Громов: Хозяин теней

Глава 11

Глава 11

На сей раз в палате темно. Знакомо попискивают приборы на своём, на медицинском. Дремлет медсестра. И почему-то злит, что эта — из здешних. Она-то ничего плохого мне не сделала. Тут в целом нормальный персонал. Дрессированный.

Но вот злит.

Или не она, а то, что вернулся? С Савкой мне интересней.

Перебраться бы туда полностью. Душою там, или разумом, а тут бы тело пусть и помирало. Глядишь бы, скорее и померло бы.

И желание становится острым.

Но… давлю.

Для меня, конечно, вариант хороший. А вот Савке каково жить будет с голосом в голове? Это ж натуральное раздвоение личности. И вдруг да две души в одном теле не уживутся?

Тогда что?

Я вытесню Савку?

Даже если уживутся, я ж себя знаю. Раз сдвинул, другой. А там и вовсе уберу. Нет, неправильно это. И дядька Матвей из головы не идёт.

Тренер.

Когда-то даже весьма именитый. И ученики у него имелись с медалями, вроде и олимпийскими даже, и почёт с уважением, пока там, наверху, в кабинетах он кому-то дорогу не перешёл. Я в тех игрищах тогда не разбирался, но знаю, что при желании любого выдавить можно.

Вот и его.

То на сборы не позвали, то позвали, но с большим опозданием. То дёргать начали с проверками. То учеников перспективных увели, вроде как для их же пользы. В общем, в девяностые дядька Матвей вовсе оказался за бортом со своим спортивным залом да квартиркой над ним.

Жена ушла.

Детей не нажил.

И вот злость ли его взяла, обида ли за такую жизненную несправедливость, а может, понял, что терять особо нечего, а шанс вот он. И собрал свою «группу спортивной молодёжи».

Кто-то был из числа учеников.

Кого-то он во дворах подобрал, руководствуясь одними лишь ему понятными критериями. Меня вон вовсе со свалки приволок. Заставил помыться, постриг налысо, подарил костюм, спортивный, блестящий. Мне в жизни никто никогда и ничего не дарил. Я там и сел в уголочке на маты и всё щупал этот костюм, мял такую чудесную переливчатую ткань, удивляясь, что эта вот красота — она моя.

И дёргался, думая, что попросят взамен.

А дядька Матвей принёс миску с вареной картошкой и пакет с кефиром.

— Ешь, — сказал он тогда. — Давай, а то кожа да кости.

И я ел.

А он сидел и глядел с прищуром так. У него со зрением проблемы имелись, а очки носить стеснялся. Потом мы говорили. Точнее он. Расспрашивать пытался, только я от разговоров отвыкший был. Да и никогда-то ни с кем по душам не приходилось.

Он же рассказывал.

Про себя.

Про зал этот.

Про жизненную несправедливость и новые времена, которые шанс дают молодым и сильным, если те готовы рискнуть.

Потом и ребята пришли. И как-то стало шумно, тесно. И странно. Потому что никто не пытался отнять куска и не видел во мне конкурента. Наоборот… нет, своим сразу я не стал.

Больно.

Не в теле. К этой я привык. В душе больно.

Он же ж учил нас. Тренировал. И вправду был отличным тренером, если сумел не с малых лет, а меня, здорового уже, в бойцы вывести, чтоб не хуже других.

И лучше.

— У тебя, Гром, — сказал дядька Матвей как-то под настроение. — Способности. Их бы с детства развивать. Был бы ты тогда олимпийским чемпионом. Да и характер соответствующий. А характер в этом деле ещё важнее способностей.

— Почему?

— Потому что если характера бойцовского нет, то никакие способности не спасут. А ты давай, не отвлекайся… и думай, как бьёшь. Живой противник — это тебе не груша. Запомни, к противнику надо относиться с уважением, даже к слабому, потому что и слабый способен удивить…

Я будто услышал снова этот тихий спокойный голос, который наставлял.

Объяснял.

Указывал.

И снова объяснял. Раз за разом…

Мы ж верили ему. Он был… мозгом? Поначалу у нас самих мозгов хватало лишь на то, чтоб отнять и отнятое поделить без драки.

Совестью?

Сомнительно. Теперь, как понимаю, с совестью у всех проблемы имелись и немалые. Но дядька Матвей придумал кодекс.

Долбаная игра, изрядно ему облегчившая жизнь.

А нам…

Нам всем нужна была семья.

И дядька Матвей создал этакий её аналог. А заодно уж дал нам Цель и чувство сопричастности к чему-то древнему и великому. Самураи, мать его, нового времени.

Честь.

Слава.

Путь воина.

