Громов: Хозяин теней

Глава 35

Глава 35

«…позволяет сделать выводы об общей неоднородности структуры аномалии. С появлением новых данных гипотеза о многослойности мира нави получает всё большее количество подтверждений. В связи с этим более, чем когда-либо, актуален вопрос возможности проникновения человека на более глубокие уровни, что в далёкой перспективе позволит не только увеличить эффективность добычи, но и даст толчок научной мысли…»

Из доклада на летней открытой конференции Петербургского университета.

На этой стороне жарко.

Надо же. Там я не ощущал холода. Напротив, вполне себе комфортно было, а шагнул сквозь полынью и… словно в парилку попал, причём с морозу. Жар окутал, обнял и пробрался с паром внутрь. Рядом закашлялся, согнувшись пополам, Метелька. И Еремей, взявши нас обоих за шиворот, просто отставил в стороночку.

Главное, возражать и возмущаться сил не осталось.

Да и… вообще сил не осталось.

— Не надо людям заминать, — сказал Еремей спокойно. — У них вон, работа пошла.

Что-то громыхало. Слышались голоса и рокот то ли мотора, то ли машины какой-то.

— На от, — в скрюченные мои пальцы Еремей вложил флягу. — Сделай маленький глоток. Потом ещё один.

— А мне?

— А ты от такого помрёшь. Тебе вот чайку сейчас. Сладкого?

— Ага… и булку бы.

— И булка будет. С калачом.

Я почувствовал, как на макушку легла тяжёлая ладонь. И не только на мою.

— Молодцы, — похвала Еремея была очень даже приятна. Настолько, что я вновь ощутил себя мальчишкою, тем, ранешним, ещё не очерствевшим, ещё желавшим кому-то доказать, что он достоин похвалы.

И в горле запершило.

И… я подавил это детское глупое чувство. Что за мать вашу-то?

А напиток знакомо пах травами.

Получасом позже мы устроились во дворе, в стороночке, на не особо чистом покрывале, но с корзинкою снеди и баклажкой теплого ещё чаю. Сахару в него сыпанули от души и чай был сладким, что сироп. Но мы не жаловались. Ели, пытаясь утолить какой-то совершенно дикий неестественный голод, черпали перловую, щедро сдобренную мясом и салом кашу из горшка прямо руками, руки облизывая, и чаем этим запивали.

И было хорошо.

Настолько, что словами представить неможно.

— Я думал, помру, — Метелька икнул и поспешно потянул к себе баклажку. — Жуть какая… но потом я даже видеть стал! Ну… после уж…

Он покосился на Еремея, который держался рядом и тоже ел.

Судя по тому, что кашеварить стали прямо во дворе, на наспех разложенном костре, голод был закономерным итогом путешествия на ту сторону. Сытные запахи долетали и до нас, заставляя снова и снова совать руку в корзинку, вытаскивая очередной калач или булку, или что там ещё попадалось. Главное, что вприкуску с кашей уходило на ура.

— Еремей…

— Не тут, — оборвал меня он. — Сейчас… покатаемся, тогда и поговорим.

И горшок забрал. А вот булки ещё остались, в отличие от места в животе. У Метельки тоже раздуло и он, заползши в Еремееву машину, попросту развалился на сиденье, придерживая этот живот руками и тихо что-то бормотал, не то молился, не то матюкался.

Плевать.

Следом за сытостью пришла истома. Тянуло закрыть глаза и провалиться в сон, но я держался. Минут пять. Последнее, что помню, хмыканье Еремея и тяжёлое знакомо пахнущее смесью трав, бензина и табака покрывало. А потом и рокот мотора.

Очнулись мы на закате.

Точнее сперва зашевелился Метелька, а следом и я уже очнулся. Хотелось… снова есть и ещё в туалет. Причём в туалет — сильнее. И не только мне. Из машины мы вывалились и рысцой бросились в ближайшие кусты, где и застряли надолго.

Твою же ж…

Это ж если каждый раз так…

— Каша… — сдавленный голос Метельки донёсся из-под соседнего куста. — Видать… с тухлым мясом… была… точно… как-то… Зорька сварила… с тухлым… ещё удивлялись, что много его, мяса. А после всех как покрутило… Евдокия Путятична очень ругалась.

Живот не то, чтобы болел, скорее ощущение, что тело стремилось избавиться от лишнего и этого лишнего было как-то чересчур много.

— Эй, засранцы, — донёсся весёлый голос Еремея. — Выходите ужинать.

— Я его ненавижу… — Метелька сдавленно охнул. — Но жрать хочу… и срать хочу… и жрать тоже… и кажется, меня сейчас…

Я судорожно сглатывал слюну, потому как и у меня тошнота подкатила к горлу. Но обошлось. Как-то вот. И с остальным тоже. И разогнуться вышло. Из кустов мы выбирались на полусогнутых, покачиваясь от слабости. А потому вид Еремея, донельзя довольного собою и ещё здорового до омерзения, раздражал.

