Громов: Хозяин теней

Глава 29

Глава 29

«…также вызывает тревогу стремительный рост числа публичных домов, количество которых за прошедшие пять лет увеличилось наполовину. Отдельно стоит обратить внимание, что наибольшую прибавку показывают так называемые „чёрные“ дома, сиречь третьего класса, санитарные условия в которых зачастую пребывают на грани. Во многих выявлены факты чрезмерной эксплуатации женщин, а также подделки документов, в частности врачебных печатей в медицинских и духовных картах работниц, многие из которых в реальности давно не посещали ни целителей, ни храмы…»

Из доклада комиссии по делам сиротских приютов, домов призрения и публичных домов о насущных проблемах вверенных попечению заведений.

Еремей не возвращался, что меня вот нисколько не печалило. Мы с Метелькой, забравшись на стожок сена, сосредоточенно жевали. Метелька и воды набрал отстоявшейся, из бочки, из которой коням наливали. Без воды сухие булки жевались не слишком-то хорошо, да и моё чувство брезгливости давно уж адаптировалось к местным реалиям.

— Метелька, — я отломил кусок сыра. Чутка заветрился, корка успела затвердеть, но зато сытно. — Слушай, а ты что про сумеречников знаешь?

— Ну… — Метелька потёр бок и вздохнул. — Я думал, он нас зашибёт!

— Кто?

— Еремей. Всё нутро отбил.

— Не свисти. Он аккуратно.

— Ага, так аккуратно о землю хрястнул, что из меня весь дух вышел. Меня и батя-то так не бил! А он ведь не жалеючи. Одного разу и поленом запутил. С пьяных глаз-то. Но я увернулся. Тут же ж… хрен увернёшься.

— Можешь отказаться, — предложил я, разламывая последний калач пополам. — Не думаю, что силком держать станешь.

— А вот хрена! — Метелька скрутил кукиш. — Ты это… не говори ему… я ж знаю… батя сказывал, что благородных с маленства гоняют. От как ходить научатся, так сразу и наставников зовут, ну, чтоб сильными выросли, умелыми…

Очень даже может быть. В рамках нынешнего мира физическая сила должна иметь немалое значение.

— Я, может, и не дарник, но тоже хочу так, как Еремей. Видал, какой он?

Видал.

И на шкуре своей ощутил.

С ним бы я и там, дома, в лучшие свои времена не факт, что справился бы. Там-то мы, как ни крути, больше огнестрелу доверяли. Нет, дядька Матвей меня учил, но… разница есть.

Большая разница.

— А что ною, ною… ну, это для души.

— Бывает. Так о сумеречниках что? Что у вас о них говорили?

— Ну… так-то о таком не принято. Ну, чтоб не накликать, — Метелька оглянулся и, убедившись, на конюшне мы вдвоём, наклонился ближе. — Говорят… говорят, что так-то сумеречника от обыкновенного человека не отличить. Что ежели сам он тень в душу пустил, то её разве что брат-исповедник обнаружить и способный. Но так-то они редко… ну, чтоб силком человека… это вон если преступник какой. Или этот… терр-рист.

— Террорист?

— Ага. Бомбистов всех-то, сказывали, к исповедникам отправляют, ну, чтоб поглядеть, сильно ли душа порчена и вообще, чего у них в мозгах. А так-то они редко из монастырей куда… вот дознаватели, те ездят. Ну, вроде того, который у нас был.

— А они что чуют?

— Так… всякое от. Скверну ежели. Или так-то тень. У них же ж сила вышняя, она иная, теней не любит.

Но тень во мне Михаил Иванович не ощутил.

Точнее в Савке.

И меня тоже.

Или… ощутил, но предпочёл сделать вид, что не чувствует? А смысл?

— А Еремей вон говорил…

— Бездельничаете? — поинтересовался Еремей, ловко ухватив Метельку за ухо, да так, что тот от страху подскочил. — А это, между прочим, грех великий.

