Громов: Хозяин теней

Глава 16

Глава 16

«Уж третий день идёт процесс над нигилистами, обвиняемыми в покушении на Его императорское высочество, Великого князя Константина. И что можем мы сказать вам ныне, после того, как нами были услышаны речи обвиняемых? Это какие-то выхолощенные души, в которых раны уже давно зажили, в которых не осталось никаких понятий о различии добра и зла, — вынуты вон всякие простые, естественные чувства и представления самого простого смысла…» [1]

«Русь»

На конюшне было спокойно. Старый мерин, оставленный в стойле, тихо вздыхал да гонял мух.

— Тут это, — Метелька взялся за метлу и даже пару раз махнул ею по земле. — Дело такое. Надо будет в город сходить, глянуть на одно… Место.

— Какое? — Савке достались кривоватые грабли. Вообще в конюшне было довольно чисто, а потому отправку нас сюда можно было считать своеобразным отпуском.

— Да так… Ничего сложного. Ну, я так мыслю. Тут до города близехонько, за пару часов обернёмся. Да и Мозырь на тебя поглядеть хотел…

В этом дело, а не в каком-то доме. Или и в доме тоже?

— Зачем? — в Савке пробудился слабый интерес.

— Так… Думаю, предложит чего. Ну и покажет, как оно жить…

Показать-то покажет, но… Не вышло бы, что этот поход в один конец.

— Ты ж сам с ним поговорить хотел. Нет? — голос Метельки сделался вкрадчивым. — Вот и интересно стало ему, кто ж такой борзый-то…

Савка застыл и… сам спрятался, оставляя меня с Метелькой. Твою же ж в душу мать. Нет, поговорить мне не сложно, но он же ж сам должен учиться.

Но и дёргать, выдавливая, страшно.

А вдруг да перетяну.

Вдруг вернется та самая, глухая, тоска?

— Гарантии, — спрашиваю, — твой Мозырь даст? Что отпустит, ежели не договоримся? А то же ж дело такое. Пойти просто. Вернуться как?

И Метелька отшатнулся вдруг.

— Ну ты и странный, — хихикнул он нервно. — То барчук барчуком, то глянешь так, что прям внутрях холодеет.

— Гарантии. Иначе с места не сдвинусь.

— А не боишься, что сдвинут? Ежели Мозырю нужда случится, он вон Федьке на лапу даст, и тот тебя самолично вынесет. Вместе с кроватью.

Что и требовалось доказать. Нет, подозревать, я подозревал, но вот теперь и убедился. Но не отворачиваясь. Смотрю. Улыбаюсь. И надеюсь, что вид в достаточной мере спокойный, чтобы Метельку проняло.

— Гарантии. Что разговор и только. И я решу, что и как дальше.

— Слово, — выдавливает Метелька. — Слово даст. Устроит?

Киваю.

Я, конечно, не настолько наивен, чтобы верить, что это слово чего-то да стоит. Не тот Савка человек, не из своих, перед которыми слово держать станут. Но…

Варианты?

Уйти в отказ?

С них и вправду станется Ставку из приюта вытащить в принудительном порядке. А надежда на то, что Евдокия Путятична или Синод защитят, слабая. Но и подчиниться без торга будет неправильно. Подчиняются слабые. А со слабыми никто не разговаривает. Слабых прогибают и ставят в стойло, как этого вот мерина.

— Как пойдём?

— Так… — Метелька выдохнул с немалым облегчением. — Смотри… тут сперва эти приедут. Будет концерт там. Представление.

— Какое?

— А хрен его знает. Но слыхал, как Антон Павлович Княгиню обхаживал, что, мол, надобно театру показать и у ней вкус и знания имеются. Что типа благородная. Так что, гадать нечего, устроят театру. Будут сцену показывать какую. Благолепную. Петь вон ещё… потом нам речь прочтут. Ну и подарки раздадут. Ты свой припрячь, не вздумай есть сразу, а то живот скрутит.

Метелька явно знал про праздники больше нашего.

— Вона, в прошлым годе давали, так все забоялись, что отберут и конфеты выжрали. А потом срали так, что весь сральник загадили.

— Туалет, — поправляю его.

