Господин следователь. Книга 11

Глава 22 Парикмахер-убийца

— Ну-с, господин Сальников, рассказывайте, — предложил я, выругав себя за то, что опять забыл сказать полицейским про табурет. Шатается, зараза. Дождусь ведь, что брякнусь на пол или, того хуже — огреют меня по башке этим же табуретом. Давно пора в допросной мебель намертво к полу крепить. Вишь, не дошли пока до такого.

— Да пшел нах… — ухмыльнулся сидевший передо мной подследственный — парикмахер «Жан», а потом уставился в потолок, демонстрируя свое презрение.

Первая заповедь следователя — установить контакт с подозреваемым, по мере сил подружиться с ним, а нет — хотя бы продемонстрировать, что видишь перед собой не монстра, а попавшего в беду человека.

Я за собой знаю странность — перестаю видеть в своем подследственном преступника (да-да, помню, что это прерогатива суда), а начинаю жалеть. Но в данном случае не хотелось ни устанавливать контакт с парикмахером, ни «задружиться» с ним. А после такого «многообещающего» вступления, вообще захотелось дать своему подследственному в рыло. Или выкликнуть городовых, а уж они знают, как провести проникновенную «беседу» с убийцей, чтобы не оставалось следов. А хоть и останутся — до суда далеко, все заживет.

По-хорошему, мне вообще следовало отказаться от ведения дела. Во-первых, я лично знаком с покойной Зинаидой Дмитриевной. Во-вторых, лично знаком с подозреваемым.

Эх, ну как же хочется мерзавцу в рыло заехать! Уже и кулак зудит — тот, что правый. Но можно и слева. Или не кулаком, а хотя бы затрещину дать? Вроде, не избиение получится, а чисто воспитательный момент.

Разочек за всю свою судебную карьеру, а? Нет, не смогу. Слюнтяй я. К тому же — душу-то отведу, но потом сам себя уважать перестану. А это, наверное, важнее. Что ж, придется перетерпеть. Утешу себя тем, что можно бы обидеться, ежели, допустим, меня приличный человек выругал. А этот? Следователю на убогих обижаться нельзя.

— Нет, Сальников, сам туда не пойду, но тебя отправлю, — улыбнулся я. — Ежели ты своего следователя на три буквы посылаешь, это мне в радость. Считай, ты уже полное признание выдал. Это ж, по сути, отказ от дачи показаний. А коли отказываешься, значит, виновен. Я сейчас попросту твое выражение запротоколирую, вот и все. А для суда иных доказательств хватит.

Вещественных доказательств хватит. Нашли мы при обыске и деньги — толстенная пачка. Ладно, что сотенные купюры, а иначе забодался бы переписывать номера. Пачка была спрятана не слишком умело — в сенях, под кадушкой с квашеной капустой. А вот с сережками едва не оплошал. Спасибо Савушкин парень толковый, догадался за образами пошарить.

Нет, я о таком «хранилище» слышал. Знал, что народ за образами святых хранит свое самое сокровенное — письма, там, от родных и близких, деньги на «черный» день. Но, чтобы за икону прибрать сережки, выдранные из ушей мертвой женщины?

А вот Зиночкин ридикюль парикмахер спалил в печи, но в «тушилке»[1] обнаружилась металлическая «фурнитура» и пара обугленных кусочков кожи. Видимо, когда выгребали угли, туда и смахнули. Вот это уже я молодец, догадался проверить. Фотография бравого «майора» тоже в печи сгинула.

Разумеется, сережки и остатки сумочки покажу для опознания и кухарке, и Марии Ивановне Лентовской. А уж то, что деньги, изъятые во время обыска, принадлежали покойной Зинаиде, доказывать не нужно.

Улик хватит, но мне все равно требуется признание убийцы. Увы, особенности нашей Фемиды. А то, что парикмахер не хочет говорить — ничего страшного. Заговорит. Ежели, матом послал — точно, станет вещать. Важно только, не слишком задаливать допрос. Из-за расследования едва не забыл, что Рождество на носу, надо бы елку в дом Десятовых спроворить.

