Громов: Хозяин теней

Глава 20

Глава 20

«…в указанный период в Неженской волости было открыто три приюта, в том числе младенческий и для сирот, пребывающих под попечительством полиции. Опекунами выступили: Неженская купеческая гильдия, а так же Общество фабрикантов, обязавшееся предоставить не только помещение, но так же и право работы на…»

«Неженские новости»

— Савка, Савка, — этот голос доносится вовне. И заставляет выбраться из сна, причем не сразу понимаю, в каком из миров я нахожусь. — Савка, проснись…

— Я…

Госпиталь.

Здешний. То есть, тот, который Савкин. С травами и иконами. Кровать в стороне от окна, но его вижу, пожалуй, яснее, чем когда бы то ни было. И склонившегося надо мною Метельку тоже вижу.

— Живой, — выдыхает он с преогромным облегчением.

— Живой, — повторяю и на всякий случай пробую пальцами шевелить. Пальцы, что характерно, шевелятся, и это уже само по себе хорошая новость.

А то хрен его знает, чего от этого сеанса лечения ждать, тем паче использовали Савку исключительно для практики. Чтоб Танечке было на ком поучиться. Вот она и поучилась.

Наша же судьба мало кого интересовала.

— Пить хочешь?

— Хочу, — отвечаю, понимая, что сушит и вправду жёстко.

— Ага… я сейчас. Вот. Помогу.

Метелька поднимает отяжелелое моё тело и другою рукой прижимает к зубам стакан. И так, что едва эти зубы не выдавливает. Я не в обиде. Пью. Глотаю жадно, и потому не сразу доходит, что в стакане не вода.

Горькое.

— Пей, пей, — приговаривает Метелька, не позволяя отвернуться. — Оно полезное. Сказали, что каждый день надо. Давай уже…

Пью.

Горечь вполне терпимая. Да и в целом не отравят.

— Живой… — Метелька выдыхает и позволяет опуститься. — Блевать не станешь?

Я прислушался к себе.

— Не-а.

— Если вдруг, то говори. Тут он ведро есть… — он махнул куда-то в сторону, а я вновь отметил, что зрение изменилось.

Стало… лучше?

Определённей.

Чётче.

Теперь я вижу не только очертания предметов, теперь я вижу Метелькино лицо, правда, всё одно чёрно-белое и ещё размытое, будто смотрю на плохой старый снимок, который долго лежал и наполовину выцвел. Но это больше, чем было раньше.

Лицо у него узкое, длинноносое и ассиметричное, что ли. Одна щека будто к уху подтянута, а другая — обвисла. И потому кажется, будто Метелька улыбается криво.

— Я это… сейчас кликну…

— Кого?

— Антошку… — Метелька воровато оглянулся и сказал: — По пять разов на дню ходит. И ругается, что эти, государевы, тебя замордовали.

Не замордовали.

Руки шевелятся. Ноги тоже. Стало быть, не парализован. Да и тело ощущается иначе. Пока сложно сказать, насколько, но вот это прошлое чувство, когда оно двигается словно через силу, словно в воде находясь, ушло.

Хорошо.

Очень даже… так что, пособием там Савка послужил или нет, но мы не в претензии.

— Зови, — говорю. — Только это… не уходи далече. Нет у меня ему веры.

— Ага… ещё та погань, — легко согласился Метелька. И, приблизившись, на ухо сказал: — Проигрался он крепко. И на зелье дурном сидит…

Почему я не удивлён.

— И задолжавши потому. Но Мозырь его тем и держит.

Как будет держать и Савку. Думаю, не сам Антошка играть стал, да и зелье дурное вряд ли по собственной инициативе принял. Где-то подвели. Предложили.

Помогли.

А он и не устоял. Слабый человек.

— Так-то он полезный. Какой-никакой, а целитель… так что не боись, тебя не тронет.

— Я… давно… лежу?

— Седмицу уже.

Охренеть.

То-то слабость такая, дикая.

— Тебя-то как эти вон увели, так и всё… я ж думал, что в город пойдём. А они возвернулись, тебя же ж нету. Сказали чего-то, и государева сестрица молвила, что ты вроде как крепко очень болен и потому надобен уход. Ну и эти двое с тобою останутся.

— Они… тут?

— Не, третьего дня отбыли. А так-то кажный божий день ковырялися. Афанасий наш на это крепко ругался, что, мол, этак и вовсе изживут и без соборования.

Верю, что именно эта деталь и волновала батюшку более прочих.

— Какое мне… соборование…

— Перед смертью если, то Господь и язычника простит, — уверенно заявил Метелька. — Но этие сказали, что ты не помрёшь, но поздоровеешь, хотя и не надолго. Там-то всё одно помрёшь. Я-то… ну…

— Подслушал.

— Ага, — он не стал отказываться. — Мозырь же ж…

— Разозлился, что я не пришёл?