Метелька ржёт и хлопает Савку по плечу:

— Это у вас, у барчуков, туалета, а у нас тут по-простому, сральник. Подарок припрячь… на чердак не неси, там старшаки всё обыщут. И на конюшню тоже.

Так, значит, деньги надо перепрятать, потому как подарок подарком, а денег будет жаль. Пусть даже я толком и не знаю, сколько там.

— Вот… можно у ограды, там кусты хорошие. Я покажу.

— С чего такая доброта?

— Хрена с два доброта. Мне Мозырь сказал, что если тебя приважу, то и меня он возьмет, — от этого обещания Метельку прямо переполняло энергией.

— А ты и рад?

— А ты не рад?

— Послушай… — я запнулся. Что мне до этого мальчишки? Злого, суетливого, уже понявшего, что правда за тем, за кем сила. И потому готового из шкуры выпрыгнуть по-за этой вот силы. Он и Савку прибьёт, не поморщившись, если решит, что так надо.

На меня, прежнего, похож.

— Не иди к Мозырю. Лучше вон учись. Ты ж сообразительный. Толковый. Выучишься… в это вот училище попадёшь. Диплом получишь.

Метелька заржал так громко, что мерин очнулся ото сна и головой затряс.

— Ну… барчук… и дурь у тебя в башке-то!

Следующие несколько дней прошли в бестолковый суете, весьма обыкновенной перед визитами особ высоких.

Приют отмывали.Красили, пытаясь под слоем свежей краски скрыть следы ветхости. То тут, то там стучали молотки. И Федор, не чинясь, покрикивал на пришлых рабочих.

Досталось и нам.

Теперь в душ гоняли каждый день. А после, Антон Павлович, протрезвевший от стрессу, каждого пристально осмотрел. И не столько на предмет нездоровья, сколько на наличие вшей да лишая, которых Ее императорскому высочеству уж точно показывать было нельзя.

Нам вычистили уши и ногти постригли, причем Зоря, который и поручили дело, стригла старательно, под корень. А вот волосы трогать не стали, хотя о том случился долгий и громкий спор меж Евдокией Путятичной и одним из наставников, утверждавшим, что бритые головы свидетельствуют о порядке, тогда как небритые, может, и красивше для дамского взору, но есть истоки беспорядка в этих самых головах.

Савке было все равно.

Нет, он ожил, словно окрестная кипучая деятельность и ему придала сил. Он, как и все в приюте, преисполнился ожиданий, связывая с предстоящим визитом все мыслимые и немыслимые надежды.

Беспокойства добавил кем-то пущенный слух, что сестра государя все непременно заберёт несколько сирот под высочайшую опеку. И все вдруг уверились, что именно так и будет. И начавшиеся споры касались лишь количества тех самых сирот. Кто-то утверждал, что заберут двоих, кто-то — что сразу дюжину, ибо меньше невместно. Кто-то тут же добавлял, что и больше, потому как кроме Ее высочества — титул произносили шёпотом и с непременным придыханием — есть и фрейлины. И они тоже не захотят отставать.

О будущем избранных говорили, как о чем-то решённом и всенепременно чудесном. Совокупное воображение рисовало жизнь во дворце, в окружении слуг, в богатстве и праздности, с пряниками на завтрак и обязательным личным лакеем, которому вменят ходить следом с подносом в руках. И на подносе будут лежать конфеты и пирожные, есть которые можно будет невозбранно.

— Пока из горла не попрет, — сказал Метелька и все-то согласились.

И принялись спорить, какие конфеты будут лежать на подносе.

Ландринки[2] или петушки сахарные.

А Савка к спору прислушивался и щурился, потому что точно знал, что есть сладости получше сахарных петушков и даже каленых орехов.

Пару раз и драки вспыхивали, когда обсуждение грядущей жизни сменялось обсуждением того, кто этой жизни достоин. Но тут уж вмешивались воспитатели, а после третьей свалки, завершившейся разбитой головой, выбитыми зубами и, что куда хуже, сломанным столом, к воспитанникам явилась Евдокия Путятична и своим ледяным княжеским тоном заявила:

— Кто еще раз затеет драку или ввяжется в неё, тот и его сотоварищи весь день проведут в карцере, дабы непотребным видом своим не смущать Её императорское Высочество.

