Громов: Хозяин теней

Глава 34

Глава 34

«…трехкратное увеличение количества полезного сырья, полученного государственными и частными заготконторами, свидетельствует как об увеличении количества окон, именуемых в простонародьи „полыньями“, так и о существенном улучшении качества разработки данных локусов. Однако, принимая в расчёт растущие нужды некоторых отраслей экономики, которые и на сегодняшний момент мы с трудом можем покрыть, логичным будет обратить внимание на явное дальнейшее увеличение дефицита некоторых особо редких компонентов. Что в свою очередь, ставит насущный вопрос о разработке метода контролирумого открытия…»

Из доклада князя Юсупова, посвященного проблемам внешней добычи.

Над ручьём земля приподнималась уродливым горбиком. Трава на нём собиралась купинами, меж которыми пробивалась другая, коротенькая и жёсткая, что щетина.

— Выкапывай с корнем, — велел Еремей, скинувши мешок. Из него достал пару лопаток, одну протянул Метельке, а вторую себе оставил. — А ты гляди по сторонам… эта трава зовётся ручейница. Так-то по-науке если, то иначе, но в народе ручейница, потому что растёт обычно по берегам ручейков. Корни у ней неглубокие, но в них, если пощупать, будто кругляши такие, вроде орешков. Их алхимики весьма ценят. Да и сама трава полезная в лекарском деле.

— А говорят, что яды только… — не удержался я.

Кустики травы Еремей аккуратно укладывал в сумку.

— Так ведь всё-то может быть и лекарством, и отравой. Не веришь мне — у княгинюшки спроси, — хмыкнул Еремей. Работал он быстро и ловко, как-то так втыкая лопатку, что от легчайшего нажатия вываливался и кусок сизой земли, и корни, в которых будто драгоценные камни запутались.

Зеленые.

Точно изумруды.

Я пригляделся, а потом интереса ради передал и тени приказ. Та, отвлекшись от воды, застыла, будто раздумывая, а после ухнула в ручей с головою, чтобы спустя мгновенье вынырнуть с сеткой, в которой запуталось множество этих вот зеленых камушков.

— Еремей… — я отступил к ручью и, захватив сетку, потянул. — А это то же самое? Или нет?

— Это поручейник, — Еремей подошёл и перехватил ношу. Сетка была тяжёлою, то ли от воды, то ли потому, что сама протягивалась туда, вглубь ручья. — Это… это хорошо. Только ты руки побереги. Надо будет перчатки справить, а то порезаться тут легче лёгкого. Так, ручей метить не будем, а то больно жирно станет.

Он одним движением ножа обрезал бороду то ли корней, то ли водорослей.

— Никогда не бери больше, чем утащить можешь. А лучше вполовину меньше, потому как многих жадность сгубила.

Еремей оглядывался.

А лес был. Вон, за ручьём. Десяток шагов, может, два. К нынешним расстояниям я ещё не приспособился, но чуял, что близко. И азарт требовал добраться. Вот прямо сегодня. Времени много не отнимет, но в лесу, чуялось, найти можно больше, чем на берегу.

Я придавил азарт и уточнил:

— Надо возвращаться?

— Надо, — Еремей глянул на меня. На Метельку. Вздохнул. — Твоя тварь может чего мелкого принести?

— Тварь? — Метелька оглянулся, но только это и успел.

— Ты, — рука Еремея легла на Метелькину шею и сжала его. — Ты решай, с нами или как… если с нами, то кивни. Но назад дороги не будет. Узнаю, что Мозырю или ещё кому наушничаешь…

— Я… я… с вами…

— Вот и славно, — рука разжалась, но не сразу. — А теперь повторяй… я… как там тебя?

— М-метелька…

— Раб божий Метелька душой своей бессмертною клянусь служить сыну Моры…

— Я⁈

— Ты, — спокойно ответил Еремей. И я понял, что если Метелька откажется, то Еремей просто свернёт ему шею. Вот так… возьмёт и свернёт. А потом скажет, что произошёл несчастный случай.

На этой стороне наверняка часто происходят несчастные случаи.

— Я, раб божий Метелька, — кажется, Метелька это тоже понял, губы облизнул и заговорил спешно так, — сын Фёдора, душой своей бессмертною клянусь служить с-сыну М-моры…

— Савелию от крови рода Громовых…

Метелька послушно повторил.

А я…

Я стоял и слушал.

