Громов: Хозяин теней

Глава 21

Глава 21

«Обращает на себя внимание болезнь, свирепствующая ныне повально в Московской столице. Она обнаруживается простудными припадками различного рода и степени, поражает значительную часть народонаселения без различия состояния, пола и возраста. Для излечения оной рекомендую ривериево питье с рвотным винным камнем и уксусно-кислою аммониею; теплое питье, наподобие чая, из сухой малины, бузины или липовых цветов. При кашле чай из слизистых растений. При головной боли пользу приносят ножные тёплые ванны и другие отвлекающие средства. При стеснении в груди горчичники, приложенные на грудь. При боли в горле тёплые мягчительные полосканья»

Из донесения штадт-физик Московской медицинской конторы генерал-губернатору [1].

Утром нас навестила Евдокия Путятична.

А она не старая ещё.

Красивая.

Пожалуй.

Узкое вытянутое лицо с правильными чертами. И снова, будто на карандашный набросок смотрю, причём сделанный наскоро, без деталей.

— Доброго утра, — сказала она, чуть улыбнувшись. — Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо. Хорошо, — мне даже сесть удалось. В теле ощущалась слабость, но скорее такая вот, которая бывает после долгого лежания. Слегка кружилась голова и тянуло вернуться в кровать, но я это желание подавил.

— Позволишь? — она протянула руку, и я спокойно вложил Савкину. Если тут кому и можно верить, ну хоть как-то верить, то ей. И сила потекла в тело спокойно, ровно…

— Я умру? — уточнил я.

— Кто тебе сказал?

— Слышал. Как они разговаривали. Афанасий Николаевич что-то сделал и я вроде заснул, а потом и спал, и слышал… немного.

Взгляд она не отводит.

Давит вздох.

— Я бы не стала утверждать столь однозначно, — Евдокия Путятична перехватывает запястье и слушает мой пульс. Пульс нормальный. И сердце вон стучит в обычном ритме. — Конечно, у Афанасия Николаевича опыт имеется, но некоторые его выкладки… теории… спорны. К примеру, с точки зрения физической тело твоё, конечно, несёт следы пережитых болезней, но критических повреждений я не вижу.

Её голос ровен и спокоен. И это спокойствие передаётся Савке.

— Что до души… это уже область нематериального. Я же привыкла оперировать понятиями ясными. Конкретными.

А душа в них не вписывается.

Как и ритуалы сомнительного свойства.

— Сегодня ещё посиди… вижу, вы с Метелькой приятельствовать стали? — Евдокия Путятична меняет неудобную тему. — Он очень за тебя переживал.

Скорее уж за себя и своё место у Мозыря. Но киваю. Ни к чему доброй женщине лишние подробности, с учётом того, что они ей и без того известны.

Я так думаю.

Она ведь довольно умна и не может не знать, что происходит под носом. А стало быть, смирилась или же не считает происходящее таким уж опасным для себя или дела.

— Тогда я скажу, чтоб с тобою побыл. А завтра уже и в класс вернёшься…

И всё пойдёт прежним порядком.

— Спасибо. У вас сила… тёплая.

— Целительская часто так ощущается, — Евдокия Путятична позволяет себе улыбку и лицо вдруг светлеет, меняется, скидывая нажитые годы.

— Вы… больше не лечите?

Зачем я это говорю? Люди не любят, когда кто-то напоминает…

— Елена Ивановна привезла не только орден… точнее он сам по себе — помилование. Заодно и высочайшее дозволение, — Евдокия Путятична произносит это словно сквозь силу. И вздыхает. — Так что теперь у меня есть… возможность.

А потом добавляет тише:

— И выбор.

Только вот как к этому выбору отнесётся Синод? Впрочем, спрашивать об этом точно не стоит.

— Вы уедете?

— Почему?

— Ну… вы ж целитель. И сильный. Сильнее Антона Павловича. Да и сила у вас ровная, чистая.

— А у него?