— Я, Сальников, тебе еще и спасибо скажу, — бодренько сообщил я. — Так что, матерись, можно. Премию за тебя хорошую получу, но лучше бы орден. Вон, — щелкнул я по своему Владимиру, — один-одинехонек висит, как сирота. А хотелось бы еще и второй. Ты, родимый, сам не знаешь, как мне помог. Давай, начинай… Подсказывай — куда еще мне сходить, что ты обо всем этом думаешь. Не стесняйся. Я все это попросту запишу, а на суде тебе всего-то лет пять накинут за оскорбление следователя при исполнении…

Пока болтал глупости, даже сам поверил, что на чужие маты мне наплевать. А может, сам себя и запрограммировал?

А парикмахер отчего-то материться не желал.

Что ж, пойдем дальше. Сделаю умный вид, похвалю мерзавца. Они это любят.

— Преступник всегда оставляет следы и совершает ошибки, — начал я вещать, повторяя сто раз высказанные мной и иными с прочими, банальности. — Мне с тобой жутко повезло. Можно сказать, убийца оставил на месте преступления визитную карточку — свою старую, сточенную из-за множества клиентов бритву, а еще — салфетку, которую он оборачивал вокруг шеи клиента. Сальников, я же у тебя почти год стригся. Казалось — умный ты человек. Что же ты так лопухнулся?

— Лопухнулся? — вытаращился на меня убийца.

А, заговорил-таки по-человечески. Ну, наконец-то.

— Лопухнуться — это дурака свалять, — охотно пояснил я. — Как же ты бритву-то на месте преступления оставил? Надо было хотя бы в сугроб засунуть.

Пусть «Жан» считает, что отправной точкой послужила бритва, оставленная около трупа. Остальное потом, позже.

— Заторопился, — признался-таки убийца. — Я деньги в Зинкину сумочку засунул, услышал, что внизу кто-то половицами скрипит. Поначалу решил — кухарка из церкви вернулась, думаю — если поднимется, так я и ее чиркну. Вышел, вниз посмотрел — а там старуха в сортир пошла. Бредет еле-еле. Так она, сучка старая, до сортира не дошла, на ведро в прихожей уселась. Думаю — старуха-то ладно, черт с ней, резать не стану, да еще на ведре. Дождался, пока в каморку свою уйдет, спустился, пальто накинул, калоши обул, да и ушел.

— А сумочка где была?

— Я ее под пальто сунул, она ж маленькая, — пояснил Сальников.

— И никого на улице не встретил?

— Так все в церковь ушли. Вот, разве что, на обратном пути Силантия видел, — хмыкнул парикмахер. — Но он выпивши был, в церковь не пошел.

— А что за Силантий? — поинтересовался я, как бы между прочем.

— Так этот, который у вас во дворе снег убирал.

Силантий, который в моем дворе снег убирал? Знаю-знаю такого. Что ж, спасибо тебе — ты, господин Жан, мне в «копилочку» живого свидетеля дал. Свидетель, вроде бы, и без надобности, но пусть будет. Суд любит, чтобы свидетель выступил. А то, что показания даст минуты на две — это и хорошо. Присяжные устать не успеют.

— А как узнал, что Зинаида Дмитриевна дома осталась?

— Так я сам-то нечасто, но на вечернюю службу хожу. А Зинку, сколь помню, ни разу на ней не видел. Не любит она вечером в церковь ходить. Пока отец покойный был жив — заганивал, но когда он в отъезде, так Зинка на службу не ходила.

— Ясно, — кивнул я. Посмотрев на парикмахера кивнул: — А вот теперь, господин Сальников, давайте с самого начала. Как вы решили Зинаиду ограбить? Почему решили убить?

— А не хотел я ее грабить. И убивать не хотел. Случайно вышло. А то, что убил, так Зинка деньги не хотела давать.

Ишь, грамотный парикмахер. Знает, что за умышленное убийство дадут больше, нежели за спонтанное. Впрочем, слова спонтанный пока и нет.

— А бритва и салфетка в кармане оказались случайно? — улыбнулся я.

— Истинный крест, господин следователь, — перекрестился Сальников.

Вот те на. Сменил мой подследственный тактику поведения. Что ж, парикмахеры с разным народом общаются, мог кое-чего и поднабрать. Опыта, в смысле.

— Вопросик у меня к тебе Сальников… Кстати, как тебя по отчеству-то? — спросил я, разворачивая лист протокола. Пора, потихонечку, и документы составлять.

Стало быть, Иван Петрович (ладно, что не Александрович), православный, мещанин, сорока лет, вдовец.

