Господин следователь. Книга 11

Глава 1 Правило мертвой руки

— Иван, а на кой ты мне эту мерзость притащил? — с недовольством поинтересовался мой лучший друг — исправник Череповецкого уезда, когда я рассказал свою историю и раскрыл дерюжный мешок, демонстрируя «посылку». — Думаешь, я отрубленных рук никогда не видел?

Офицер-фронтовик наверняка видел отрубленные или оторванные снарядом руки, но я-то такое увидел впервые.

— А куда мне ее девать? — удивился я.

— Выкинул бы, да и весь сказ, — хохотнул Абрютин.

Выкинул бы… Куда ее выкинешь? На помойку? Так мигом какой-нибудь пес отыщет, начнет таскать по Череповцу мертвую руку. Вот весело будет!

Закопать? Тоже не вариант. Выйду с лопатой в огород (а лопата у меня вообще есть?), начну копать. Землю уже морозцем прихватило, замучаюсь. Неглубоко закопать — опять-таки какая-нибудь псина разроет, а глубоко — лень. Соседи еще интерес проявят и отправятся проверять — что там его высокоблагородие закопал? Вдруг клад?

Можно бы еще положить в мешок пару камней, да утопить посылку в Шексне, но до реки идти, а вода уже льдом покрылась.

И, вообще, нужно разобраться — откуда взялась рука и какая сволочь ее прислала?

Стало быть — следует доложить полицейским властям. А власти, вишь, выкинуть предлагают.

— Как скажешь, — покладисто согласился я. — Скажешь, что нужно выкинуть, так и выкину.

— Да ладно, я же шучу. Ты все правильно сделал, — сказал Василий. Прихватив мешок с коробкой, пошел в приемную, где канцелярист уже разжигал самовар. — Илья, как чай нам изладишь, возьмешь мешок и отнесешь Михаилу Терентьевичу. Передашь — исправник велел узнать все, что можно. Возраст, пол — мужской или женский, как руку отпазгнули — отрезали или отрубили. Все ясно? И поскорее.

— Так точно.

Канцелярист принес нам поднос, расставил на столе стаканы, вазочки с баранками и конфетами, потом спросил:

— Ваше высокоблагородие, мне как — сразу идти или вначале вас чаем напоить?

Абрютин посмотрел на меня, усмехнулся:

— Думаю, мы с господином Чернавским, сами в состоянии себе чай налить. А мертвую руку нужно по назначению доставить. Так что — бери мешок, да ступай в покойницкую. Берись осторожно — коробку не опрокинь, не потеряй.

Заметно, что канцеляристу тащиться куда-то с отрезанной рукой не хотелось, но это его дело. Парень вздохнул, демонстрируя покорность. Не судьбе, а собственному начальству.

— Не потеряю, не сумневайтесь.

Илья пошел собираться, а мы с Абрютиным принялись за чай.

Василий Яковлевич, отхлебывая по глоточку, кривил нос, присматривался ко мне, принюхивался, а потом, не выдержав, спросил:

— Иван, это от тебя одеколоном несет? Или мне блазнит?

— От меня, — признался я.

— А что вдруг? Вроде, ты не любитель парфюмов?

— Нет, отчего же, — запротестовал я. — После бритья обязательно личико одеколоном мажу, чтобы раздражения не было.

— После бриться — это понятно. Но ты же никогда так не пах. Словно не коллежский асессор, а приказчик из парфюмерной лавки. Сижу и думаю — чем таким пахнет? Не то бриллиантином, не то духами. Неужто в управе лавку открыли, а я не знаю? А это, оказывается, Ваня благоухает.

— Так я это… — засмущался я, потом признался: — Как посылку открыл, глянул — потом обратно закрыл, в мешок сунул, начал все одеколоном протирать. И стол, на котором ящик стоял, и себя…

— И сколько вылил? — полюбопытствовал Абрютин. — Флакон?

Я только смущенно пожал плечами и кивнул. На самом-то деле израсходовал два флакона — все, что у меня было. Один вчера, когда протирал стол, куда ставил ящик, потом, на всякий случай, протер топор, а следом и все остальное. Утром в сенях примерещился трупный запах — так я еще один флакон извел. Ладно, Кузьма успел удрать, иначе бы и его намазал. А топор, которым крышку открывал, лучше вообще выкинуть, чтобы не думать.

Ну, что поделать, если у меня психоз? Покойников не боюсь, но притрагиваться к ним неприятно. Хуже только лягушку потрогать. Впрочем, не уверен. Покойников иной раз приходится и таскать, и переворачивать, а к лягушкам не прикасался ни в той, ни в этой реальности. Бр-рр.