— Пятнами какими-то… ну, как побитая, что ли. Или поетая… не пойму. Но он так себе. А вы… вам, думаю, везде будут рады.

Она фыркает и отвечает зачем-то:

— Не в столице.

Наверное, Евдокии Путятичне здесь тоже весьма одиноко. Аристократка, пусть и лишённая титула, урезанная в правах, но всё же отличная, как и от воспитанников детского дома, так и от наставников, большая часть которых явно спала и видела, как бы избавиться от начальницы.

Старые друзья?

Вряд ли хоть кто-то остался.

Новые?

Им откуда взяться.

— Есть жизнь и не в столице, — отвечаю, понимая, что эта минута слабости пройдёт.

— Есть… пожалуй, ты прав. Есть… впрочем, не важно, — она взъерошила волосы. — Отдыхай. И подарок твой я сохранила. После передам.

— Спасибо, — говорю искренне, потому что при словах о подарке Савка оживает и оживляется. Ему страсть до чего охота посмотреть, что же такого в подарке-то было.

Он его только и успел, что в руках подержать и порадоваться тяжести холщового мешочка.

Подарок приносит Метелька. И попыток забрать не делает, но с важным видом усаживается на стул и книгу раскрывает:

— Отец Афанасий велел тебе читать, — говорит и принимается читать, медленно, по слогам, а потому слушать это чтение почти невыносимо.

— Потом, — говорю. — Дочитаешь. Давай поглядим…

Он уже глядел, но ведь это не важно. Дело даже не в леденцах или иных сладостях. Важен сам момент раскрытия этого вот мешочка, перевязанного шелковой лентой.

— Ленту не выкидывай, — Метелька забирает её и наматывает на палец. — В город как пойдём можно подарить девке. Она сиськи покажет. А то и потрогать даст.

Савка от этих слов приходит в ужас.

— Ну или так-то… — Метелька тотчас понимает, что ляпнул лишнего. — Потом… подрастёшь и поймёшь.

Савка понимать не желает, но вытягивает из мешка жестянку, в которой что-то да гремит.

— Ландринки, — со знанием дела произносит Метелька. — Коробка тоже хорошая. В прошлым годе в бумажных кулёчках всё было. А тут по-серьёзному, сразу видать, что сестра государева.

И я киваю.

Соглашаюсь.

— В коробку потом можно или там нитки, или ещё крючки с грузильцами сложить. Старшаков рыбу ловить пускают, если с Фёдором договориться.

— Я не умею.

— Экий ты… барчук, — Метелька говорит уже без желания оскорбить, скорее с удивлением. — Но ничего, я научу… а это вон пряник. Печатный! Со дворцом!

Пряник тяжёлый.

— Ещё сверху расписной, с золочением… такой копеек десять стоит, а то и двадцать.

Нам это ни о чём не говорит, но пряник, завернутый в тончайшую бумагу, мы тоже откладываем. Помимо него обнаруживаются орехи калёные, и коробочка пастилы.

— Абрикосовская[2], — пояснил Метелька. — Самонаилучшая!

Шоколадные конфеты в кулёчке.

И слегка засохший, но всё одно сладкий калач, который Савка первым и съел.

— Хочешь? — спросил он, отломив кусок пряника для Метельки.

Отказываться тот не стал.

Так и сидели.

Грызли пряник, запивая Метелька водой, а Савка — тем же густым травяным отваром, от которого на языке оставалась горечь, но при всём том она вполне себе уравновешивала приторную медовую сладость пряника.

— А хороший ты, — Метелька хлопнул себя по животу. — Хоть и барчук…

— Не любишь?

— А за что вас любить?

— Не нас, — поправляюсь, потому как Савка, удовлетворивши своё любопытство, снова попытался в спячку вернуться, но тут уж я не позволил. — Какой из меня барчук… да и то теперь не понятно, чего будет.

— Это да… — вздохнул Метелька. — А всё одно… руки вона у тебя белые и мягкие. Работать ты не привыкший, хотя и стараешься. И драться не умеешь… теперь-то ничего, человеком становишься. А раньше затрещину дай, ты и в слёзы…

Савка возмутился.

