Железный Ворон

Глава 4

Я смотрел на то место, где только что висел магический диск, и во мне снова всколыхнулся тот самый детский, первобытный восторг. Это было за гранью всего, что я знал.

— Вау! Лекарь! Это правда… — я чуть было не сказал «круто», но вовремя себя одёрнул, вспомнив, что я «княжич», — … восхитительно!

Сдержаться было трудно. Слова сами рвались наружу, слова Пети Сальникова, а не Алексея Воронцова.

— Это реальная магия, внатуре! Да что ж такое… — я поморщился, словно от зубной боли. — Вы простите меня, лекарь. Просто слова какие-то сами лезут, чёрт-те знает откуда! Последствия удара, наверное.

Лекарь Матвеев лишь чуть заметно кивнул, его лицо оставалось непроницаемым, но я видел, что он всё подмечает.

— Я всё понял! — сказал я уже твёрже, отгоняя лишние мысли. — Я попробую.

Я закрыл глаза.

Отключить анализ. Отключить логику. Довериться телу.

Я сделал глубокий вдох и сосредоточился на образе, который так ясно продемонстрировал лекарь. Светящаяся зелёная сфера. И я начал работать.

Я представил свою руку, свои пальцы, парящие в темноте перед моим мысленным взором. А затем — ту самую тонкую голубоватую нить, которую я сумел вызвать наяву всего несколько минут назад. Слабую, но мою.

И я начал «шить».

Первое движение. Короткий, резкий «стежок» в пустоте. И вот она — первая мысленная чешуйка. Тусклая, кривоватая, но она была. Затем вторая, рядом, внахлёст. Третья.

И тут случилось странное. Это занятие оказалось мне до боли знакомым. Всплыло воспоминание, тёплое и далёкое. Моя мама, склонившаяся над швейной машинкой. Запах ткани и машинного масла. И я, маленький, сижу рядом и пытаюсь на отдельном лоскутке делать ровные стежки. Мне нравилось это. Нравилась эта мелкая, кропотливая работа, где из сотен маленьких движений рождается что-то цельное. Я, конечно, пацанам-друганам во дворе об этом не говорил, а то ещё подумали бы чего. Но это умение, эта любовь к мелкой моторике, позже очень пригодилась мне в цеху, когда нужно было работать с тонкими проводами или мелкими деталями в механизме.

И сейчас, здесь, в этом чужом мире, в этом чужом теле, этот старый, забытый навык вдруг нашёл своё применение.

Я начал чувствовать процесс. Стежок за стежком. Чешуйка за чешуйкой. Мысленная конструкция становилась всё ровнее, всё увереннее. Голубоватые шестиугольники ложились один к другому, создавая правильный, ритмичный узор. И я поймал себя на мысли, что мне… мне это нравится!

Я так увлёкся, что потерял счёт времени. Я просто «шил» в темноте своего сознания, пока не почувствовал, что в голове что-то щёлкнуло. Узор замкнулся. Я мысленно создал свою первую, пусть и воображаемую, «Чешую».

Я медленно открыл глаза. Лекарь Матвеев всё так же сидел напротив и внимательно смотрел на меня.

— Получилось, — выдохнул я. Я был уверен в этом.

— Я вижу, — спокойно ответил он. — Эфирное поле вокруг вас стабилизировалось и вошло в резонанс. Память тела откликнулась. Очень хорошо, княжич. Гораздо лучше, чем я ожидал. — Он помолчал. — Теперь второе плетение. «Зеркало». Если «Чешуя» — это кольчуга, то «Зеркало» — это полированный стальной щит. Его задача не рассеять, а отразить. Он не пропускает ничего. Но и сквозь него ничего не видно. Это сплошная, гладкая поверхность. Плести его проще, но удерживать — гораздо энергозатратнее.

Он снова поднял руку, и перед ним, в воздухе, начала медленно вращаться идеально гладкая, непроницаемая сфера серебристого света. Она не мерцала, как «Чешуя», а горела ровным, холодным пламенем.

