Громов: Хозяин теней

Глава 22

Глава 22

«Товарищество Жигулевского пивоваренного завода имеет честь уведомить, что с 7 марта сего года поступает в продажу свежее пиво из нового завода на Зыхе по цене со склада и с доставкой для городских покупателей: „Столовое пиво“ — за ведро 2 ₽ 40 коп. Другие сорта будут выпущены в скором времени»

«Известия»

— Громов, ты везучий засранец! — громкий голос Ленки заполнял палату и наверняка выплескивался в коридор на радость случайным слушателям. На них Ленке было плевать.

Мне тоже.

— Ленусь, не спеши, — не то, чтобы я не разделял ее радости. Скорее уж меня переполняли смешанные чувства. — Может, это ещё ничего не значит. Временное там.

Ленка фыркнула. А доктор, до того благоразумно помалкивавший, произнес.

— Налицо стойкое улучшение вашего состояния. Анализы…

В медицинскую дребедень, густо пересыпанную терминами, я не вслушивался. Один фиг не пойму. А что до улучшения, так я его и сам чувствовал. И дело даже не в том, что боль отступила. Хрена с два. Осталась она, родная и привычная, верная, как жена декабриста, со мною. Дело скорее в том, что в груди булькало много тише, и муть, горечь во рту почти исчезли.

Да и думалось куда легче.

А ведь не замечал я, насколько тягучими тяжёлыми стали мои мысли. И вообще…

— Он выздоровеет, — перебила Ленка врача. — Он ведь выздоровеет?

Вздох.

Доктор всё ещё сомневается. И подбирает слова, с одной стороны он не хочет обидеть столь важного пациента, с другой — не желает опускаться до откровенной лжи.

— Возможно, — ответ получился весьма размытый. — Поймите… Ещё недавно я был бы более категоричен. И однозначен в своем мнении. Однако теперь… Налицо явный регресс опухоли. И да, объяснить это сложно, но как по мне шанс появился. Но вы должны понимать, что все это — робкие догадки или надежды даже. И что в любой момент все может откатиться к… Скажем так, исходному состоянию.

Понимать Ленка не желала. Она уже нарисовала себе красивую картинку моего чудесного выздоровления и нашей с ней красивой жизни на берегу моря.

Ленка, Ленка… Знаю я тебя. И твои мечты тоже. И есть в них что-то до боли родное, близкое. А потому страшно разочаровать.

Но придётся.

Не то, чтобы я жить не хотел. Хотел. Очень даже. И какая-то часть души моей требовала вцепиться в этот шанс и выжать из него все, до капли. Раньше я бы так и сделал.

Теперь…

— Громов, — после ухода доктора Ленка уселась на край кровати и одеяло мне поправила. — Вот… я этот взгляд знаю. Не вздумай помирать! Ты же ж… ты ж вовсе бессмертный, Громов!

— Неправда.

Мне не хочется её огорчать, но, наверное, придётся.

— Лен…

— Помолчи! Вот… вот хоть раз в жизни послушай меня… я не знаю, чего ты в свою упрямую дурную голову набрал, опять какой-то ерунды, не иначе, но… пожалуйста, на этот раз послушай меня.

— Слушаю.

Деваться мне всё равно некуда.

— Есть… другие клиники. В Израиле вон. В Германии… и ты сейчас вполне транспортабелен. Я узнавала. Мы можем перевезти тебя…

— На хрена, Ленусь?

— Не знаю, — честно отвечает она. — Там, говорят, лечат хорошо. Или вот Швейцария ещё…

— В жопу Швейцарию. Мне и тут неплохо. Лечат… да везде более-менее одинаково лечат. И тут… тут тоже неплохо. Доктор вон грамотный. И если на то пошло, то его лечение эффект возымело.

Она смотрит с прищуром.

— Врёшь ведь.

Вру.

Доктор не при чём. Но уезжать я не стану, ни в Швейцарию, ни в Израиль. Нет, было время, когда подумывал и надеялся, а потом понял, что мне надо выбрать не место, где я буду лечиться, а то, где помру в тишине и комфорте. А помирать в Израиле страсть до чего не хотелось.

