытаясь вырваться. За спиной её раскрываются полупрозрачные крылья, которые колотят по рукам, по лицу. Вполне себе ощутимо. Только мы с Савкой крепче сжимаем руки.

Мир вокруг выцветает, становится серым, что карандашный набросок.

И тут, в нём, мы снова получаем возможность видеть.

Вот только разглядывать некого.

Ну, кроме твари.

Я стискиваю руку, жалея, что детские слабы. Но и они сминают панцирь. Внутри твари что-то хрустит, и влажный этот звук заставляет Савку содрогнуться. Он сжимает зубы.

И тянем тварь.

Она вязкая. И слабо подёргивается ещё. Когти на лапах вспарывают кожу. Кровь в этом карандашном мире чёрная. Она выползает, обвивая запястье тонкими нитями, и собирается в капли.

Летит, чтобы разбиться о пол.

Кто-то кричит.

Там, вовне.

Громко так, что крик этот заглушает предсмертный вопль твари. И та, уже ослабевшая, вялая, вдруг дергается, желая добраться до Савкиного лица. И над тварью поднимается облако дыма, который Савка вдыхает.

Горький.

Какой, мать вашу, горький.

От этой горечи язык присыхает к нёбу. И сам рот внутри идёт трещинами. Горло — что раскалённая труба, втягивающая то ли прах, то ли песок от твари, тело которой стремительно рассыпается. А сила, мешаясь с нашей кровью, пробирается внутрь.

И…

Горечь отступает.

Зато по крови растекается тепло. Как будто спиртяги стакан хлопнул. Сперва не отдышаться, зато потом хорошо… как хорошо… из кулака сыплется пепел. А крики бьют по нервам. Мир дрожит. И серость, четкость сползают с него, словно старая шкура.

Савка оборачивается…

Дети.

Другие.

Сбились в кучу в углу. Над ними, точнее между ними и Савкой, встал Фёдор с иконой в руках. И слабое свечение её оборачивается сиянием, ярким таким. Слепящим. И Фёдор что-то говорит.

Молитву?

Ну да. Молитвы помогают.

— Я… — голос Савки срывается на шёпот, а мир всё так же стремительно блекнет. Размываются контуры, возвращая нас в привычную полуслепоту. — Я её…

Выпитая сила катится теплом.

— Убил…

…и вышибает меня вовне.

[1] На основании статьи в газете «Отголоски жизни», 1915 г., №1, «Школа и кабаки».