Неудобно вышло, хотя моей вины в том и нет.

— Ну… сперва-то да, а я рассказал, что ты в шпитале нашеем и что государынин лекарь тебя самолично пользует.

Звучало это на диво пошло.

— Он и велел приглядвать. Ну, на всякий… после ещё Антошку к себе вызывал, знаю.

Не поверил, стало быть, Метельке. Что логично. Кто такой Метелька с точки зрения уважаемого местечкового авторитета? Так, мелкий клоп. И верить такому — себя не уважать.

— Вот… ну и все-то и ждали. А этот…

— Что говорил? Целитель?

— Так-то я не всё слышал… ну типа, что ты всё одно долго не протянешь. Хорошо, если зиму увидишь… что-то там с энергиями и прочим. Что тело они поправили, а вот душа в нём держаться не больно-то хочет.

Удержим.

Я не позволю Савке просто взять и уйти.

Из шкуры вывернусь, но вытащу его из этой сонной полудрёмы, в которую его целители загнали. За тело им, конечно, спасибо большое человеческое, но вот с приговором поторопились.

— И Мозырю говорил?

— Ну…

Говорил, значит. Если не Метелька, то Антон Павлович.

— А он?

— Сказал, что сперва ты очухаешься, а там и поглядит, чего да как…

Понятно.

С одной стороны, может, так-то и неплохо. Какой интерес Мозырю завязываться с потенциальным покойником? С другой… он точно попробует проверить, правду ли сказали. А может, и решит, что с паршивой овцы хоть шерсти клок, а пока пацан жив, можно и попользовать к вящей пользе своей.

Впрочем…

Разберемся.

— Так я пошёл? Звать?

— Иди, — я лёг, прикрыв глаза, и попытался заглянуть внутрь себя. Савка был тут, всё ещё сонный и недовольный тем, что я его сон нарушил. Он ворчал и не желал занимать тело, потому как жить в его представлении было тяжко, а тут вот, внутри, спокойно и хорошо.

Он бы вовсе не отказался уступить это тело.

Зачем оно?

Тем более помирать скоро. Причём, как я уловил, мысль эта Савку совершенно не пугала. Скорее даже наоборот, он радовался, предвкушая скорую свою смерть, видя в ней… надежду?

Избавление?

Не понимаю.

Дети все хотят жить. Да и взрослые большею частью тоже. А он вот… он… как с этим бороться?

— Очнулись, стало быть… — Антон Павлович был слегка сонный и какой-то более мутный, нежели обычно. А я не отказал себе в удовольствии разглядывать лицо его. Острые черты. Нос прямой крючковатый. Над губами — усики двумя чёрными чёрточками. — Чудесно, чудесно… как себя чувствуешь?

— Слабость… — проныл я Савкиным голосом. — Руку поднять тяжко, дяденька Антон Павлович.

И поднял, демонстрируя, что таки да, тяжко. Руку перехватили, сдавили запястье, а в другой руке целителя часы появились, на тонкой цепочке.

— Пульс… нормальный. Зрение… к слову, видишь меня?

— Мутно, — я решил, что врать пока не стоит. Тем паче правда бывает всякою. — Но так да… получше стало.

— Получше… столичные… учить меня будут. Понаедут. Смотрят свысока… ну да, только у них сил — ведром черпай, не осушишь, а когда дара искра, капли…

Да и те дурным зельем потравленные, то тяжко. Понимаю. Но молчу. Киваю…

— Вы… добрый, — шепчу старательно глаза тараща. — А они… привели… велели лечь. И всё…

— Да, и не объяснили ничего ребенку! А ведь ни слова не скажешь, да… ни слова… как же… самолично Вяземский…

Вяземский?

У Танечки, помнится, иная фамилия была. Хотя… может, она по отцу, который на дочери Вяземского женился… ладно, это вообще дела не касается. Так, мозг по старой привычке пытается упорядочить всю поступающую информацию.

И это хорошо.

Если пытается, то работает.

— Ничего… правда, новости, Савелий, не очень хорошие, — Антон Павлович обернулся и, заприметив в углу Метельку, велел: — Иди вон. За дверь. Не маячь.

Метелька и выскользнул.

Далеко не ушёл, надеюсь. А мы остались вдвоём. Антон Павлович глядит на меня презадумчиво да усик свой покручивает, пощипывает. Я прям вижу, как в просторной его черепушке мыслишки всяко-разные копошатся.

Небось, не надеялся на моё выздоровление?

Хорошо бы получилось. Столичные взяли да натворили дел, улечили мальчонку. Но какой с них спрос? Никакого… а мальчишка, поганец этакий, снова взял да и выжил.

И теперь думай, что да как.