— Громов, в чём дело?

В том, что если я уеду, то… вдруг да дело не в моей душе, а в этой вот палате? Конкретно в этой. Вдруг тут незримый пробой, связавший два разных мира и меня с Савкой. Я уеду и связь оборвётся. И тень подохнет. А опухоль… ну ладно, она меня меньше всего волнует.

Савка же точно пропадёт, если я исчезну.

И теперь эта мысль наполняла меня липким страхом и почти паническим желанием нырнуть туда, проверить, всё ли в порядке.

— Дело… Лен… знаешь… а я, наверное, всё-таки свихнулся.

Ленка всматривается в моё лицо, пытаясь понять, не очередная ли это моя тупая шутка. А потом трясёт головой:

— Ну ты… выдумал… ты уже давно того… все мы уже давно того.

Рассказывать?

Она выслушает. И наверное, даже психиатра не вызовет. Хотя вот проконсультироваться бы… ну, насчёт Савкиной тоски, которая, жопой чую, вернётся. Чего говорить там.

Как вести.

Чего говорить и чего не говорить.

Только… сдаётся, доктор будет уже не так лоялен, как Ленка. Я и сам бы, честно говоря, решил, что бредит человек, расскажи кто про тот, другой, мир, тени и Савку. А что бред такой закрученный и подробный, так ведь и он внутренней логики не лишён. И вообще, разум горазд выдумывать.

Да…

— Всё будет хорошо, — я понимаю, что Ленке не скажу, потому как зачем волновать-то её? — Лучше поведай, что там за ерунда приключилась, с Викушиным сыночком. Сильно достал?

— Да… засранец редкостный.

Тему она меняет не слишком охотно, но поддаётся, знает, что если не хочу, то и говорить не стану. А потому откидывает прядку выбеленных волос и вздыхает.

— Тимоха — славный мальчонка. Да и она… меня напоминает.

Молчу, чтоб не ляпнуть какую-то глупость.

— Только у неё мозгов больше, чем у меня когда-то было, — признаётся Ленка. — Или везения? Моя большая любовь до свадьбы не дотянула. Закончилась, когда он меня продал. У него такая работа была, искал девчонок посимпатичней и вот, склонял… к делу. А она замуж вышла, хотя этот твой племянничек дерьмо редкостное… попытался Тимоху украсть.

Я слушал Ленкино щебетанье, полное искреннего возмущения, будто бы она вполне себе полагала Тимоху, да и матушку его, своими родными.

Может, так оно и было?

Главное, что мысли мои уплывали туда, к Савке…

Здесь… разберется. На Викушиного сына Ленкиных сил хватит. Так что уймут и построят, и всё-то у них будет, если не хорошо, то нормально. Лучше прежнего.

А Савка…

Савка — это другое…

И понять бы, не связано ли мое чудесное выздоровление с его тоскою и апатией. А если связано, то… как мне поступить?

В город мы выбрались.

Что сказать, та же дыра и пыхтящий Савка, который пытался в нее ввинтиться. Метелька, ужом скользнувший следом. Машина, правда, уже не грузовик. Резкая вонь бензина и спирта, грохот и скрип. Ощущение, что эта вот, едва ли не на коленке собранная, явно из подручных запчастей, жестянка того и гляди развалится.

Тряска.

Савкин восторг и вместе с тем ужас, сплавившиеся воедино. Он прилип к темному, перечеркнутому трещиной стеклу. Правда, разглядеть что-то не получилось. То ли стекло было грязно до непроницаемости, то ли зрение наше, даже измененное, на подобные фокусы способно не было.

Пару раз вильнув — за окошком мелькнуло светлое пятно и темные громадины строений, — авто остановилось. И Метелька, выбравшись бочком, велел:

— Ну это… Давай, вылазь.

Савка вылез.