— Руки помыть, — велел он, протянув баклажку с водой и кусок серого мыла. — А то не хватало ещё с дерьма подцепить заразы.

Тут я с ним был всецело согласен. Руки мыли старательно, даже Метелька не ворчал, но тёр ладони едким воняющим чем-то мылом.

Потом было снова покрывало, кинутое на землю.

И стеклянные бутылки с сельтерскою водой. И ещё другие, к одной из которых Метелька сразу потянулся.

— Это же ж лимонадная вода! — воскликнул он. — И пирожные! Савка, пирожные! Из кондитерской!

— Сперва мясное, — Еремей тоже присел.

А место он выбрал вполне себе приличное. Река вот, но такая, чистая, что ли? А главное, ни домов тебе, ни иных каких строений. Лес огибает с трёх сторон, и машина почти теряется в его тени. Да и так-то дело уже к вечеру, вон, солнце почти нырнуло за кромку.

— С-ш-пасибо, — Метелька впился зубами в куриную ногу. И я снова ощутил голод, такой до боли знакомый, застарелый, который одним ужином не перебить. Хотя и ужин был знатный.

Еремей разодрал пополам лепёшку и протянул кусок мне, второй — Метельке.

— Ешьте, — сказал он. — А я говорить стану, пока у вас рты на дурь всякую закрыты.

Добрый он человек. Понимающий.

— Не думал спешить, но если Сургат у полыньи появился, то и медлить смысла нет. Дерьмо… — Еремей сплюнул. — Ладно… тут дела не ваши, тут дела другие, в которые соваться себе дороже.

Он вытащил из кармана портсигар, откинул крышку и, выбрав сигаретку, размял её в пальцах. Зачем-то постучал ею о ладонь другой руки и вздохнул:

— Уходить надобно… когда — не скажу. Как бумаги выправят, так и сразу. Но пока без меня из приюту чтоб и носу не высовывали, ясно?

Киваем.

Что ж тут не ясного-то?

С Еремеем нам повезло. Мне — точно, но, думаю, и Метельке. В банде Мозыря он бы долго не продержался, хотя и со мной не так, чтоб безопасно. В общем, время покажет.

— Если вдруг будет кто пытаться в город отослать, там с машинами, за хлебом или иною надобностью, отказывайтесь. Даже если кричать станут. Или пугать чем. А то и вовсе бегите и прячьтесь и так, чтоб ни одна падла не сыскала.

Киваем.

Метелька тоже, кажется, проникается серьёзностью разговора.

— Вас бы и сейчас увезти, да без бумаг далече не выпустят. А на них надобно время… да… особенно если делать в обход Мозыря. Княгиня обещала помочь. Есть у неё… старые знакомые.

Старые ли?

Но опять же, лучше жевать, чем комментировать. Однако расклад понятен. Вряд ли революционеры сильно дружат с уголовным элементом, хотя потребности и у тех, и у других схожие. Небось, левые паспорта или что там положено иметь — надо, к слову, будет разобраться и выяснить, что ж положено иметь — и в деле борьбы с империализмом лишними не будут.

Но вот чтоб задействовать старые связи время нужно.

В животе снова урчит преподозрительно.

— К этому привыкнете, — отзывается Еремей спокойно. — Оно в первый раз у всех так. Организма приспосабливается, как объяснил мне один умный человек. Организма человеческая, если так-то многое вынести способна.

И в это я охотно верю.

Моя организма в данный момент времени очень хотела вынести вот то пирожное, длинное, что лодочка, доверху, прям с горкой, заполненная кремом. И на вершине белой горы его алела засахаренная вишня. С хвостиком.

— Потом тоже вот… по-разному будет. Обычных людей та сторона давит. И травит. Проходчики, если так-то долго не живут. А потому и идут туда те, кому терять нечего.

— Вроде тебя? — не удержался я. Метелька аж замер, уставившись на Еремея круглыми от испуга глазами.

— Вроде меня, — согласился тот. — Прикипел я к Пашке… своих детей Бог не дал. Да и не принято, чтоб свои мешались-то… вот потом, когда уже воспитанник на-сам выйдет, тогда можно и семью, и деток. Я и приглядывался. И ко мне вот приглядывались. В ином разе, глядишь, и сладилось бы… а тут… князь осерчал крепко. И арест был. И суд был. Закрытый. Я хоть и не дворянского роду, но дело такое… не для вольных слушаний.

Метелька и жевать забыл, и дышать.

Понимаю.

Сам шелохнуться боюсь, чтоб не оборвать этот то ли рассказ, то ли исповедь.