Вовсе он не плакал. Может, разок или два случалось, но не от затрещины, а потому что просто обидно, когда жизнь такая.

— Ты это… не обижайся, — Метелька покосился на пряник. — А хочешь, я тебе мяса привезу? У меня ещё когда маманя живая была, то она нам мясо прятала. Куру, бывало, зарубит, ну, на субботу, а в воскресенье затевает блины. Такую вот стопку.

Метелька развёл руками и глаза его затуманились.

— А куру выварит, и потом на жиже — борщеца или там щей замутит, духмяных-духмяных. И со сметаною. Ну а там-то и блины. Со шкварками и яишнею. И куриное мясо тоже. Батя его себе забирал, говорил, что мы дармоеды, но мамка прятала. Он-то вечером воскресным пить шёл, а она доставала. Заворачивала в блины и говорила, чтоб ели. Не подумай, хозяйство у нас крепкое было. И коровы четыре ажно, и конь имелся, и свиньи тоже. Одна свиноматка, так вообще здоровая, вот здоровей тебя… почти с коня.

Метелька сидел, мотал ногами, вспоминал и улыбался. И походил на обычного ребенка.

— Она приплод хороший давала. А батя ездил на ярмарку. Ну и я с ним. Сперва-то мамка, она деньгу брала и прятала, надвое… батька-то, как торг хорошо идёт, то рюмочку-другую накатывал. Для настрою. А там и третью, и пошло-поехало… и кидался, бил, стало быть, чтоб всё давала. Она часть отдаст, значится, чтоб успокоился… ну а потом и меня научила, как прятать.

Метелька тяжко вздохнул, а потом, будто зацепившись за мысль, выдал:

— Никого-то она с собою не забрала.

— Сестра государя?

— Ага… подарков вот наоставлялся. Книгов привезла. И ещё денег. А забрать — не забрала. Почему?

И вот что ему было ответить? Разве что правду.

Я разломил остатки пряника надвое и протянул Метельке.

— Сколько она приютов посещает? Пусть не в день, но вот в месяц? Два? Три? Она ж сестра государя, ей надобно ездить там…

Едва не ляпнул «мордой торговать».

— … показывать, что государь и она милосердные. Помогать…

— Это богоугодное дело, помогать, — согласился со мною Метелька.

— Ага… так вот, представь. В одном кого-то возьмет, значит, и в другом надо, и в третьем, и в десятом. А если где не возьмёт, говорить станут, что она загордилась или ещё чего.

— Это да, это у нас могут… — Метелька отщипывал от пряника по крошечке и совал в рот. — Людям только дай чего, мигом обговорят. Эх… жалко. Но меня всё одно не взяли б.

— Почему?

— Харей не вышел. Берут малых совсем. И чтоб с хари пригожий, с волосиками светленькими и глазами… у меня сестрица меньшая была, вот её б мигом взяли. Ну чисто ангел господень с лица… хорошо, что померла быстро.

— Хорошо? — эта логика была мне не понятно.

— Ага… не мучилась. Вот Святка с Митюхой, они долго отходили. Гниль ноги пожрала, пальцы поотвальвались. Страсть… я водою поил. И ещё заначку папашкину сыскал, ну, которая самогон, то и ею. Им легчало. А Янка, она заснула и всё.

Он обнял себя, позабывши про пряник.

— А после уж, с Охотниками, и барин пришёл. Я слыхал, как они ругалися… охотники на барина, что поздно покликал, что если б раньше, то многие б живыми остались. Что земли его, а не коронные, стало быть, с него и спросят. И что по-хорошему надо бы дома палить, потому как зараза гадостная и может этот…

— Рецидив?

— Чего?

— Болезнь вернётся.