Что сказать. Двор какой-то. Домина углом, возвышается на пять этажей. С одной стороны двор подпирает стена соседнего строения, рассмотреть которое не вышло

— Явились, — буркнул хмурый мужик, сплюнувши под ноги. — Наглая ныне молодежь пошла. Их достойные люди приглашают, а они мало того, что не спешат уважать…

— Уважаем, Еремей Анисович, — Метелька спешно поклонился и меня дёрнул. Ну и я поклонился, раз уж положено. — Мы же ж тоже над собою не свободные. От как вышла оказия, так и сразу…

— Вижу, вижу, — мужик провел рукой по усам. Шикарные такие усы, в жизни подобных не видал.

Да и сам этот тип.

Огромен.

Высок и широк в плечах. И шинель лишь подчёркивает стать.

Впрочем, долго разглядывать мужика не получилось. Повернувшись к нам спиной, будто разом утратив всякий интерес и к Метельке, и ко мне, и в целом к происходящему, он зашагал куда-то в сторону. А Метелька, вцепившись в руку, потащил меня к дому.

— Давай, давай, — поторапливал он.

— Кто это был? — спросил я шепотом.

— Так… — Метелька оглянулся. — Еремей Анисимович. Страшный человек. Потом скажу.

Потом, так потом.

Мы поднимались по узкой тесной лестнице с крутыми ступенями. И Савка придерживался за стену. Воняло свежей краской, но и только.

Второй этаж.

Третий.

Метелька остановился перед дверью и, вытянувшись, отер ладони об одежду. Я чуял и его страх, и нерешительность, и даже желание сбежать, что нам вряд ли удалось бы.

Он и руку к двери дважды протягивал и дважды одергивал, не решаясь постучать.

Не пришлось. Дверь распахнулась сама, едва не хряснув Метельку по лбу.

— А… Припёрся, — раздался тонкий жеманный голосок. И повторил чуть громче: — Шкет припёрся. С приятелем. Ну заходите, гости дороги-и-е…

В коридор вырвались клубы дыма, смешанные с тяжелым душным ароматом духов. Причём духов дешевых, уж в этом я худо-бедно научился разбираться.

А тот, кого я принял сперва за разбитную девицу, посторонился, пропуская нас.

— Ка-а-кие сла-а-авные ма-альчики… — протянул он.

Точно он.

Наброшенный на голое тело халат сполз, обнаживши волосатую и совершенно неженского вида грудь. Да и щетина у этого… существа тоже явственно намекала на принадлежность его к сильному полу.

Условно сильному.

В одной руке оно держало бутылку. В другой — сигаретку на длинном мундштуке.

— Ка-а-акие сла-а-аденькие…

Падаль.

Я заставил себя выдохнуть и успокоиться. А вот Метелька шарахнулся, когда типчик попытался ухватить его за щеку. И тот заржал.

— Прочь поди, Сургат, — этот голос был тих и спокоен. — И пришли кого прибраться, а то развёл тут…

— Ой, да ла-а-адно тебе… все мы живём, как умеем, — это сунуло мундштук в рот и полы халата запахнуло. — Предупреждать надо…

— Я и предупреждаю, что ещё раз застану здесь это непотребство, я тебе твою кочерыжку самолично откручу и в пасть засуну, — меланхолично отозвался пока ещё невидимый Мозырь.

— Фи… грубые, грубые люди… — с этими словами Сургат выплыл за дверь, при том столь старательно вихляя задом, что становилось очевидно — играет.

И переигрывает безбожно.

А мы прошли.

Да… что сказать.

Кабинет? Комната? Как оно называется. Небольшая, да ещё захламленная до крайности. Шкаф с оторванною дверцей, что стояла тут же, прислонённая бочком. Какие-то коробки и коробочки, наваленные просто грудой. Бумажки под ногами, бутылки пустые.

— Вот что случается, когда за порядком следить перестаёшь, — проворчал средних лет мужчина, брезгливо скидывая на пол что-то длинное и непонятное. Туда же отправился выводок бутылок, и судя по звону, некоторые раскололись. В дымно-тягучем густом воздухе запахло водкою и снова — туалетною водой. — Сволочь… вот почему, когда к людям, как к человекам относишься, они так и норовят сволочами стать?