Значит, когда совращал несовершеннолетнюю Зинаиду, было ему 25 годиков. Сволочь.

Заполнив данные, прочие записи пока вести не стал. Заметил с усмешкой:

— И думаешь, Иван Петрович, присяжные в такую лабудуху поверят? Пошел в гости к старой знакомой — кстати, с каких рыжиков дочка одного из самых богатых людей города твоя старая знакомая? И пошел ты с бритвой в кармане… Ха-ха… Три раза. В процессе гостевания решил ограбить девицу, но Зинуля деньги не отдавала, решил убить… Нет, не получится.

Я покачал головой и продолжил:

— Присяжные, конечно, люди разные, но дураков среди них нет. Давай лучше так… Узнал, что Зинаида замуж собралась, приревновал. Взял с собой бритву, убил, а заодно и деньги похитил. Как вам такой вариант? Убийство из ревности… Почти по благородному. Жаль, что бритву взял, а не револьвер, допустим. Вот такое присяжные поймут.

Нет, не поймут присяжные. И прокурор, который станет выступать на суде, не поймет. Я обвинительное заключение сам напишу, не поленюсь. Но пусть Сальников попробует отыграть эту версию. Авось, что-то полезное и услышу.

— Да кто эту корову замуж возьмет? — усмехнулся парикмахер. — Это она думает… то есть, думала, что офицерик возьмет, а кто позарится? Поматросил бы майор с ней, да и бросил.

Значит, про почтовый роман — пусть и без деталей, парикмахер знает. Спрашивается — откуда?

— Значит, пошел ты к Зинаиде с конкретной целью — ее убить?

— Э, господин следователь, вы меня на словах не ловите, — поспешно сказал Сальников. — Я вам такого не говорил. Я на своем стоять стану — пошел в гости, убийство случайно совершил.

Нет, любопытный персонаж. Всерьез считает, что такое прокатит? Определенно, наслышался о судебных процессах.

— Ладно, так и запишем, — покладисто согласился я, принимаясь за дело.

Бумага, она не один допрос стерпит. Преступление мы раскрыли, убийца задержан, деньги нашли. А с деталями разберемся не спеша, вдумчиво. И допрашивать я убийцу еще не раз приду.

Покамест, получалось, что парикмахер решил зайти в гости к своей старой знакомой — Зинаиде Дмитриевне. Поболтать, да чаю попить. А решил зайти, потому что знал, что она в церковь ходить не любит, дома окажется. Бритва и салфетка оказались случайно — закончил работу и сунул в карман, бывает.

Зинаида похвасталась, что у нее денег много, даже показала, где лежат. А на него, видите ли, нашло умопомрачение. Деньги решил взять себе, девицу зарезал. И сережки из ушей не упомнит, как вырывал.

Спонтанно. Умопомрачение. Ишь, хитрый жук. Пятнадцать лет каторжных работ. С речистым адвокатом это можно свести на десять.

Нет, на хорошего адвоката у Сальникова денег не хватит, и связей нет. Стопудово — пятнадцать. А наш Окружной суд очень гуманный. Лентовский с Остолоповым (кого третьим посадят?) лет двенадцать отвесят, не больше. Нет, с учетом, что убита подруга жены — пятнадцать.

А вот если умышленно решил убить и ограбить — тут уже двадцать, если не двадцать пять. Если бы он еще и старуху убил — получил бы бессрочную.

Не слишком ли изворотлив Сальников для обычного парикмахера?

— Сальников, а сколько ты лет в столице болтался? Десять? Мне интересно — чем ты там занимался?

— Парикмахером я там был, — немедленно отозвался убийца. — А кем еще? Я ж сызмальства к этому ремеслу приставлен. Сначала на побегушках, потом учеником стал. Парикмахеры везде нужны — что здесь, а что в Питере.

— Парикмахером? Верю. Только, кого ты стриг и брил? — хмыкнул я. Покачав головой, сказал: — Вот, давай рассуждать. Из Череповца ты убег, а из-за чего убег, это я знаю. Но болтался ты десять лет, да еще и без паспорта. Проверял в канцелярии — паспорт на тебя не выписывали. Законы по беспаспортным у нас строгие.