И думал, что это вот… что оно, наверное, надо так. Правильно. Что просто честного слова будет мало, что…

— А ты принимаешь клятву? — обратился ко мне Еремей.

— Принимаю…

— Обязуешься защищать своего слугу?

— Обязуюсь.

— И нести ответственность за слова его и за деяния?

— Понесу…

— Словом и силой?

— Словом и силой…

И стоило сказать, и я ощутил, как сжимается вокруг меня воздух, точно желая раздавить, и потом расступается, обнимает.

Слово сказано.

Слово принято.

И вначале только оно и было, слово. Или это уже из другой мифологии?

— Вот и ладно. Кровью сейчас обменяетесь ещё, только аккуратно и быстро, а то ж учуют, — Еремей спокойно отпустил Метельку и даже по плечу похлопал легонько. — А ты не реви. Жизнь… такая. Сложная.

Охренеть объяснение.

Причём охреневаю в первую очередь я сам.

— Руку, — Еремей протянул ко мне свою лапищу, во второй тонким намёком на то, что будет, лежал нож. — И ты тоже. Не боись, пальцев не отчекрыжу. И не гляди на меня волком. Надо так. Его, может, тронуть и не рискнут пока.

Пока. Хорошая оговорочка.

— А вот ты никто и звать тебя никак, так что это тебе в первую очередь защита. Скажешь, что он слугой тебя взял. По старому обряду.

Это Еремей говорил уже не только Метельке.

— И теперь, если вдруг кто с вопросами начнёт крутить, сразу говори, что, мол, слугой пошёл по обряду, что душу в залог оставил, а потому ничего-то против хозяина ни сделать, ни сказать, ни даже подумать не можешь. Ясно?

Метелька шмыгнул носом, но не разревелся.

— А… это… ну…

— Погоди, скоро сам поймёшь, — Еремей кривовато усмехнулся. — Сейчас я пальцы проколю. И быстренько друг у дружки кровь слижете. Только быстро. Не приведи… вышняя сила хоть капле упасть.

А ведь он Бога не упомянул нарочно, вон, запнулся перед этою обтекаемой «Вышней силой».

— Готовы?

Нет.

Он бы хоть руки эти помыть дал, не говоря уже о дезинфекции. А про болезни, которые с кровью передаются, и вовсе думать неохота. Но остриё клинка пробило указательный палец мой, а затем и Метельки.

— Ну? — рявкнул Еремей.

И Метелькина дрожащая рука потянулась ко мне. А моя — к нему. Я слизал красную каплю, такую яркую здесь, куда там камням драгоценным. А прикосновение Метелькиных губ не ощутил. Зато стало вдруг тепло. И…

— На, — Еремей протянул обрывок какой-то тряпки. — Прижми. И перчатку сверху. Мою. Кулак сожмёшь, глядишь, и не свалится. Извините, ребятки, я думал, будет время вас подготовить, но раз эта погань тут, то времени не осталось.

Мне было жарко.

Жарко-жарко. До того, что хотелось содрать не только одежду, которая вдруг показалась совершенно лишней, но и кожу. И ещё стало весело. Так, что я расхохотался. Правда, в пляс пуститься не успел, хотя очень тянуло, потому что неестественная весёлость сменилась такой же неестественною тоскою. Она накатывала волна за волной, поднимаясь откуда-то из глубин души.

Подломились колени.

Силы ушли.

Я вдруг понял, что воздух давит на грудь. И от тяжести его трещат рёбра.

— Стоять! — Еремей вцепился за шкирку. — Что за… ты… не вздумай подохнуть!

Я не собираюсь.

Просто…

Сил нет.

Совсем.

Их даже меньше, чем там, в моём мире… где небо синее, куда синее нынешнего. И трава зеленее. Даже этой вот, снова цветной. Где палата-люкс и собственный доктор с выводком медсестёр. Где я богат и успешен.

И обречён.

Но даже там, подобравшись к порогу, я был более живым, чем сейчас.

Надо…

Громов, надо собраться, мать твою… надо… встать. Вцепиться вот в жёсткую Еремееву шинель. Потому что… почему?

Потому.

Просто… сколько раз уже было, когда казалось, что всё, конец. А оно не конец. Выбирался. Зубы стиснуть. И тело вялое? Преодолеется… интересно, это место, клятва или просто Метелька какою-то местною заразой болен? Потом подумаю. А теперь пальцы стиснуть… кто бы знал, до чего это тяжело, почти невозможно. Но справляюсь.