Грёбаные красивые слова, в которые мы верили всей душой. Как же… мы не просто банда. Мы другие. Выше их всех. И наша задача — навести порядок в городе, подмяв все шайки под себя, потому как только мы знаем, как это — правильно…

Точнее не мы, а дядька Матвей.

Как старший.

Как… глава?

Семьи?

Чего?

Хрен его знает. До сих пор ответа нет. И прощения, потому что, когда тебя предают свои — это больно, а когда вас всех сливает тот, кого ты почти боготворишь, кого полагаешь безупречным, это… это как душу вынули.

Я долго поверить не мог, что это дядька Матвей нас.

Что из-за него тогда…

И Тимка, и Димон.

Братья Никитские, уже из новых, молодых, но всё равно ведь свои. Что и меня он приговорил. Я ведь даже не убивать ехал. Поговорить. До последнего надеялся, что дядька Матвей скажет, что это все херня, что его оболгали, подставили. И я поверю.

Я готов был верить.

Мы бы обнялись и вместе стали искать ту тварь, которая…

А он ничего не стал отрицать и сказал:

— Молодец, Гром. У хорошего бойца помимо характера мозги быть должны. У тебя есть.

Я же спросил:

— Почему…

Он вздохнул и ответил:

— Времена меняются. А жизнь, она такая… или изменишься, или сдохнешь.

И усмехнулся криво так:

— Ты, Гром… меняйся, давай. Чтоб не зря всё.

К совету я прислушался. А дядьку Матвея похоронил честь по чести. И памятник хороший ему справил. Самый лучший, из чёрного мрамора.

Дерьмо.

И душа опять болит. Как тогда. Даже сильнее. Тогда-то я быстро в себя пришёл. И дело продолжил… ну как, дядька Матвей был прав. Времена менялись.

Я сумел.

Выжил.

Встроился. Не лёг в могилу. Не спился. Не сторчался. Не разорился. Не полез в политику, вовремя сообразив, что с теми хищниками мне не тягаться. Но ничего. Научился находить союзников и топить врагов чужими руками. Выставлять своих марионеток на большой арене.

Сдавать.

Менять.

Дерьмо. И почему тошно-то так? Главное, не физически, хотя физически тоже, но в душе ещё муторней. Совесть соизволила очнуться? Самое время…

Самое.

Закрываю глаза, пытаясь перенестись туда. Там я мудрый наставник, защитник и всё такое. И нужен… кому-то же нужен. И живу. Хоть чужой жизнью в чужом теле, но ведь живу.

А ведь могу и полностью.

Мальчишка слабый. Что мешает просто подвинуть и занять это тело самому? Я сумею распорядиться даром. С моим-то опытом, с моею хваткой. Я их там всех…

Гоню мысль. Причём такое чувство, что мысль эта вроде бы моя, но не до конца, будто кто-то на ухо нашёптывает. Хрена. У меня к сладким посулам давно иммунитет. Но за мыслишку пытаюсь уцепиться, потому что одно дело — там, и другое — здесь.

Тень?

Если долго смотреть в себя, то чего только не увидишь. Хоть бы и каплю тьмы, которая скрылась где-то там, в глубинах разума ли, души или просто воображения, опухолью подстёгнутого.

Вот, значит, ты какая.

Не успокоилась?

Я потянулся к ней, пытаясь ухватить скользкую каплю да и задавить её, потому что я-то ладно, но и Савке, чую, тоже шепчет. И тоже сладкое. Обещает, небось, славу и плюшки на завтрак. Мальчишка же и вправду слабый пока.

Станется…

Я её ухватил. А она дёрнулась, взвизгнула и скользнула куда-то, утягивая меня следом.

Переход?

Теперь иной. Такой, будто… будто в дыру в заборе протянули, причём узкую, в которую чудом протиснулся. Но тень я не выпустил.

Савка.

И дыра в заборе наличествует. Забор натуральный, приютский, и дыра в нём видна слабым контуром.

— Чего стал, — шёпот подгоняет. — Давай, там люди ждут. А нам ещё возвращаться. Или ссышь, барчук?

Этот голос я узнаю.

И понимаю, что чего-то пропустил. Чего-то такого, весьма важного. А Савка пыхтит, наклоняется и лезет в эту самую дыру.

— Во, — отвечают ему. — Молодец. А то я ж за тебя поручился!

Метелька в дыру скользит вьюном и, встав на корточки, озирается. А потом указывает куда-то.

— Нам туда. Недалече… не отставай, барчук.

— Савка, что происходит?

— Я… объясню… п-потом… т-тебя долго не было, — Савка, пытаясь не отстать, переходит на бег. Благо, бежать теперь ему легко. А Метелькина размытая фигура скользит впереди. И очевидно, что дорогу мальчишка знает неплохо.