Про проверку вру, но уверен, что документ ему попросту некогда было брать. За день-два ты паспорт у исправника не получишь, потому что вначале полиция станет выяснять — нет ли каких долгов или прочего? Ладно, если недели за две. А за это время из тебя бы покойный Зиночкин папа котлету сделал.

— В парикмахерских столичных все строго, — продолжил я, — хозяева у работников паспорта требуют. Зачем им лишние неприятности? Пусть фальшивый, но выправят. Вопрос — как ты заполучил фальшивый паспорт? Или вообще без паспорта жил? А, понимаю…. — сделал я вид, что эта мысль только что пришла в голову. — Ты ж, небось, десять лет «ночным парикмахером» трудился?

— Каким ночным? — не понял Сальников.

Правильно, что не понял. Я и сам этот термин у Бушкова вычитал. Пришлось пояснять.

— Таким, которые по ночам кошельки у прохожих стригут. А еще карманы. Пожалуй, придется с тебя фотокарточку сделать, а потом в Сыскную полицию послать. Посмотрят, что ты за гусь. Эх, сколько на тебя грабежей повесят!

— Клиентов я стриг. И брил, — набычился парикмахер. — Ни по карманам не шарил, ни по домам.

А ведь не врет.

— Знаешь, голубчик, я ведь тебе верю. А клиенты твои не в Вяземской ли лавре обитали?

Сальникова словно током ударило. Глаза, только что смотревшие нагло, исподлобья, забегали и стали испуганными.

«Вяземской лаврой» в Петербурге именуют клоаку, разместившуюся около Сенного рынка, состоящую не то из тринадцати, не то из пятнадцати доходных домов, принадлежащих князю Вяземскому, Вначале это были приличные дома, заселенные «чистой» публикой. Потом пошло-поехало. Квартиры снимали «приличные» люди — с паспортами, без судимостей, зато потом они сдавали жилье в субаренду, по человеку на квадратный метр, заселяя его беспаспортными крестьянами, приехавшими на заработки (паспорт надо продлевать каждые полгода — а это и время, и деньги), а еще всяким сбродом — и мошенниками, и крутыми уголовниками, а тои просто — сирыми и убогими. Хитровке повезло, что у нее имелся Гиляровский, а вот Вяземскую лавру никто не воспел.

В «лавре» имелась собственная инфраструктура — забегаловки, в которых можно перекусить дешево и сердито (особенно, если не интересоваться содержимым тарелки), лавки, а еще и свои парикмахеры.

— Как вы догадались?

— А что тут догадываться-то? — усмехнулся я. — Куда мещанин без паспорта прибежит? Искать он станет, кто приютит. А лавра всех привечает. Вначале у тебя какие-то деньги были, а потом стал честным трудом на жизнь зарабатывать. К тому же — будь ты деловым, не начал бы разговор со следователем с мата. Что бы с тобой в Питере за такое сделали? Хоть в участке, а хоть в Сыскной?

— Прощения прошу, господин следователь, — ухмыльнулся Сальников. — Это я вам подсказать хотел, что вы неправильно допрос ведете.

— Вот как? — заинтересовался я. — А как правильно? Поучи меня…

— А надо было меня пару раз по харе приложить, я бы тогда вас сразу зауважал. А вы сразу за стол посадили, да еще и на вы обратились.

— По харе тебя приложить — дело хорошее, — согласился я. Привстав со своего места, кивнул: — Что ж, спасибо за науку. Сейчас я тебе быстренько харю набью, потом продолжим.

— Э, господин следователь, а сейчас-то пошто мою харю бить? — заволновался подследственный. — Прощения я прошу. По дурости я сказал, да с испуга.

— Что ж, прощение тебе отработать еще придется, — хмыкнул я, усаживаясь на место. — Ежели, не хочешь по «тяжелому» по этапу идти — колись, почему бритва в кармане была? Присяжные не поверят, что ты ее просто так с собой таскал. А вот то, что оружие взял, чтобы Зинаиду убить — в это поверят.

— Вот вам крест — с собой таскал. И бритву, и салфетку.

Нет, не укладывается у меня в голове, что человек — пусть это и парикмахер, станет таскать в кармане опасную бритву. Если только…

Так, думай голова, фуражку куплю…

Парикмахер вернулся в Череповец лет пять назад. Я-то думал, что он вернулся к родным пенатам, узнав о смерти отца Зинаиды. Помер Дмитрий Степанович, бояться уже нечего. А если здесь другое?