— Там и выступили, что товарищи Пашкины, которых он спас, что командир его… специально с границы вызывали. После уж лекарские документы читали, разбирались… ну и Пашкин духовник вышел. Он-то дело и закрыл.

— Как?

Нет, я понимаю, что в здешнем мире слово церкви многое значит, но чтобы настолько?

— А Пашка ему сказал, что если меня не уговорит, то найдёт способ сам уйти. Руки на себя наложит. Вот и выходило, что я виноват, да невиновен… что помог ему уйти и с честью, и без греха. А потому ни звания не лишили, ни наград. И отпустили мир-миром… только… на Виленских землях мне лучше было не задерживаться. А идти? Куда… поехал сперва в столицу, да из дружков моих за годы мало кто в живых остался. В дом приличный меня б не взяли, потому как суд судом, а слухи слухами… кому охота?

Понимаю.

Репутация — штука хрупкая.

— Делать я ничего-то толком не умею, кроме как воевать или учить. И то не грамоте с арифметикою. Деньги были первое время, но… запил я, признаюсь.

— А домой? — спрашиваю очень тихо, понимая, что не было у него дома. Вот как у меня не было. Особняк имелся. Недвижимость по всему миру тоже. А дома, такого, чтоб вернуться хотелось, не было.

— Домой… в станицу… там своя жизнь, иная, от которой я крепко отвык. Нет, принять бы приняли. И угол нашли бы. И дело. Может, оженили бы даже. Может, и зажил бы, как многие живут, только… не знаю. Не мог я вернуться. Просто вот не мог.

Глаза у него мутные.

А я отмечаю, что видеть стал ещё лучше. Пожалуй, настолько, что рискнул бы буквы прочесть, если б было на чём.

— Когда загулял, так как-то всё быстро и… вроде и были деньги, а вот уж и нет.

Знаю такое.

Текут водой сквозь пальцы. Девки. Рестораны. И то чувство всемогущества, которое накрывает, когда ты швыряешь пачку в воздух и гогочешь, глядя, как шлюхи ползают, подбирая.

Игры, да…

Если играть, то тоже так, чтоб земля гудела.

Мне повезло. Я вовремя успел то ли очнуться, то ли просто всё это надоело, потому как однообразное очень. Но видел тех, кто упорно цеплялся за сказку о красивой жизни. Или вот за угар хмельной, хорошо, когда хмельной, но до кровавых соплей, до полной потери себя.

— Тут мне и предложили в артельку войти. На ту сторону прогуляться. Полынья вроде старая, путей много окрест проложено, но всё одно порой попадалась добыча, особенно, если рискнуть и протянуть ветку дальше. Проходчики всю добычу себе берут, ну, кроме как проценту за сам проход. Но и рисково это… вот меня и кликнули. Вчетвером собрались. Я, ещё пара мужиков из старых артельных и Сургат.

А вот это интересно.

И как-то более-менее объясняет неестественную совершенно разговорчивость Еремея. Не доросли мы до того, чтоб с нами душевными терзаниями делиться. Даже с учётом того, что больше делиться не с кем. А потому толкаю Метельку, который открыл было рот, чтоб удивление выказать, и дальше слушаю.

Превнимательно.

— Так вот… протянули мы тогда на двадцать шагов. Это много. Там и до развилки идти было с сотню, пусть и перехоженных, но порой оно лишь во вред. А дальше туман. Фонарь его разгоняет шагов на пять. Мне и говорят, мол, ты новенький, тебе первым и идти.

Вот чуется, что неспроста такая высокая честь.

— Я что? Я и пошёл. Я там… вижу кой-чего.

Это я понял, что Еремей знает куда больше, чем положено обычному человеку.

— С фонарём так и вовсе ладно. Иду, иду… тяну веревку. И не заметил, как отстали мои сотоварищи… обернулся. А глядь, они крадутся. Один справа заходит, другой слева.

— Зачем?

— А затем, Метелька, что когда полынья старая, то и вырабатывают её изрядно. Твари сперва-то радуются тому, что еда сама в гости заглядывает. Но после эта еда поперёк горла встаёт. Люди пускай супротив теней и слабые, но всякого понадумывали. Там и оградка особая, и револьверы, и пулемёты, слышал, ставить начинают. Проволока кручёная с колючками… в общем, здоровую тварь оно не остановит, но тех не так и много на самом деле. А прочие начинают сторониться. И тогда их приманивают.

И я догадываюсь, чем.

Точнее кем.

Вспоминая, как то создание, занявшее тело, отреагировало на кровь.

— Это… это значит «на козлика»? — моя память выдала нужную подсказку.

— Соображаешь, — осалился Еремей. — Оно самое… ловушки и на обычной крови ставят, но твари тоже хитрые, не на всякую пойдут. А вот когда кровь жизнью полная, когда ещё кипит и сердце бьётся, и страх тоже — тут не устоят.