Стало быть, не раз и не два ею пользовался. Да и дыра не сама собой появилась.

— Долго — это сколько. Не гони так, никуда он не денется.

— А…

— Если так возится, то ты ему нужен. Поэтому давай, спокойно. Дорога незнакомая, не хватало, чтоб оступился и ногу сломал. Ты ж мало что видишь.

Кроме Метелькиных следов, что на этой дороге отпечатываются серыми пятнышками. Стало быть, наш дар и на такое способен? Главное, что Савка с полуслова понимает и ступает по этим пятнышкам. Так бежать не очень удобно и мы переходим на шаг.

Меня подмывает вовсе развернуть мальчишку, но…

— Четыре дня. Тебя не было четыре дня! — голос Савки делается плаксивым. — Я думал, что ты совсем не вернёшься…

— Вернулся же.

Сейчас.

Но может статься, что однажды не вернусь вовсе. И Савке придётся сказать. Потом… в другой раз. Мальчишка и без того весь на нервах, нечего добавлять.

А тропинка, Метелькой протоптанная, приводит к дороге. На ней полуразмытой громадиной виднеется грузовик. Мотор заглушили, но не так давно. Мы видим клубок яркой силы, скрытый под тонким покровом капота. При приюте тоже грузовик имелся, старый, но на ходу. Этот вроде как помощнее. Во всяком случае светится там, под капотом, он куда ярче.

— Долго возишься, — а водитель курит. И снова, вижу и его, и серый дым, который проникает в тело. Наглядно так тело пропитывает. Хоть сейчас на плакат, о вреде курения повествующий, лепи.

— Извините, — Метелька пригибается. — Долго… уговаривал. Вот.

Он оказывается за спиной Савки и подталкивает его к человеку.

Вот во что ты, парень, вляпаться успел?

— Какой-то он… дохлый, — мужик сплёвывает. И явно кривится, демонстрируя, что ожидал большего. И это его представление — а представление, потому что взгляд цепкий шкурой чуем — заставляет Метельку трястись.

— Он это, он, — заверяет тот. — Он умеет! Он мне сам показывал, какие иконки светятся…

— Достал?

— Не-а… они высоко. Без табурету не залезть. И увидят. И в церкви тоже. Лавки прикручены, а алтарь запирают.

Это что, Метелька приют ограбить планировал? Да ладно, приют. Церковь⁈

— Не кипиши, — осадил его мужик. И к Савке наклонился, обдав смесью перегара, пота и дешёвого курева. — А ты не кривись. Ишь ты… вправду барчук. Какой гладенький.

И за щёку ущипнул.

— Он тень сожрал! Я сам видел!

— Помолчи, — короткий приказ заставляет Метельку заткнуться. — А ты… давай, смотри.

Куда?

Впрочем, этот момент вскоре проясняется. Мужик ныряет в грузовик, чтобы вытащить из него коробку. Ну а содержимое её без всякого почтения высыпает на капот. Что-то даже скатывается, и Метелька поспешно ловит вещи, возвращая их в кучу.

— Чего тут с зарядом?

— Я не понимаю, — голос Савки звучит на редкость жалобно. И я понимаю, что он того и гляди расплачется. А это злит мужика. И Метелька, чувствуя злость, тычет в спину, шипит:

— Ты ж говорил, что иконы светятся! Стало быть видишь? Ищи вон, чего там у тебя светится.

Всё-таки задание формулировать надо понятнее. Хотя чего уж тут. Яснее некуда.

Мелочь.

Квадратики.

Какой-то кругляш на верёвке. Что-то похожее на пучок червей, перетянутых колечком. Кость… точно, кость. Вещи тусклые.

— Вот, — Савка вытаскивает квадратик, который кажется ярче прочих. — Этот… только слабо.

— А ещё?

— Ничего.

— А это вот? На, поглянь, — нам в руки суют кругляш, потом — червей, на ощупь оказавшихся кусками верёвки. — Это как?

— Никак, — Савка старается быть честным. И я его поддерживаю.

— Это ж верёвка висельника! Убийцы! — шипит Метелька и зарабатывает щелбан, но такой, для порядку, чтоб место своё знал.

— Всё равно, — Савка упрямо поджимает губы. — Пустая…

— Клади, — мужик кивает и снова лезет в машину. На сей раз вытаскивает штуковину, похожую на небольшую кастрюльку. И с ручками. От штуки исходит слабое свечение, причём из нижней её части. А сверху тоже что-то есть. И мужик водит этой кастрюлькой над разложенными вещами, глубокомысленно цокая языком. Вот на иконке, на которую указал Савка, устройство слабо пикнуло.