— Нет, — Еремей тянет меня наверх, но надо иначе. Откуда я знаю? Знаю и всё. Надо самому. Жить самому. Потому что никто, кроме меня, мою жизнь и не проживёт. И я, цепляясь за ткань, сминая её, ощущая, как трещит она под пальцами, карабкаюсь. Встаю на ноги, а по ощущениям — будто на вершину горы заполз. Но встаю. И тяжесть откатывает так же, волною.

И возвращается способность дышать.

Я прям ощущаю, как расходятся рёбра, гудят натянутые мышцы, того и гляди треснут. И кожа вот трещит. Она сухая, как старый пергамент. И там, внутри, друг за другом лопаются пузырьки альвеол.

— Надо… назад…

В груди клокочет. Но кашлять нельзя. Если там и вправду что лопнуло, то кашлять буду кровью, а это… твари.

Моя личная выбирается из воды, вытащив что-то длинное и похожее на змею. Существо ещё живо, оно слабо подёргивается, и тень прижимает его лапой. А ещё глядит на меня. И в глазах её мне видится беспокойство. А потом она вдруг одним движением клюва разрезает змеевидную тварь надвое, подхватывает кусок и, подскочивши, суёт его…

— Что за… — Метелька шарахается с матом и пытается перекреститься, но Еремей бьёт его по руке.

— Не тут. Это…

— Н-наша… — говорю, протягивая дрожащую руку, в которую тень суёт кусок… на ощупь это похоже на влажную вату. А ещё тень поднимется на задние лапы, упираясь передними мне в грудь, и стрекочет и перебирает этими передними когтистыми лапами быстро-мелко, аккурат, как кот. И даже в глаза заглядывает.

— С-спасибо…

Я поднимаю руку. Тварь не шевелится… только по ладони стекает чёрное, вязкое. Кровь? Наверное. Слизываю. Главное, Еремей не пытается остановить.

— Я сейчас блевану, — бормочет Метелька.

— Только попробуй. Сожрать заставлю. С травою вместе, — голос Еремея спокоен, но я ощущаю напряжение. Будто он ждёт… тоже ждёт.

Чего?

Буду ли я жрать тень? Эту вот, кусок которой мне любезно поднесли. Буду. Может, оно и не слишком… эстетично или как там принято говорить? Главное, что кровь у неё сладкая. Вот один в один сироп сахарный, даже с лёгким привкусом карамели.

И я, решившись, впиваюсь зубами в длинный хвост или что там это… плоть сминается. Точно сахар. Сахарная вата, мать вашу… просто чёрная. Жую. И сглатываю приторно-сладкую слюну. И пытаюсь как-то вот объяснить происходящее, чтоб с точки зрения науки.

Чтоб… логика хоть какая-то.

Хоть какая-то логика быть должна? Допустим… допустим изменённое мое сознание, пребывая в полнейшем охреневании от творящегося, пытается не дать мне окончательно свихнуться, вот и рисует благостную картинку сахарных монстров. Заодно и меня не вывернет.

И…

Тварь я доел.

И вынужден был признать, что сил прибавилось. Прилично так прибавилось. В лёгких ещё что-то да булькало, но дышал я уже спокойно. Сердце тоже выровняло ритм. Слегка кружилась голова. И от сладости сводило зубы.

— Спасибо, — сказал я и почесал тень за ухом, ну, там, где по прикидкам должны были быть уши. — Ты хорошо помогла.

До меня донеслось эхо радости.

И тень, подпрыгнув, подхватила кусок твари.

— Нет… я наелся. Боюсь, что не влезет…

— А… мне надо? — поинтересовался Метелька.

— Нет, — Еремей покачал головой. — Для людей обычных это отрава.

— А для него?

— А для охотника… охотники другие. Помереть не помер, даже ожил будто бы. Стало быть, не отрава. Но пора возвращаться, а то долго мы тут. Ты скажи своей, чтоб дожрала. И пусть идёт вперёд. Там, в стороне вешку кинем. Дойдёшь?

— Теперь да. Как понимаю, рассказывать… не стоит?

— Верно. Люблю сообразительных. Так, Метелька, сейчас ещё травы возьмём… тварюка твоя может вытащить?

Тень, с моего разрешения сожравшая остатки то ли змеи, то ли угря, свистнула. И радостно нырнула в воду, чтобы вытащить очередной ком то ли сети, то ли корней. Камни и тут имелись. Еремей споро и деловито упаковал их в ещё одну сумку, которую повесил на плечи Метельке.