Метелька, по лицу вижу, уже и раскаялся, прям искренне и до глубины души.

— Мы… отдыхаем, — я поднялся, сглатывая слюну. Вот чую, выйдет этот отдых нам боком.

И не ошибся.

Валял нас Еремей знатно. Нет, не просто, но с чувством, толком и расстановкой, при том аккуратно так, чтоб и не поломать, не отшибить чего нужного, но вместе с тем так, чтоб ощутили мы собственную бестолковость.

— Падай… через плечо падай! — повторял он всякий раз, когда Метелька или вот я кувыркался не так и не туда, куда было сказано. — Вот так ты и рёбра поломаешь, и руку, и ногу. И шею свернёшь врагам на радость. Вставай…

В общем, весь день мы тому и учились — падать.

Еще правильно стоять.

Чтоб не в раскорячку.

Чтоб не как…

И подниматься тоже надо было правильно, а не так, чтоб, поднимаясь, напороться на не столько болезненную, сколько обидную затрещину.

Интересно было и то, что время от времени рядом с конюшнями появлялся то Фёдор, то Антон Павлович, то иные учителя. Даже батюшка Афанасий приходил. Постоял, поглядел да и убрался восвояси, будто так оно всё и надо было.

Занятия?

Даже обедня, куда ходили все, кроме меня, на сей раз обошлись без нашего с Метелькою участия. Хотя в столовую нас Еремей отпустил. И сопроводил лично. И усевшись во главе стола, где обычно восседал сонный Поликарп Иванович, прежний воспитатель, обвёл притихшую залу взглядом.

Приютские, даром что дети, правильно всё поняли.

Чуют силу.

Пожалуй, в основном её и чуют-то.

После обеда наше с Метелькою истязание продолжилось, хотя и длилось не так уж долго. Если Метелька худо-бедно вставал на ноги, то мы с Савкою выдохлись в момент. Причём произошло это как-то очень резко. Вот вроде силы и есть, а вот уже лежу носом в пыли и пыль эту вдыхаю, не способный и головы поднять. Будто тяжесть какая-то навалилась.

А с нею и безразличие.

И стало так от тошно… понятие пришло, что смысла нет дёргаться. И Савке лучше бы помереть. Милосерднее даже. А что? Что его ждёт-то?

Пустота.

Суета.

Тлен… или как правильно.

— Спёкся? — почти заботливо поинтересовался Еремей, а потом поднял нас, за шкирку, как кутёнка. Да и удержал на весу, разглядывая с немалым интересом. — Хреново, да?

Сил отвечать не было.

— Вставай. Метелька, воды принеси.

— А… чего это с ним?

— Силёнок не рассчитал. Нормальное. И так долго-то держался.

Меня усадили в стожок соломы, прибив его ногой. И полили леденющею водою, не из бочки даже, бочковая Еремея не устроила. Из колодца ведро тащить заставил. Затем сунул мне в руки мятую кружку с водой. Правда, Еремей ещё чего-то плеснул, из поясной фляги.

— Пей, — велел он.

Я понюхал воду. Безразличие безразличием, тоска тоскою, но хлебать сомнительное пойло — так себе идея.

— Подозрительный, это хорошо… это правильно, — Еремей присел подле и, глянув на Метельку, сказал: — А ты чего столбом застыл? Садись вот. Ноют ноги?

— И ноги тоже.

— А завтра вовсе взвоешь, — утешил Еремей. — Но это завтра. Травы там кой-какие. С той стороны.

— Это же… — Метелька прикусил язык.

— Для обычного человека — или дурман, или отрава. Смотря как приготовить. Но вот Охотникам это надобно.

От кружки тянуло таким вот… непонятным травянистым ароматом, который манил, тянул попробовать. И я решился.

Отравить?

Еремею оно ни к чему. Он за пустырь выведет и просто свернёт шею. Я мяукнуть не успею, не то, чтоб больше чего-то.