Все и поняли.

Кому охота шанс упускать? Вот и затихло всё.

Нет, если б ожидание затянулось, оно бы не помогло, но к счастью великий день настал довольно быстро.

Нас подняли до рассвета, правда, отправив не в храм, как обычно, но в душ. И уже там выдали по малому ломтику не обычного тяжелого дегтярного мыла, но какого-то иного, вкусно пахнувшего цветами.

После душа обрядили в новую одежду.

И Зорька, следившая за тем, чтоб одевались аккуратно, то и дело повторяла:

— Только попробуйте попортить… только попробуйте мне…

Завтрака не было.

Оно и понятно, ещё заляпаемся.

Ну и потянулось ожидание. Нас выстроили во дворе, перед крыльцом, и несколько раз переставляли, повинуясь прихоти Евдокии Путятичны, которая, верно, тоже волновалась, иначе не стала бы дёргать и передвигать правых влево, левых вправо и творить прочую ерунду.

Солнце поднималось.

Становилось жарче.

И я подумал, что если визит подзатянется, то половины малышни уйдёт не в карцер, но в обморок. В конце концов даже Антон Павлович возмутился, тогда-то и разрешили пить. Воду принесли в вёдрах и раздавали по кружке в руки. Кружек было немного и своей очереди пришлось ждать прилично. Я даже начал преисполняться раздражения. В конце концов, это просто свинство по отношению к детям.

— Едут! — донесся голос Фёдора, которому выпало следить за дорогой. — Едут, матушка княгиня…

— Строимся!

Вёдра тотчас исчезли, но те, кто не успел напиться, не возмутились. Все-то собравшиеся, превратившись вдруг в нечто единое, повернулись в сторону дороги. Я знал, что многие взгляды устремились туда, с надеждой и сразу — с восхищением, с восторгом даже, который и в Савкиной душе чуялся.

Почему?

— Это же сестра государя! — сказал он так, будто это что-то да объясняло. — Она же… она рядом с ним!

И что?

— С государем!

В общем, выявилась существенная разница мировоззрений.

— Она, должно быть, красивая… жаль, не увижу.

— Может, некрасивая. Принцессы всякие бывают.

Помнится, во время очередного тура по Европе Ленка взялась меня окультурить. Ну и себя тоже. Мы тогда две дюжины музеев осмотрели, наслаждаясь шедеврами мировой живописи.

Ну… положено же ж наслаждаться.

Я тогда уже на третьем музее взвыл. А заодно уж понял для себя, что принцессы, они очень разными бывают.

— Неправда! Все дарники красивые… папа… говорил, что некрасивых не бывает… что это…

— Селекция?

— Не знаю. Что просто вот повелось, что дар, он на человеке сказывается. Вот… и у охотников тоже, только иначе.

— Это как?

Вот данный момент мне был куда интересней, чем приезд государевой сестры, которую я, если и увижу, то издали. Ну и на хрена, спрашивается?

— Это… вот к дарникам люди тянутся. Чуют вышнюю благодать, — пояснил Савка важным тоном. — А она к душе приятна. У Охотников же сила нави, и она пугает.

Стало быть, вызывает инстинктивное отторжение.

Плохо это?

Не знаю.

— И чем сильнее, тем оно… хотя отец говорил, что и дарники, и охотники учатся управлять. Закрывать… но обычные люди всё одно чуют.

Во двор вползала череда машин.

Раз, два…

Дюжина? А ещё тянутся и тянутся.

— Строимся! — раздался резкий окрик наставника. — Батюшка Афанасий…

— Поём! — бас батюшки перекрыл иные звуки. — Ну же, дети… государевы… покажите вашу благодарность.

Тут же задребезжала пианина, которую вытянули во двор заблаговременно. И заскрипел, зашипел, плюясь помехами, граммофон. Впрочем, в общую разноголосицу это вписывалось вполне себе гармонично. Из машин выходили люди. Кто-то пробежал мимо.

— Снимать будут… — шепнул рядом парень и старательно потянулся, чтобы выглядеть выше.

Мы пели.

И потом выступала сперва Евдокия Путятична, которая рассказывала, какая это великая честь и как рады мы приветствовать ту, чьими заботами… в общем, рассказывала долго, красочно и с душой.