Надо бы завести бутылку водки для «технических» нужд. Дешевле, раз в десять, и воняет не так убойно. В той жизни, во время ковида, мы с Ленкой держали в прихожей водку, а потом протирали ею упаковки товаров, купленных в магазине. Правда, ковидом мы все равно заболели, но уже к концу карантина и перенесли болезнь довольно легко. Единственное тяжелое последствие — перестал пить чай с сахаром.

Определенно, надо подумать о водке. И польза, и воняет не так, как одеколон.

Но в той жизни спиртовую жидкость мы и на самом деле извели для «стерилизации», а в этой она долго не простоит. Придет в гости тот же исправник, Федышинский, а то и мой кум Литтенбрант прикатит — и все.

— Кошмары ночью не снились? — полюбопытствовал исправник.

Кошмары мне по ночам если и снятся, но лишь такие, что связаны с моим собственным временем. Приснится, что включаю кофеварку, открываю холодильник, становится грустно. А уж про мобильную связь, Интернет, думать не стану.

— Типа — приснилось, что мертвая рука за глотку взяла?

— Необязательно за глотку. Может, за какую иную часть тела — за задницу, скажем, или за мужское достоинство?

— Нет, Василий, определенно, на тебя знакомство с Федышинским плохо влияет, — с досадой ответил я.

— А что поделать? Я ведь живой человек, а не только исправник. И ты на меня влияешь, и Михаил Терентьевич. Куда не кинь — одно дурное влияние. Но, Иван, если уж совсем откровенно — смущен не меньше. Барышни твои посылку видели?

— Избави боже, — перекрестился я. — Леночка дома была, у себя, а Анну, после того, как мы с ее подружками песен попели, я тоже к Десятовым проводил. Посылку потом открывал, один. Ты тоже Вере пока ничего не говори.

— Ты за кого меня принимаешь? Скажу — так она переживать станет, — хмыкнул Василий. — Я уже начинаю раздумывать — пора мне тебя к своей жене ревновать, или нет?

— Нет, пока рано, — совершенно серьезно ответил я. — Вот, если Леночка меня бросит, тогда и начнешь. На дуэль вызовешь, застрелишь. Хотя… У тебя же свояченица есть, незамужняя. Может, за Викторией Львовной поухаживаю?

— Нет, Ваня, тогда уж лучше я тебя к жене стану ревновать. Поверь — начнешь за Викторией ухаживать, дуэль тебе ерундой покажется…. Викторию я очень уважаю, даже люблю, но ты мне друг. А другу плохого нельзя желать.

Виктория Львовна — дама с огромным педагогическим стажем. Мне, лично, она не кажется генералом в юбке, но, как знать?

— Неужели она и тебя застраивает?

— Пытается, — скромно сказал Василий. — Иной раз думаю — не свояченица в доме живет, а теща. Но я домой поздно прихожу, а ее наставления мимо ушей пропускаю.

Эх, Василий, не знаешь ты, что такое теща! А ведь моя бывшая теща — не самый плохой вариант.

— Ваше высокоблагородие, — просунул голову в щель канцелярист. — А если господина Федышинского в покойницкой нет, можно к нему домой идти, где он прием ведет?

— Меркулов, сколько раз тебе говорил — нет такого слова можно! — вызверился Абрютин. — Можно Машку…

Василий собирался сказать — что и где можно, но покосившись на меня, передумал. Видимо, решил младшего товарища страшными выражениями не пугать. И не скажешь отставному офицеру, что я тоже в армии служил. Да что там — про «можно» и «разрешите» знаю с детства. Отец, как-никак, военная косточка.

— Я тебя как-нибудь заставлю тетрадь исписать, — пообещал Абрютин. — Научишься правильно говорить. И экзамены на чин сдавать пойдешь лет через пять, не раньше.

— Виноват, ваше высокоблагородие, забыл. Разрешите к господину Федышинскому домой сходить?

— Разрешаю, — буркнул Абрютин, а потом бросил в спину канцеляриста: — Илья, как придешь, сразу Федышинскому скажи — мол, по важному делу, по приказанию исправника. А не то решит, что ты к его фемине пришел, придется тебя спасать.

— Ух ты, неужели у него с Сонькой все так серьезно? — пришел я в восхищение.

— Серьезно… — фыркнул исправник. — Серьезно, нет ли, но наш лекарь вчера телеграфиста на крышу загнал, а тому на службу идти. Начальник телеграфной станции прибежал — мол, Василий Яковлевич, ну, хоть ты меры прими! Телеграфистов и так не хватает, смена началась, а Филофей на крыше сидит. Фрол Егорушкин пришел, так доктор его по матушке послал. Был бы кто другой, Фрол бы его живо образумил, даром, что статский советник, а Федышинского фельдфебель уважает. Сам понимаешь — военный лекарь, пороха понюхал. Так мы вдвоем с Ухтомским два часа доктора уговаривали — мол, Михаил Терентьевич, не смеши народ-то на старости лет. Что за испанские страсти из-за какой-то портнихи? Так он еще и обиделся. Дескать — и портнихи любить умеют!