— Сальников, а кого ты боишься? Кому ты в Питере на хвост наступил?

Парикмахер затравленно посмотрел на меня, облизнул губы. Я понял намек, встал, открыл дверь, кивнул стоящему в коридоре Яскунову:

— Водички принеси, будь другом.

Подозреваемый выдул целую кружку, потом сказал:

— Самому Феофану не угодил.

— Да иди ты⁈ — воскликнул я. — Самому Феофану⁈

Еще бы знать — кто такой Феофан. Верно, кто-то из воров в законе. Или, как их в здешней реальности именуют? Кажется, что-то из карточной колоды?

— Феофан ведь в королях ходит?

— Да что ему короли? — оттопырил губу парикмахер. — Тьфу, да растереть. Феофан в тузах.

— И как же ты умудрился Феофану дорогу перейти?

— Деньги у Феофана пропали, — вздохнул парикмахер. — Он решил, что я эти деньги увел, потому что в тот день его брил. А я ни сном, ни духом.

— Деньги большие?

— Пять тысяч.

Пять тысяч — солидные деньги. А если парикмахер и на самом деле украл деньги у «крестного отца», удивительно, что он жив до сих пор. А, так он жив, потому что в Череповец слинял.

— А почему Феофан тебя заподозрил?

— Люська, маруха его сказала, что я украл. Сучка. А деньги-то она сама и украла. А как приперли, все на меня свалила. Мол — Ванька-цирюльник украл.

Маруха, кажется, женщина легкого поведения? Или, это любовница вора? Ну, как-то так.

— А у тебя с Люськой- марухой ничего не было? — поинтересовался я.

Парикмахер дернул щекой, неохотно сказал:

— Ну, пару раз было. Нехорошо, конечно, с марухой самого Феофана спать, но она сама навязалась. Как тут отказываться?

— А почему маруха на тебя стрелки перевела? — спросил я, тут же поправился: — Почему на тебя свалила?

— Так видел я, как она украла. Я, когда Феофана побрил, тазик свой у него забыл. Вернулся — а Люська под половицей шурует, где у Феофана деньги лежали. Она мне триста рублей дала.

— За молчание? — усмехнулся я.

— Ага, а за что еще? — хмыкнул Сальников. — Раз дает, так не отказываться же?

— И что дальше?

— А дальше Люська из Питера смоталась, хотела в Пскове отсидеться с годик — у нее родня там, потом куда подальше убраться, но Феофан туда своих шестерок послал. Они Люську расспросила, но убивать не стали, просто рожу почикали — замуж уж ее точно никто не возьмет, даже если спать кто захочет — тряпку на морду накидывать надо. А я в Череповец сдернул, думал, тут меня не найдут. Про Люську-то Феофан знал, откуда родом, а я никому не хвастал. Говорил, что из Устюжны. Опасался, что Красильников меня отыщет. А как про Люську узнал, подумал — уж пусть лучше дядька Митя меня побьет, чем Феофан нож воткнет. Да и времени-то сколько прошло? Приехал, а тут узнал, что старый Красильников помер. Думаю — хорошо-то как. На Зинку глянул — думал, может, вспомнит про нашу любовь? А она со мной даже поздороваться не захотела. Забыла, сучка, кто ее первым мял. А уж растолстела-то как! Корова коровой.

И мне опять захотелось въехать Сальникову по морде. И я опять сумел себя обуздать.

— Приехал, на чужие деньги парикмахерскую открыл, — с пониманием кивнул я. — Жил себе, не тужил. Слышал, что даже женился?

— Так не в бобылях же ходить? — фыркнул Сальников. — И сготовить надо, и постирать. Опять-таки — бабу хочется. А где я в Череповце баб искать стану? Шлюхам платить надо — а мне рупь не лишний. Тут не Питер, когда девки кругом — и служанки, и работницы. Пообещаешь, что женишься, они на все готовы. А дур искать, вроде Зинки — так ну его на хрен. Свяжешься, бегай потом, как в прошлый раз. Да и возраст не тот, чтобы дурочки молодые клевали. Завел я себе бабенку, обвенчались, да вот, забеременела, разродится не смогла. Вот, дура баба. На похороны пришлось двадцать рублей потратить!

— А потом узнал, что Феофан тебя отыскал? — предположил я.