— Но козликом в тот раз стал не ты?

— Не я… одного на месте положил. Я ж ещё удивлялся, чего это они мне перед выходом всё баклажечку в руки совали, уговаривали выпить, мол, полегче будет и всё такое…

Вряд ли понимали, с кем связываются.

Кого видели? Спившегося военного? Не сильно молодого, но крепко жизнью потрёпанного? Хотя, конечно, всегда есть жертвы и попроще… бабу там, мальчишку какого, вроде меня или Метельки.

По спине поползли струйки пота.

— Со вторым поговорил скоренько. Пустил кровь и отволок в стороночку, верёвку обрезавши. Он и запел, что, мол, это не они, что промысел под Мозырем, а полынья доход давать перестала, вот они и подрядились… а что таким макаром в состояние нестабильное полынью переводят, и что в любой момент она прорывом обернуться может, так на это плевать… да…

— Ты его… убил? — тихо-тихо спросил Метелька, глядя на Еремея с детским восторгом.

— Нет. Медаль на грудь повесил и отпустил… не я. Тени. Тварей там хватает. Они, если так-то, бродят в тумане, что волки подле стада. Лезть не лезут, но и случая не упустят. Тогда выжл выскочил… и такой, что… в общем, свезло мне. Да и Сургат, который подоспел, скоренько сообразил, что на-сам не выберется. Вдвоём и завалили. И разделали. Там одних зубов на десять тысяч вышло.

Много.

Судя по тому, что ботинки Метелька оценил в небывалую сумму пять рублей, то десять тысяч — это очень много.

— Тогда мы и заключили договор. Сперва с Сургатом… по одиночке не вышли бы. И оба это понимали. Слово он дал. И держать будет. Даже такое дерьмо душой рисковать не станет.

— А дерьмо? — уточняю на всякий случай.

— Первостатейное. Мозырь не лучше, но как-то… привычней, что ли? Он купеческой натуры. Ради выгоды любого удавит, но и зазря куражиться не станет, понимает, что с тощей коровы молока не надоишь. А Сургат с придурью. Любит власть свою показать и покуражиться. Но до недавних пор тихо сидел, не высовывался. И Мозыря побаивался. А тут вот осмелел вдруг. С чего?

Вопрос был адресован явно не нам с Метелькою. И я потянулся к пирожным.

— Давно уж слухи ходили, что по прежним-то временам Сургат срамным делом подрабатывал… и не с бабами, — Еремея аж перекосило.

— А это как… вообще… ну… с честью воровской… — я пытался сформулировать, потому как там, дома, с человеком, которого бы заподозрили в подобном, ни один приличный бандит за стол не сядет, не говоря уже о делах всяко-разных.

Еремей же глянул на меня, как будто ляпнул я дурость несусветную, а потом вовсе заржал, откровенно так.

— Честь… воровская… скажешь тоже… сразу видать, благородная кровь… Савка, какая честь у этого отребья? Нет, они там могут присочинить, но правда в том, что если за тобою сила, то все вокруг хвосты подожмут. А стоит оступиться, так всякое вспомнят, и что было, и чего не было. Я ж о другом… Мозырь этого ублюдка не так просто к себе приблизил, а потому, что знакомства у Сургата остались весьма полезные во всяких делах.

Верю.

Он не просто урод. Там, на другой стороне, он маску сменил и ловко так, будто не было того, другого, полупьяного полуголого и желающего шокировать. А значит, масок у Сургата множество.

И настоящее лицо среди них он, может, и сам потерял.

— Слушок пошёл, что покровитель у него появился. То ли старый возвернулся из столицы, то ли новый, главное, что такой, с которым и Мозырь связываться не рискует. Он весьма беспокоен сделался в последние дни. И полынью эту рассчитывал найти, чтоб уж её предъявить своим… покровителям. Полезность свою показать.

Надо же, ничего не меняется. Мир другой, а принципы те же.

— Он бы не пустил Сургата, — приходит понимание, которое я и озвучиваю. — К полынье. Зачем, если хотел взять её сам.

— Именно. Я тут с людьми кой-какими перекинулся словечком… так вот, Мозырь вчера как уехал, так и не вернулся. И видеть его никто не видел. Зато Сургат держится вольно. И это плохо… очень плохо.

Потому что Мозыря скорее всего и в живых уже нет. Объявлять об этом не станут, во всяком случае пока Сургат нужные нити не подберёт.

И не уберёт тех, кого полагает опасным.

Еремея?

Тронет или нет?

— Думаешь, он захочет…

— В том и дело, что с ним тяжко понять, чего же он захочет. Но из города придётся уйти… я его не могу убрать. Клятва в обе стороны держит.

— А… он?

— И он меня.

Паритет стало быть.