— Телеграфист — не Филофей ли Чистов?

— Он самый, — кивнул исправник, потом с подозрением спросил: — А ты откуда знаешь? Ты же вчера в это время с барышнями песни пел. Начальник телеграфа вначале к тебе прибежал — знает, что ты с доктором дружен, но постоял во дворе, зайти не решился, пошел ко мне. А мы с приставом Терентьича за руки держали, чтобы Филофей с крыши слез, да на службу ушел. Иначе остался бы Череповец без телеграфной связи.

Эх, только этого не хватало, чтобы телеграфистов с крыши снимать. И пусть бы сидел, авось, в следующий раз подумает, что жене изменять плохо.

— Это моя вина, что наш эскулап влюбился, — покаялся я. — Мне Прыгунова жалобу приносила — дескать, побили ее жена и теща любовника. Пересказала со всеми картинками.

— Сонька и приставу жалобу приносила, — усмехнулся исправник. — Ухтомский докладывал, что послал подальше. Объяснил дуре, что сама виновата, если в семейную постель влезла. Еще хорошо, что легко отделалась. Убили бы ее бабы, так присяжные бы их оправдали. Так значит, девка и до тебя добралась? А ты-то каким боком виноват?

— А я, вишь, Соньку на три буквы послать не решился, — признался я. — Я же человек воспитанный, к тому же — исполняющий обязанности прокурора. Мы, если и посылаем, то исключительно по букве закона. Поэтому, к Федышинскому ее послал, чтобы тот освидетельствовал, да справку выдал для мирового судьи. Дескать — должны же быть доказательства избиения? Девка к нашему доктору пошла, разделась, а он как раз пребывал в своем любимом… промежуточном состоянии. Вначале решил, что у него горячка, потом подумал, что его Чернавский разыграл, обиделся на меня…

— Иван, а ты старика не разыгрывал? — перебил меня Абрютин.

Василию врать не стану — он все поймет.

— Н-ну… самую малость. Если уж честно — знал я, что наш эскулап в запое. Решил, что и девку спроважу, и Михаила Терентьевича отвлеку от мрачных мыслей. Я же сам нашего эскулапа уважаю. А он потом у Соньки прощения просить ходил. Видимо, все и завертелось.

Господин надворный советник все-таки не выдержал — расхохотался. Отсмеявшись, сообщил:

— А ведь и отвлек. Федышинский уже три недели трезвым ходит, бреется каждый день, рубашки чистые.

Что ж, дай-то бог. Любовь еще и не такие чудеса творит.

— Ревнивец его высокородие… — покачал я головой. — Только, откуда наш доктор про бывшего любовника узнал? Он ко мне приходил, выведывал — отчего его Дульсинея жалобу подавала, но я имя Филофея не называл. Ответил туманно.

— Ваня, ты словно с луны свалился. — усмехнулся исправник. — Это ты у нас человек деликатный, стараешься словами никого не задеть, не обидеть, а у нас народец такой — прямо скажут — кто с кем. Вон, с утра доложили, что ты с гимназистками не только в своем доме пел, но и по улицам с ними разгуливал.

— Тоже верно, — кивнул я.

— Интересно ты выразился — пребывал в промежуточном состоянии, — заметил Абрютин. — Надо запомнить.

Это не я придумал. Это один знакомый философ так выразился — дескать, все истинные творцы пишут в «промежуточном» состоянии, после второй бутылки, между сном и явью. Так это или нет, не знаю, но если почитаешь иной раз какие-нибудь стихи, думаешь — а сколько поэт «накатил»?

— Что мы с рукой станем делать? — поинтересовался я.

— А что с ней делать? Федышинский осмотрит, вердикт вынесет. Полежит у него на леднике с месячишко. Не востребует никто — прикажу закопать. Ты же дело по убийству открывать не станешь?

— Повода для открытия нет, — пожал я плечами. — Мы даже не знаем — чья это рука? Вполне возможно, что в столичном госпитале кому-то руку ампутировали, а пьяный санитар решил подшутить. У нас нет фактов, подтверждающих убийство на нашей территории.

— А что сам по руке можешь сказать?

Конечно, я и судебную медицину изучал (читал, по крайней мере), экзамен по ней сдавал, но такого опыта осмотров у меня нет, но кое-что понял.

— Рука принадлежала мужчине, думаю, достаточно молодому, а вот чем кисть отпилена — не смог понять. Либо пила, либо острый нож.