Философский вопрос.

И что куда важнее, риторический, а стало быть, комментариев не требующий. Я даже Метельку, что рот открыл, толкнул. Тот рот и закрыл.

Меж тем Мозырь скинул с кресла ворох каких-то тряпок и уселся, после чего удостоил нас взглядом. Чуть скривился, недовольно этак.

Вздохнул.

— Стало быть, вот ты каков… Охотник. Подойди.

И рученькой махнул, приманивая.

— А ты… как там тебя… Метелька?

— Д-да, — тот и заикаться стал от волнения.

— Тоже неплох. Сообразительный малый… говорили, что голова у тебя варит. Хорошо. Жадных до наживы много, а вот головастых, тех не хватает. Ты это, сходи там, во двор, поищи Еремея. Знаешь?

— К-конечно.

— Вот… поищи и передай, чтоб машинку закладывал, чтоб нормальную только. Скатаемся в одно местечко, поглядим, что да как… иди, иди.

Говорил Мозырь спокойно и с улыбочкою будто бы. И Метелька, преисполнившись радости, что доверено ему этакое непростое дело, мигом за дверь выскочил.

— Не бойся, — Мозырь сцепил руки. Меня он разглядывал пристально. Я же — его… обычный человек, чего сказать. Свету в комнате немного — вон, фонарь на столе да лампочка под косматым абажуром, что свисает едва ли не до самого стола. И свет будто отделяет меня от Мозыря, пряча его в густой тени. Опасается? Или скорее уж привычка.

Не та мы величина, которой опасаться можно.

Он же… костюм вот вижу. Правда, понять не могу, добрый костюм или так себе, средней поганости. Котелок с головы снял, примостивши на краешек стола. Руки сцепил. Руки крупные мясистые. А лицо — невыразительное, и опять не понятно, мы ли таким его видим или же оно на самом деле усредненно-неприметное.

— Я не боюсь, — я подвинул какой-то стул, с которого свалилось шмотье. — Интересно. Никогда такого не видал.

— Действительно. Жизнь многогранна…

И снова пялится.

Достал футлярчик квадратный, крышечку откинул и, подцепив мизинчиком, вытащил круглое стёклышко в оправе, которое в глаз и вставил.

Оба-на… а то и светится.

Ярко так.

Сине-зеленым. Артефакт, стало быть.

— Артефакт, да? — интересуемся для поддержания беседы.

— Видишь?

Киваем.

— Он самый, он самый… — Мозырь ответил предовольно.

— И что он делает?

— Позволяет увидеть проблемы, ежели таковые есть… дорогая штука. На тебя трачу.

— Я не просил, — я сразу обозначаю свою позицию, потому как в ином разе моргнуть не успеешь, как долгов вывесят, что настоящих, что надуманных.

— Не просил, да… но и вправду… жаль, жаль… такой молодой, а уже насквозь хворый… и что мне с тобою делать?

— А что надо?

Щурится, что твой кот на солнце. И улыбка становится шире и шире.

— Хороший вопрос… хороший… что надо… я, может, на тебя планы уже построил. Вложился в них… вон, на мелкого этого потратился и на то, чтоб вас сегодня выпустили…

— Так это, снова же ж, я не просил, — сую руки в карманы, хотя Савка уже проникается сказанным и даже жалеет бедного Мозыря, который в лучших намерениях обманулся.

Это он зря.

Игра всё.

— Сами вы решили вкладываться. А я так не виноватый, что помру. Мне, может, помирать и вовсе неохота…

— Верно, верно, — Мозырь кивает. — Никому не охота. Поправиться надеешься?

— А есть способ?

Соврёт?

— Я не целитель, — Мозырь разводит руками. — Тут тебе к ним надобно… но от себя знаю, что Охотники редко болеют. Весьма… мало какая зараза способна на той стороне выжить. Да и сами они, чем чаще на дело ходят, тем крепче становятся.

Этот умнее Антошки. Во всяком случае, сказку про чудо-траву втюхать не пытается. Но посыл ясен.

— Значит, мне надобно… на ту сторону?