Вода была горькою.

И в первый момент показалась студёной. Да что там — ледяною. Лёд этот встал поперек горла, и я едва не закашлялся. А он, провалившись ниже, спешил выморозить нутро. Руки свело судорогой, а Еремей силой прижал кружку к губам, велев:

— Пей, давай… пей.

И я пил.

Глотал. Давился. Вымораживался и… отпускало. Когда отступил первый холод, я позволил себе облизать губы. И выдохнуть. А потом вдохнул, чувствуя, как воздух разрывает изнутри лёгкие, как пронизывает он, пробивает мелкими иглами.

В голове зашумело.

И отпустило.

То безразличие, смирение даже пред судьбой. Вот… что это была за хренотень?

— Ну что, полегчало? — поинтересовался Еремей, кружку забирая.

Я кивнул.

— От и ладно.

И стальные пальцы стиснули шею, заставив согнуться, а Еремей так, наклонившись к самому уху, поинтересовался:

— Много слышал?

Вот что-то подсказывало, что не надо делать вид, будто не понимаю, о чём это он.

— К-кое что.

Пальцы у него такие, что чуть сожмёт и Савкина шея хрустнет. Причём уверен, что никто-то по этому поводу сильно печалиться не станет, не говоря уже о том, чтоб расследование начинать.

— Не врёшь — и хорошо, — хватку Еремей ослабил. А после велел Метельке: — А сходи-ка ты… погуляй.

— Куда? — моргнул Метелька.

— А от куда-нибудь… на кухню, может. Спроси добрую женщину, вдруг ей помощь надобна

Метелька скривился, да спорить с Еремеем не посмел.

— Бестолочь… и ты бестолочь. Тень-то большая?

— Моя?

— Ну не моя же ж, — Еремей шею отпустил и присел напротив меня, в глаза заглянувши, потом, правда, отвернулся, что-то неразборчивое под нос буркнув. — Когда поймал?

— Когда… прибить пытались. Я думал, что я её совсем выпил, а она теперь внутри. Показать?

— Толку-то. Всё одно не увижу.

А вот это полезная информация.

— Тогда как?

— Видеть и нужды нет. Если на той стороне бываешь частенько, то хребтом этих тварей чуять учишься. Да и так-то есть и у меня кой-какие… таланты родовые, — ответил Еремей спокойно. И судя по тому, что добивать меня не спешит, наличие тени — это не так уж страшно.

— Я ж не… сумеречник? — уточняю на всякий случай.

— Нет.

— А… в чём разница? Ну, если тень во мне? И у сумеречника тоже?

— Разница? От как сказать… смотри. Один возьмёт волчонка из лесу, приголубит, накормит и службе выучит. И будет волк служить ему и помогать. А другой рискнёт, а этот волчонок его за руку цапнет и заразит водобоязнью…

— Бешенством?

— Им самым. И будут они вдвоём, бешеные… ну это так. Примерно. Не дано обыкновенным людям с тенями дело иметь, чтоб себе не во вред. Охотники — иное. Вас она даром наделила и защитою своей. Убить тебя тень способна… да и подчинить своей воле тоже. Но это только если сам попустишь. Напомни, годков тебе сколько?

— Тринадцать.

— Тринадцать… с виду больше десяти не дашь. А уже тень… — он потёр пальцами подбородок. Сухой, неприятный звук. — Рановато…

— А… это плохо? Или хорошо?

— Смотря для кого, — Еремей прищурился, что твой кот на сметану. — Так-то в прежние времена дед сказывал, что многие охотники, пока своею тенью не обзаведутся, на ту сторону и не выходят. Малым промыслом пробавляются. А вот как сумеют примучить да на службу поставить, тогда уж, стало быть, и за большой берутся. И что получалось это далеко не у всех. Говорил он, мол, это тоже навроде таланта. Одни вон на скрипочке играть умелые, другие — теней ловить.