Сам почти поверил.

Потом батюшка Афанасий устроил праздничный молебен.

Мы же…

Самое интересное, что сестра государя и вправду была прекрасна. Я не знаю, какой её видели прочие, и узнали ли средь свитских, которых набралось едва ли не с сотню. Но мы… если Евдокия Путятична светилась утренней звездой, то сестра государя сияла, подобно солнцу. Свет её яркий и ровный наполнял всё-то тело, и даже каждую складочку платья, каблучки туфель или цветы вот в высокой причёске. И свет этот был одновременно столь ярок, что смотреть на Елену Ивановну было больно, и в то же время притягателен. Отвернуться было категорически невозможно.

Мы и не отворачивались.

Щурились.

Кривились.

И смотрели.

Савка на неё и только на неё. Я же, когда устал от солнца, спрятанного в хрупкое человеческое тело, обратил внимание на тех, кто окружает её.

Пара женщин.

Тоже светятся и поярче нашей княгини. Фрейлины? Стаст-дамы? Кто там положен венценосным особам в качестве прислуги? За ними ещё девицы, эти уже каждый на свой манер сияет. И я, пока стоял там, устроил себе развлечение в том, что сравнивал свет.

Вот у той девицы нервный какой-то, то вспыхивает ярко-ярко, то почти гаснет.

А у её приятельницы ровный, но слабый, будто приглушённый. И оттенок жемчужный. У третьей вон рыжий. Огонь? А то, синеватое, гладкое пламя, точно из шёлковых лент сплетённое, вода? Или ветер? Нет, скорее вода. У мужчины, что держится за спиной великой княжны — это, как Савка сказал, официальный титул всех, кто имеет отношение к дому императора — будто прозеленью отливает. Что-то природное? Или целительское?

— А теперь мы рады пригласить Елену Ивановну на торжественную трапезу…

— И только попробуйте тут устроить, — произнёс батюшка Афанасий. — Идём смирно и чинно, чада.

— Буду рада, — голосок у Елены Ивановный оказался звонкий, что колокольчик. — У вас здесь очень необычно.

Мы пошли.

Стройными колоннами, с натренированною за прошедшие дни степенностью. И только Савкино сердце колотилось, что сумасшедшее.

— Она красивая! Какая она красивая! — то и дело повторял он.

— Красивая, красивая… это сила светит. А ты, часом, не знаешь, какая у них?

— Благодати, — ответил Савка, не задумываясь.

— Э… вот есть огонь, так?

Кивок.

— Это значит, что дарник может огнём швыряться?

— Творить огненные заклятья… ну и да, швыряться тоже. Мы с мамкой на ярмароке были! Там один огненные колёса крутил, и шары тоже, а потом взял шпагу горящую и в рот засунул! В самом деле!

Ну… сомневаюсь, что речь идёт о дарнике. Как я уже успел понять, дарники в этом мире — птицы редкие, а потому не станут они тратить силу на развлечение толпы. Обычный фокусник.

Но мы сейчас не о том.

— Водный…

— Воду заговаривает. Может, дождя там кликнуть. Или родник наружу вывести. Или вот ещё водяное копье. В сказке Иван-богатырь водным копьём Змея и того…

— Хорошо. Это понятно… змея надо и того, и этого. С ветром, полагаю, та же хрень.

Кивок.

— А Благодать? Это вот… как?

— Не знаю, — Савка сам задумался.

— А отец твой что говорил?

— Отец… отец говорил, что… ну, что Государь, что он… он благодатью своей всю тьму изгнать способный.

Интересно.

И главное, что Сенька верит в это. А мне вот другое любопытно. Если оно в самом деле так, то… почему не изгонит?

[1] На основе газетной заметки о процессе над первомартовцами, Русь. 1881. №21

[2] Ландринки — разноцветные леденцы, произведенные фирмой «Георг Ландрин», в свое время основанной Фёдором Ландриным, кустарём, в 1848 г. Имя он сменил, став Георгом. На выставке Париже в 1869 году марка «Георг Ландрúн» завоевала Гран-при. В 1880 году Георг получил звание — Поставщик Двора Его Императорского Величества. А леденцы обрели всенародную популярность.