— На ту сторону ты пока не сдюжишь, — Мозырь пробует откинуться на спинку кресла, но та издаёт протяжный печальный скрип. — Но вот рядом побыть — попробуй. Глядишь, и почуешь чего. А там… мужики-то ходят. Только там обыкновенному человеку тяжко. Не видно ничего.

— Вы… бывали?

— Сподобился. Молодой был. Дурной. Всё доказать что-то кому-то хотел, — и он не лжёт, это мы чуем. — Там всё серое. Будто в тумане и таком, что на три шага ничего не видать. И сделаешь эти три шага, а потом назад не возвернёшься. А ещё оно шепчет на разные голоса… но да, люди, мальчик, такие твари, что ко всему приноровятся. Вот и тут сумели. Есть верёвки заговорённые. Есть фонари, что на той стороне светят. Есть серебро и намоленное железо… всё есть. Да только это — костыли… и ты поймёшь. Глянешь?

Переход был резким.

И снова виден опыт. Поманил, но ничего-то толком не сказал, разве что намекнул, что Савке на той стороне легче будет, чем простым людям. А ходят и простые.

И туда.

И обратно.

— Не даром, само собою… — Мозырь вытащил из-под стола коробочку, которую ко мне подвинул. — Я верю, что с людьми надобно по-честному.

А вот теперь врёт. Но это нормально, это понятно. И коробочку я беру. В ней — стопка бумажных купюр, каких-то очень больших, как по мне.

— И с тобою… помрёшь ты или нет, это ещё вилами по воде писано. Целители тоже ошибаются. Но пока ты живой, кто мешает нам дружить?

— Никто, — соглашаюсь я, да деньги пока не беру. — Мне бы условия той дружбы знать.

— Условия… сразу видно человека образованного. Дружок твой только и ждёт, когда к себе позову. Побежит… и про условия спрашивать не станет.

— Я — не он.

Савка бы тоже не стал. Он и сейчас замер, поражённый стопкою денег. Он не знал, сколько их, но понимал, что много. Матушка его деньги хранила в шкатулке, а её — в надёжном месте, в бельевом шкафу, под простынями.

Ну да, потому и спёрли, что нет места надёжнее.

— Не он… мыслишь иначе.

Комплимент?

Мне бы раздуться от гордости, что такой важный человек хвалит. Только не раздуваюсь. Сижу ровно на заднице и улыбку давлю.

— Условия обыкновенные… как полновесному Охотнику я тебе платить не могу. Сам понимаешь, ты не дорос ещё.

— Понимаю, — соглашаясь.

— Но вот за треть цены если согласишься поработать, то и хорошо…

— Что надо будет делать?

— Сейчас поехать в одно место, глянуть. Есть ощущение, что там свежая полынья открылась. Если так, надо огородки ставить. Да и на той стороне чисто будет, нехожено. А это хорошо… пока глянешь, скажешь, чего увидел. Если твари, то где схоронились… логова там.

Киваю с серьёзным выражением лица. Логова, значит?

— Ну а коль на ту сторону провести согласишься, тогда не только вот… но и десятую часть добычи всей, как оно по покону.

— Если сам соглашусь.

— Конечно, — Мозырь сцепил пальцы. — Я ж не дурак силком пихать в тень того, кто сам есть тень… я видал, что с такими, самоуверенными, происходит… нет, мне оно без надобности. Так что, съездим?

— В приют вернут?

— Если захочешь. А нет, то и тут оставайся.

— С этим… извращенцем?

— Извращенцем? — Мозырь хохотнул. — Так и есть… извращенец. Артистом был. Играл бабские роли, а там вон и втянулся. Вот что искусство с людьми делает, да… найдём и другое место. квартирку там. И приятеля твоего заберем, если хочешь. Всё одно кто-то должен тебе помогать.

— Я… подумаю.

Отказывать сразу — опасно. Соглашаться — глупо. И Мозырь удовлетворяется ответом. Кивает:

— Подумай. Иди-ка пока… в машине подожди. Дорогу-то найдёшь аль кликнуть кого?

— Найду.