— А… что ещё он говорил?

— Что тень — это даже не волк, это тигра натуральная, которая и ластится будет, а коль случай подвернётся, то и сожрёт тебя, не поморщившись.

Ну что питомец у нас с Савкою непростой, это я уже понял. И догадки мои Еремей лишь подтвердил.

— А еще говорил, что уже тогда охотнички мельчать стали… что с одной стороны сделалось их больше, наплодили вон… выродков навроде тебя.

Главное, сказано это было не с целью меня обидеть. Скорее уж потому как в его глазах Савка и вправду был выродком.

— Иные в люди вышли. Связи наладили. Богатство добыли. Талант — это же только талант.

Тут не поспоришь.

Был у нас один… Димка Святкин. Талантище… стрелял из всего, что стреляло, да и не стреляло — тоже. И попадал, что характерно. Даже когда казалось, что невозможно. Прям душой ко всяким железкам прикипевший был. Его дядька Матвей крепко выделял, обхаживал. И дела ему давал особые, под талант его.

Чем всё кончилось?

Ну… так-то наши разборки его не задели. Мне показалось, он и не заметил, что изменилось что-то там. Точнее заметил, когда по оружию гайки закручивать стали. Тогда и уехал. Купил домик где-то в Сибири, пошёл то ли в егеря, то ли в золотодобытчики. Главное, что положить ему было и на возможности, и на перспективы.

— Вот и поднялись кверху не те, кто посильней, а те, кто половчей и с властью ладить умеет. Да и власти той спокойней. Тени же ж… — Еремей вдруг выкинул руку и, накрыв ладонью Савкин затылок, дёрнул на себя. — Никому, ясно? Чтоб никому ни слова… узнают — я за шкуру твою и медного грошика не дам.

Киваю.

— Я… не дурак…

От Еремея пахло чесноком и ещё травами. А вот гнилью — уже куда как слабее.

— Вы как… себя чувствуете?

— А смелый ты, — он отпустил руку. — Иные взрослые вон обмочились бы с такой беседы.

— Не смелый. Просто они, наверное, про вас лучше знают…

Еремей хохотнул.

— Твоя правда… так какая она у тебя?

Мой вопрос про здоровье он проигнорировал.

— Небольшая… я слышал, что Фёдор называл её… курхарь…

— Крухарь, — поправил Еремей.

— Да, точно… но она меньше стала. И сидит.

— Она меня…

Он потёр рукой грудь.

— Вы тогда поняли?

— Подозревать стал. И приглядывать. А вот сегодня и уверился.

— Она… там червяки сидели. Такие тонкие и длинные. И ещё воняло от вас. Ну… так… по-особому. Извините. Она как почуяла, так прямо и сорвалась. Внутрь прыгнула и сожрала.

— Хорошо, что только их.

— Хотела, — ответил я. — Не только их. Но я не позволил.

— Добрый?

— Неправильно это.

— И там, вчера, в доме, она с тобою?

Киваю.

— Сожрала?

— Не всего. Так-то та, вчерашняя тварь, посильнее была. Вот она и побоялась, а как вы в неё пальнули, ранили, тогда моя тень и стала куски глотать. Наелась.

— Это хорошо. Я про них не так и много знаю, — Еремей замолчал ненадолго. — Так-то… деду моему случалось служить… при доме одном. Сумраковы. Слыхал?

— Нет.

— Вот то-то и оно, что никто уже их и не вспомнит. Он и сам лишь раз упомянул, добавивши, что иные имена вслух произносить не след. Хотя прежние времена наш род подле них был. Это только считается, что Охотники сами по себе. А добрая помощь всем в руку… но это не важно. Знаю я немного. Вот, что тени кормить надобно. И сперва — теми, которые поменьше, послабже.

Тень довольно заворочалась.

— Будет расти с того и силу набирать, но… ты аккуратней. Помни про тигру…

Он взъерошил мне волосы.

— И больше не подслушивай.