— Точно… пустое… — Метелька искренне удивлён. А вот мужик скорее доволен. Проверка удалась? — Это же ж верное средство… это же ж…

Небось, его клок.

Или купленный, или добытый немалыми усилиями и отданный для эксперимента. Потому и обидно, что оказался амулет барахлом. И что теперь Савка об этом знает.

— Хорошо… — мужик смахивает все вещи обратно в коробку, которую суёт Метельке с коротким приказом: — Верни на место. А теперь ещё кой-чего глянь. Не боись. Мы своих не обижаем…

Савка, может, и поверил бы.

Да и… не свой он.

И близко.

Теперь из кабины появляется сверток, который даже сквозь ткань излучает силу. И свёрток этот снова расстилают на капоте. Внутри нет той прежней россыпи.

Какой-то… кубик? Нет, скорее на шкатулку похоже, квадратную и высотой с палец. Грани гладкие, будто стеклянные. Нет, наощупь не определить.

Просто гладкие.

И рамочка… да, с сантиметр. Она тёмная. А то, что под этой рамочкой вот, светится. И ярко.

— Светится, — говорит Савка, убирая руку. — То, что внутри.

Мужик хмыкнул и коробку в сторону отодвинул. Следующий прямоугольник очень уж вида характерного. Да и под пальцами чувствую металл, расписанный чеканкой. Камни опять же.

Икона?

Скорее всего.

Металл тусклый, а вот там, под ним, под драгоценным облачением будто искорка бьется. Слабая-слабая. Ей тяжко под металлом.

— Освободить надо, — Савка озвучивает мои мысли. — Сам оклад, он пустой, но вот икона… или оклад освятить надо. Намолить? Не знаю. Может, тогда получится. Сил в иконе было много, но раньше, давно. А теперь почти повышли.

— Коллекционеры хреновы, — произносит мужик в сторону. — Оклад, стало быть…

А я понимаю, о чём он. Здесь иконы — не просто доски с ликами святых и позолотой. Здесь они и вправду имеют силу, ту, что принимают от людей. Батюшка Афанасий не зря каждые две недели меняет. Одни снимает, в храм убирая, а другие из храма достаёт.

Верно, там, в церкви, они и пропитываются верой ли, силой ли.

В общем, получают то, что способно защитить от теней. А вот в коллекции… если старая икона, редкая, но заперли там, где ни молитв, ни людей. Могла ли погаснуть?

Легко.

— На ещё…

Это что-то совсем маленькое, но до того яркое, что Савка убирает руки за спину и сам, без моей подсказки, головой трясёт.

— Это… не надо трогать.

Потому что свет яркий и какой-то злой. И главное, сам мужик держит хреновину за верёвочку, осторожненько так, кончиками пальцев. Стало быть, что-то да знает. Потому и ответу Савки не удивляется, но вытаскивает из кармана коробок, куда штуку и отправляет.

Ну а старый револьвер, тронутый ржавчиной, и какая-то статуэтка пусты.

— Молодец, — мужик доволен. Он раскладывает вещи по кучкам и те, на которые Савка указал, бережно оборачивает несколькими слоями ткани. И ткань особая, потому как свечение гаснет. Штука на верёвке — медальон или ладанка? — укладывается отдельно. А вот пустое — в коробку, которую Савке изначально выдали.

И на сей раз его уже не перепроверяют.

Интересно.

— На от, — мужик убирает всё и вытаскивает очередной пакет. — Ешь.

Куличи.

Не теплые, но мягкие, щедро посыпанные сахаром. И Савкин рот наполняется слюнями. Но у него хватает силы воли не набрасываться сразу.

— И вот еще, — мужик опускается на корточки. — Дар твой, парнишка, хороший… и в нашем деле полезный.

Это в том, в котором материальные ценности одних граждан перераспределяются в пользу других? И не с добровольного согласия.

— А потому подумай. Что тебя тут ждёт? Будешь сидеть, потом сплавят на фабрику…

Ложь.

— И загнёшься ты, как честный работяга. А вот у нас будешь уважаемым человеком…

Пока не повяжут.

Нет, я подробностей не знаю, но чуется, что не всё тут столь однозначно.

— А это, — он вытягивает что-то из нагрудного кармана и суёт Савке. — Это чтоб тебе думалось легче. Ты же…

Метельке достаётся щелбан.

— Чтоб приглядывал. Ясно? И узнаю, что хоть крошку отнять посмел, лично шею сверну… ну да, будет что, я свистну… лады?

— Лады, — Савка даже руку пожимает, гладкую такую, совершенно непролетарскую наощупь. И преисполняется чувства собственной значимости.

Вот дурень.