Мозырь трогать меня запретил. Но ведь был кто-то кроме Мозыря, кто-то сунувший подушку в руки доброму Антону Павловичу… и этот кто-то не убрался. Теперь вот Антошке надо как-то извернуться, и он точно не понимает, как.

— Дела, Савелий… плохи твои дела.

— Я… ослепну? — интересуюсь робко.

— Хуже… они уверены, что ты умрёшь. Знаешь, что такое хроническая энергетическая дистрофия?

— Не-а.

Вот чистую правду сказал. И звучит-то как… солидно звучит.

— Твой дар… очнувшись… начал развиваться, однако не вовне, как сие положено, а внутрь тела. Он и помог тебе справиться с болезнью, однако перенапрягся.

Врёт ведь.

Правда, не понять, в чём, но врёт. Или скорее, как человек взрослый и опытный, умело мешает ложь с правдой.

Но мы слушаем. Даже делать вид не надо, что интересно, потому как и вправду интересно.

— И достигнув пика развития раньше времени, он начал угасать. А с ним — и твоё тело. Тебе оставили лекарства, и Евдокия Путятична проследит, чтобы ты их принимал. Возможно, даже пообещает выздоровление.

Ан нет, убивать он меня не станет.

Другое задумал.

— Но я не привык обманывать пациентов…

Это Антон Павлович произнёс с немалым пафосом.

— Спасибо…

— Не за что. Я полагаю, что любой человек вправе знать, что его ждёт. Это лекарство, конечно, поможет продержаться, но не излечит…

— А что излечит?

Я уже догадался, к чему он клонит. И судя по довольному виду, вопрос задал правильный.

— Есть… одно средство… только оно…

Не для всех.

Для избранных.

Очень-очень избранных, но по счастливой случайности Антон Павлович знает, где достать его задёшево. Как задёшево… относительно.

— Навья трава, — выдохнув, произнёс он. — Слыхал?

— Нет, — мы с Савкой мотаем головой.

— Отец не рассказывал? Про ту сторону?

А есть «та сторона»? Хотя… чего это я. Если говорят, значит, есть. Интересно… то есть, оттуда к нам пробираются тени, но и люди могут выйти в их мир? С одной стороны, логично. С другой…

— Не рассказывал. Он… не часто появлялся.

— Понимаю, — Антон Павлович опускается на край кровати. И лицо его прорисованное кривится, пытаясь натянуть маску доброты и благожелательности. — Знаешь, за счёт чего охотники живут? Богатеют?

Качаю головой.

— Бедных Охотников не бывает…

А это новость хорошая, если, конечно, правда, потому как верить Антону Павловичу — так себе затея.

— Убивают чудовищ? — предполагаю я.

— И это тоже, безусловно… за тварей поверженных платят.

— Кто?

Если уж выпало информацией разжиться, то надобно действовать.

— Это смотря где убить. Ежели на землях государевых, то из казны платят, по установленному прейскуранту. Но так-то и частным порядком нанимают. Скажем, артели вон или деревни, ежели большие. Купечества. Фабриканты… и родовитые. Но это так, малость… твари оставляют на земле свой след. Особенно в местах, где их много. Меняют они мир, иногда сильнее, иногда слабее, — а вот теперь он перестал лицо держать. И на прорисованной белизне поползли тончайшие трещины-морщины, будто паутина по лицу. — Тут ещё от размера полыньи зависит, давности… многого. Главное, что подле старой полыньи растут травы, впитавшие в себя силу нави.

— Навья трава?

— Подобие её. Слабое, но многие целители и за такую хорошие деньги заплятят. Но настоящее богатство там, с другой стороны. Тот, кто рискнёт шагнуть в полынью, может вынести оттуда и травы, и камни… и то, что от тварей остаётся.

— Они ж бесплотны?

— Здесь. А там — вполне себе материальны. Там их мир. И убить их тяжко, но вот «сумеречный дёготь»… — он замолчал вдруг. — Неважно…

— Важно, — возразил я. — Что это?

— Это кровь твари. Взрослые охотники, не все, те, кто силён, могут пройти и убить тварь, собрать её кровь, снять шкуру, выбрать кости… уже мёртвое, полынья пропустит неизменным. Ну и траву, да… настоящая навья трава на той стороне. И брать надо не седую, но чёрную, ту, что проросла на месте силы. И силу впитала, сохранила.

— И она… поможет?

— Конечно, — соврал Антон Павлович. — Эта трава способна излечить самые страшные болезни, такие, с которыми целители не сладят… только вот достать её тяжело.

Я думаю.

— И я не знаю никого, кто станет рисковать ради сироты… разве что… — и выжидательный взгляд такой.

— Я… могу? — робко поинтересовался уже Савка, оживая. — Я ведь тоже охотник, а значит, смогу, да?

— Думаю, что сможешь, — снова соврал Антон Павлович. — Если постараешься.

Вот же… погань.