— А… точно вот. Возвернётся… а и нехай себе… пусть выкосит всех там! — лицо Метельки исказилось недетскою злобой. — И барина чтоб… только и знал, что подушный драть да поземельный, да ещё трактирную подать, дорожную, медовую и прочие-то, а все-то ведали, что не откупною водкою торговал, государевою, а самовареною. Ведали и молчали. Свои же ж люди.

Он шмыгнул носом.

— Вона, ежели по закону, то с энтих денег он и порядок блюстить должный был. Амулеты там новые, Охотников, чтоб обхаживали, церкви править. А он? Укатит в свою Петербурху, отдаст налоги на откуп… и всё.

Что ж, причина ненависти Метельки к барам была проста и вполне понятна.

— Нет в жизни справедливости, — сказал он и, сунув за щеку кусок пряника, добавил: — Ты это… только Антошку не слушай, добре? Неправду он говорит!

— Про траву?

Спрашивать, подслушивал ли Метелька нужды нет. Ясно, что подслушивал. Скорее уж удивляет, что услыхал, говорил-то Антон Павлович, в душевность с доверительностью играя, тихонечко, едва ли не на ухо.

— Ага… так-то да, таскают оттудова траву… ну, и Охотники, и те, кто промысла пытает.

— Какого?

— Этого самого, — Метелька не удержался и щёлкнул Савку по лбу. — Тоже не ведаешь?

— Откуда мне.

— Ну да… ты ж барчук, а оно-то так незаконное… ну, если на-сам, а вот артелью уже можно, только надобно эту… документацию выправить. И учёт там, дозволения всякие. Замаешься, в общем.

И потому с дозволениями, полагаю, особо никто не возится.

— Да и хабар весь приберут по государевым ценам. Ага… там половина от нормальной, ежели и будет, то уже ладно. Вот народец и так ходит. Кто рисковый. Я, может, тоже… хотя не знаю… там же ж твари и так-то тень человека жрёт, если он не охотник. Видал я таких… правда, если фарт есть, то за одну ходку поднять можно столько, что до конца жизни хватит.

Интересно.

Очень даже интересно. А ещё понятнее, для чего Савка нужен. Не иконы краденые оценивать, это можно, но мелковато. А вот найти того, кто без проблем для себя сможет на ту сторону заглядывать, и возвращаться…

— Только правда в ином-то… — Метелька заёрзал и, оглянувшись воровато, наклонился, зашептал едва ли не в самое ухо. — Там нет травы, которая исцеляет. И ничего-то там нет для исцеления, а вот трава или кровь… это да, дорогие. Чем темнее, тем дороже. Силы в них, стало быть, больше… вот…

— И для чего их используют? — также шёпотом спрашиваю.

— Так… известно… дурь варят. Такую, которая любому дарнику мозг отшибти способная. Ещё отраву вроде как, но про то лучше и не… знать. Не думать даже, что знаешь. Антошка-то на дряни давно сидит, вот и задолжавши. И думает, что ты ему травы принесёшь, а он уже… пустит. Ну, по делу.

По своему делу.

На синтез дури? А что, образование он получил. Сомневаюсь, что нынешние технологии переработки наркоты требуют сильно сложного оборудования. Скорее уж все так, что Антон Павлович, случись ему получить хороший запас травы, крепко свои дела поправит.

А Савка…

Плевать ему на Савку. Тем паче тот и без того покойник.

Сволочь. Я ж говорил.

А я в людях редко ошибаюсь. И потому протягиваю Метельке конфету.

— Спасибо, — говорю. — За помощь.

— Так… это… — Метелька смущается, потому как вряд ли с ним делились не из страха или желания откупиться, но просто так. — Не за что…

И конфету принимает, прячет за пазуху, а потом, вздохнув тяжко, произносит:

— Хороший ты парень, Савка… жаль, что помрёшь скоро.

[1] Так и есть, штадт-физик Московской медицинской конторы сообщал генерал-губернатору об основных назначениях при эпидемии 1830 г.

[2] Одна из самых известных кондитерских фабрик, которая славилась традициями и высоким качеством продукции. И начиналась именно с производства пастилы.