— А ему? — Метелька в ношу вцепился. — Больше же ж будет.

— Он пусть себя до полыньи донесёт, — проворчал Еремей.

Так и пошли.

По веревке вернулись к последней вешке, Еремеем поставленной. И он, оглядевшись, взял чуть в сторону. Отойдя на десяток шагов, вогнал последний костыль, рядом воткнул какую-то палку, на которую намотал остатки верёвки, и мы отправились обратно.

С каждым пройденным шагом мне становилось легче.

Нет, тоска ещё была. И чувство, что меня заперли в чужом мёртвом теле, тоже… и в целом такое, странное ощущение, когда с одной стороны тянет лечь и сдохнуть, а с другой врождённое упрямство не позволяет. Но отпускало.

Я чувствовал тепло внутри.

И даже жар.

И голова гудела, как с похмелья. Но главное, что я куда более ясно и чётко видел мир вокруг себя. Даже не совсем видел. Я… ощущал?

Осознавал?

Вот трава и корни её, уходящие куда-то вглубь. Мелкие твари, что копошатся в этих корнях, привлекая тварей иных, чуть более опасных. А те в свою очередь становятся добычей Тени. И она скачет диким котом меж купин, ловит то одну, то другую. Иногда получается. И тогда Тень замирает, застывает с тварью, глядя на меня — не поделиться бы?

Я качаю головой.

И Тень, раскрывши клюв, заглатывает добычу.

Я чуял небо.

Несколько слоёв. И один над другим, как купол. А в них прячутся иные тени… и мы уже привлекли их внимание.

— Поторопиться надо бы, — говорю Еремею, сам ускоряя шаг.

— Что?

— В небе… тени… небольшие. Кажется.

Я не уверен, потому что то, что мне видится махонькой точкой, вполне может оказаться приличных размеров тварью. Главное, переходим на бег. Тварь пока одна. Но вот она заложила круг. И другой.

Третий.

С каждым опускаясь ниже и ниже.

И я знаю, что это привлечёт внимание иных. Что тени следят друг за другом, как падальщики. Но мы успеем. Вешки мелькают одна за другой.

А ещё я чую лес, густой и непроглядный. Он воспринимается пока единой стеной, но если приблизиться…

Последний слой небес лопается, выпустив крылатую тварь. И моя Тень подпрыгивает, норовя достать. Только тварь слишком высоко.

— Там, — я указываю рукой, и Метелька снова охает и почти выпускает сумку… Еремей разворачивается, и местную тишину разбивает звук выстрела.

Мимо.

Но тварь всполошенно бьёт крыльями, поднимаясь выше. А нас ослепляет свет. Яркий. Белый. Он причиняет такую боль, что я снова слепну и, зацепившись за кочку, падаю. Я лечу носом в сизую траву, понимая, что ничего-то не успею сделать.

И Тень с визгом бросается навстречу.

— Возвращаются…

Доносится крик.

А трава оказывается мягкой, что перина. И я не успеваю этому порадоваться, только впускаю тень в себя и перекатываюсь на бок. Тень подчиняется с радостью. Свет ей неприятен. А меня поднимают за шиворот.

— Не расшибся? — в голосе Еремея слышится забота.

— Н-нормально. Просто… свет.

— Погодь, — он вытаскивает из кармана что-то. — Сейчас…

Грязная тряпка пахнет бензином и маслом, и табаком, и ещё чем-то, но она защищает мои глаза от этого беспощадного света.

— Возьми его за руку…

Метелькины пальцы впиваются в запястье, а с другой стороны меня держит Еремей. Так и добираемся. Людей возле полыньи много. Я слышу их голоса, ощущаю движение. И запахов много. иных, чуждых и раздражающих.

— Чего палил? — интересуется Сургат лениво.

— Врановик, — Еремей ответил спокойно. — Прошли на сотню шагов. До леса всего ничего осталось.

— Так и дотянули бы…

— Если такой умный, то иди сам и тяни.

— А в сумках что?

— Не твоего ума дело.

— Может, и не моего… но Мозырь не обрадуется, узнав, что ты, Еремейка, крысой заделался…

— А в зубы?

Метелька прячется за меня, но руки не отпускает.

— Так… правду же. На правду не обижаются.

— Правду… так по правде, Сургатушка, кто путь торит, тому и первая добыча. Если завидно, то иди вон, дорога чистая, тяни и бери, чего сумеешь… а мы пошли. Или еще чего сказать хочешь?

Сказать, верно, он и хотел.

Но смолчал.