— Постараюсь, — грешно обещания невыполнимые давать. — Я не так особо… она ещё недалеко ходит.

— Синоднику говорил?

Я мотнул головой.

— А этому своему… приятелю?

— Ну… так-то нет. Сказал, что вас слушаю, но без подробностей.

— Хорошо. Не вздумай, Савка… молчи. Пока вы клятвой и кровью не связаны, молчи. Княгинюшка сказывала, что и теперь тебя убить пытались, но это иное… совсем иное. Поверь, прознает кто, что ты тень примучил, другая охота пойдёт.

— А вы…

Я вовремя прикусил язык. Не надо задавать опасных вопросов. Только Еремей и без того всё понял.

— Хочешь спросить, вправду ли я своего воспитанника убил? Вправду.

— Но… почему?

Не походил он на человека, который убивает просто так, без веского повода. Да и Евдокия Павловна вроде виноватым его не считала. И суд опять же. Чуется, если б была хоть капля вины, суд бы его не выпустил.

Еремей чуть отстранился.

И заговорил.

— Он был славным мальчонкой. Меня тогда с государевой службы попросили по-за ранению. Медальку вот дали. Пенсию назначили, не без того. Про подвиг мой даже в газетах печатали. Давно это было, да… так вот, медалька медалькой, а здоровье не то, негодное для службы. Тут же и боярин подоспел, воевода Виленский, мол, сынок у него подрастает, надо бы средь прочих и науку воинскую преподать. Я и согласился. Многие, кто в отставку выходит, этим делом промышляют. И почётно, и выгодно. Думал, может, свезёт, то и останусь, обживусь. Небось, где один сын, там и два. После и они-то повырастут, титул от батюшки примут да и о престарелом наставнике позаботятся. Опять же и семью завести можно. В большом-то доме завсегда девок хватает, из числа дальнее родни, которые без приданого и перспектив.

Так-то неплохой план, как по мне.

Вполне реальный даже.

И выходит, что не соврал Метелька, и вправду Еремей при царе-батюшке служил.

— Мальчонка славный был. Учил я его. Всему, чего только знал… а он и учился. В охотку учился, себя не жалеючи.

Щека Еремея дёрнулась, будто оскалился он.

— И выучился… на мою голову. Я его отпустил, как пришёл срок. А он на службу подался, чтоб по обычаю. На Кавказ определили… а там неспокойно. Да… с того Кавказу его и привезли. С местными басурманами схлестнулись. А там тоже дарник… после обвал был. Его и завалило. Перебило хребет.

Слушаю.

Очень внимательно и дышать-то страшно, чтобы не перебить этот рассказ.

— Да не в одном месте перебило, а так, что… чудом уцелел, как сказали. И сам-то, и людей сберег. Держал гору… выгорел почти. Ладно бы, дар… дар, чай, вернулся б. Но вот хребет и дар вместе… не вышло. Семья-то у них ладная, крепкая… была. А будто проклял кто, — Еремей покачал головой. — К нему лучших целителей привозили. Даже вона императорского… только все-то разводили руками. Жить-то будет, но…

— Лучше смерть, чем такая жизнь.

Я вспомнил, до чего мучительно быть привязанным к постели, не способным самому ни поесть, ни поссать. Но у меня это было преддверием финала и близкого, да и пожить я успел. А тот парень?

Лежать и знать, что годы впереди? Лежания и тоски?

— Вы… ему помогли умереть?

Кивок.

— Увёз. Туда, где… полынья одна, старая. И твари постоянно прорываются. И завёл на ту сторону. Дал с собою гранаток в руку. Рука одна ещё работала. Вот… славная вышла смерть. Достойная.

И смотрит так, с прищуром.

— Не спросишь, почему я с ним не остался?

— Нет. Вы… не собирались умирать.

И это я тоже понял.

— Именно. Но будешь болтать — шею сверну, — сказал Еремей, разгибаясь.