— Вот видишь, уже кое-что есть, — хмыкнул Василий и пошел наливать нам еще по одной порции чая. Вернувшись, поставил стаканы на стол и сказал: — Ты рапорт напишешь подробный, я тоже. Присовокупим акт доктора, направим бумаги в Новгород, губернатору. Еще я собираюсь запрос в Петербург послать, в Сыскную полицию. Дескать — не потерял ли кто руку? Может, столичная полиция ищет, а она тут, у нас. Правая кисть?

— Правая, — подтвердил я. — А ты шутник, господин исправник.

— Когда о покойниках, да об их частях тела речь заходит, я нашего Федышинского вспоминаю. Вот у него шуточки, так шуточки!

Василий тоже заразился профессиональным цинизмом нашего эскулапа. Но он и знаком с Михаилом Терентьевичем подольше, нежели я. Ничего удивительного.

— Мне интересно — почему посылку тебе отправили?

— Василий, ты не поверишь — а уж мне-то как интересно! — хмыкнул я. — Я из-за этой (чуть не сказал — долбаной) руки полночи не спал, чуть голову не сломал — что за намек такой? Кого-то убили, или — у покойника руку отрезали, мне послали? С какой целью? Напугать, на что-то намекнуть? Я отродясь ни у кого ни рук, ни ног не отрезал.

— Может, намек на твое писательство? — предположил Абрютин, расплывшись в улыбке до самых ушей. — Кому-то не нравится, как ты пишешь и о чем пишешь, вот и намекнул — дескать, продолжишь в этом же духе, так тебе руку отрежем.

Забавно, но в этом направлении я не думал. Уж не настолько мои произведения плохи, чтобы меня пугать. Вот, разве что, некто вычислил, что все публикации Артамонова и Максимова — сплошной плагиат и пригрозил, что накажет за кражу чужого интеллектуального труда. Но для этого нужно, чтобы некто и сам был «попаданцем». Теоретически, такое возможно. Если мое сознание переместилось во времени, то почему бы кому-то другому не попасть в эпоху Александра Миротворца? В этом случае все стыкуется, но тогда тем более нужно отыскать того, кто отправил посылку. Отыскать, побеседовать, а потом действовать по ситуации.

— Читатель должен быть с чувством юмора, как у исправника.

— Иван — сразу скажу, что я тут не при чем, — заверил меня Абрютин. — Сам твои опусы редко читаю — мне больше классика нравится, не обессудь, но Верочка от тебя в восторге. Особенно ей сказка про медведя с принцессой нравится, а еще — про деревянного человечка. «Принцессу Марса» она прочла, но сказала — сцены войны пропускала, а вот про любовь здорово написано! После этого я перечитывать стал. Знаешь, про бой в пустыне ты хорошо написал. И про новое оружие интересно читать. Нам бы такие скорострельные ружья, как ты описал, турок бы месяца за три разгромили. Правда, где столько патронов взять?

— Вот-вот, — кивнул я. — Мне матушка, а она, как-никак, дочь генерала, тоже самое говорила. Мол — и для винтовок-то патронов не хватает, где же их на пулеметы-то брать?

— Мудрая у тебя матушка, — кивнул исправник. — Ты, верно, в нее пошел.

— Ладно, что тебя батюшка не слышит. Обиделся бы.

— Это точно, — согласился Василий. — А уездному исправнику вредно, ежели товарищ министра на него обижается. Кстати, батюшке не забудь обо всем написать. Он все и так узнает, но твое письмо может раньше прийти. Не исключено, что эта рука не для тебя предназначена, а для него. Все-таки, у товарища министра недоброжелателей побольше, чем у тебя. Если через тебя его кто-то хочет достать? Только не спрашивай — как именно, не отвечу. Но у людей всякие причуды бывают.

— Была такая мысль, — признался я. — Я даже собирался телеграмму дать — дескать, получил по почте мертвую руку. Чья рука не знаю, жду дальнейших инструкций. Но потом решил, что горячку пороть не стану. Шифра у меня нет, а написать открытым текстом «мертвая рука» — так неизвестно, кто прочитает телеграмму. К тому же — если бы я был просто следователем, а не сыном товарища министра, что бы стал делать? Точно, не стал бы отправлять телеграмму в МВД. Не по чину.

— Ваня, я тебе сто раз говорил — вроде, ты умный, а иной раз — не очень. Простой следователь, будь он сто раз кавалер, никому не нужен. А ты снова забыл, что ты еще сын своего отца, и внук генерала от инфантерии. У тебя шифра нет, зато у меня есть. Шифром мы не часто пользуемся, только в особых случаях. А здесь, думается, как раз такой случай. Давай-ка мы текст составим, я зашифрую, на телеграф отправим, прямо на имя товарища министра.