— Ну да. Неделю назад, как ярмарка у нас шла, ко мне знакомец — Васька Удод заходит. Мол — от Феофана тебе привет. Велел передать, чтобы деньги готовил. Вернешь — останешься жив. А где я такие деньги возьму? Если бежать — так все равно отыщут, это я понял. Вот, с бритвой и стал ходить.

— А как узнал, что у Зинаиды деньги есть?

— А я Петра Никифоровича — приказчика Милютинского на днях подстригал, — сообщил Сальников. — А тот вздыхает, да говорит — вот, Иван, сегодня своими руками семь тысяч отсчитывал. Мне бы такие деньги! А эта дура на кавалера своего спустит. А я возьми, да и спросил — кому, мол, счастье-то привалило? А он — да знаешь ты, покойного Красильникова дочь. И стал я думать — в если мне Зинкины деньги взять? Что ей какие-то семь тысяч, если у нее папаша миллионщиком был? Ей эти деньги тьфу, а я жив останусь.

Что-то я не уверен, что парикмахера оставят в живых. Но он, вроде бы, сам это понимать должен. Десять лет терся среди уголовников. Еще зарубочку в памяти сделал — Милютину я приказчика «вложу». За лишнюю болтовню пусть Иван Андреевич либо начет сделает, либо вообще уволит.

— И ты Зинаиду убил, а деньги взял?

— Не сразу, — покачал головой парикмахер. — Я, вначале, по-человечески попросил. Мол — Зинуля, меня вором считают, не верну пять тысяч — убьют, так поделись денежкой. А она мне — если боишься, сходи в полицию. А еще лучше — сразу к Ивану Александровичу ступай. Расскажи ему обо всем, он придумает, как тебя защитить. И никто тебя не тронет, если не виноват. А мне деньги для другого нужны. Жених мой почти два месяца не пишет, верно, дочка опять заболела. Поеду в Санкт-Петербург, его отыщу, повезу девочку в Швейцарию лечить. А там денег много нужно. Я ей — дура ты, он тебя обманывает, чтобы денежки с тебя получить. А она — ты, Ваня, как был подлецом, так подлецом и остался. Ничего ты в людях не понимаешь. Игорь Модестович, не чета тебе, он порядочный.

Сальников притих, а я, взяв пустую кружку, опять отворил дверь и попросил городового принести воды.

Опростав еще одну кружку, парикмахер снова дернул щекой:

— А чего это я подлец? Силой ее не брал, сама дала. А каково мне было? Я десять лет среди убийц да воров жил! И все из-за нее! Такое меня зло взяло, что я бритву вытащил, прижал ее, а потом по горлу резанул! Ополоумел совсем. Сам не помню, как деньги нашел, как в сумочку сложил.

Слушая исповедь убийц, я кивал. Когда он закончил, поинтересовался:

— Ополоумел, это вполне убедительно. Но есть нестыковочка.

— Какая? — не понял Сальников.

— Так вишь, если ополоумел, то как ты не забыл руку салфеткой обмотать? — пояснил я. — Бритву с собой таскал для самообороны — допускаю. А салфетка зачем? И серьги с жемчугом из ушей вырвал? Нет, совсем ты заврался. Рассказывай — как оно все на самом-то деле было? К Зинаиде ты шел с мыслью ее убить, правильно?

Парикмахер скривился, а потом махнул рукой.

— Твоя правда, господин следователь. Пиши, как оно было — про долг, да про Феофана чистая правда, и про Зинку так — бритву взял, чтобы попугать — мол, морду тебе распишу, если деньги не дашь. А она не испугалась — говорит, деньги я для больной девочки взяла, тебе не дам. Хошь уродуй меня, хошь убивай… Ну, я ее и убил.

Наверное, не стоило задавать этот вопрос, но я его все-таки задал:

— А как вы решились?

— На что решился? — не сразу понял вопрос парикмахер, потом до него дошло. — А, бритвой по горлу чиркнуть? Знали бы вы, господин следователь, как мне хотелось кому-нибудь глотку перерезать! Еще с тех времен, когда я Феофана брил. Но Феофана-то резать страшно, клиентов нельзя, а здесь… Думал, лезвие в горло худо зайдет, а нет, словно по маслу!

[1] Ведерко для угля с крышкой, и на ножках. Угли выгребают из печки, хранят в «тушилке», чтобы кипятить самовар.