— Смотрите внимательно. Здесь нет «стежков». Здесь есть два опорных полюса, между которыми натягиваются энергетические нити. Как наматывают клубок пряжи. Сначала меридианы, потом параллели, пока не останется ни единого зазора.

Он показал движение — плавные, круговые пассы рукой. Нити серебряного света ложились одна на другую, создавая безупречно гладкую поверхность.

— Запоминайте. И пробуйте.

Я смотрел на эту идеальную, гладкую сферу, на то, как лекарь плавно наматывал серебряные нити, и чувствовал, как мой энтузиазм немного поубавился. Это было… чуждо. В этом не было понятной мне пошаговой, «швейной» логики.

— Чёрт, лекарь… — вырвалось у меня. Я уже перестал бороться с этими словечками. — Это уже сложнее. «Чешуйки» — это мне как-то понятнее. Вы очень удачное сравнение с кольчугой провели. А можете здесь тоже как-то попроще объяснить? С чем это можно сравнить?

Прежде чем он успел ответить, меня осенила другая, гораздо более важная мысль. Осознание своего состояния.

— И ещё… я вот что подумал… — я посмотрел на свои руки, потом на него. — Мне сейчас уже лучше. Значительно лучше. Ещё буквально… ну, час назад, я попробовал одну ниточку из себя выдавить и чуть в обморок не рухнул, а теперь вот «Чешую» в уме плету, и всё со мной в порядке. Это вообще как? Почему так происходит? Я… поправляюсь?

На этот раз лекарь Матвеев позволил себе явную, хоть и немного уставшую улыбку.

— Два вопроса, и оба в самую точку, — одобрительно сказал он. — Давайте по порядку. Второй важнее. Да, княжич, вы поправляетесь. И гораздо быстрее, чем я рассчитывал.

Он подался вперёд, и его голос снова стал лекционным, но на этот раз — с ноткой воодушевления.

— Ваше эфирное тело, когда вы практиковались в одиночку, было похоже на двигатель, который пытаются завести без масла и с порванными проводами. Вы давили на него грубой силой, заставляли работать вразнос. Результат — перегрев, износ и почти полный отказ системы. То, что я делаю — это не просто показываю вам «картинки». Когда я плету, я создаю вокруг вас упорядоченное, стабильное эфирное поле. Оно работает как… — он на мгновение задумался, подбирая понятное мне сравнение, — … как внешний источник питания или как настроечный камертон. Ваше разлаженное поле входит с ним в резонанс. Оно не борется, а подстраивается, «вспоминает», как нужно работать правильно. Вы не тратите силы на борьбу с самим собой. Вы их направляете в нужное русло. Поэтому вам и стало легче.

Это объяснение было исчерпывающим.

— А теперь что касается «Зеркала», — продолжил он. — Хорошо. Если «Чешуя» — это кольчуга, то «Зеркало»… представьте себе процесс намотки медной проволоки на трансформаторную катушку. Или, если угодно, формирование идеального шара из глины на гончарном круге. Здесь важна не дискретность, а непрерывность и равномерность натяжения. Вам не нужно делать тысячи отдельных движений. Вам нужно задать одно плавное, непрерывное вращение и следить, чтобы «нить» ложилась без зазоров и нахлёстов. Это другой принцип работы. Более целостный.

Сравнение с намоткой катушки сработало. Я сразу представил себе станок, вращающийся сердечник и тонкую медную проволоку, которая ложится виток к витку. Да, это было сложнее, требовало большей концентрации и твёрдости руки, но принцип был мне ясен.

— А теперь попробуйте, — мягко настоял Матвеев. — Снова закройте глаза. Забудьте про «стежки». Представьте два полюса. Северный и южный. И начните наматывать свою голубую нить. Медленно, виток за витком. Почувствуйте натяжение.

Серебристая сфера перед ним не исчезла, продолжая висеть в воздухе как идеальный образец.

Так, понял. Нужно наматывать. Создавать что-то наподобие спирали, виток за витком.

Я закрыл глаза. Отбросил «Чешую». Теперь передо мной была чистая пустота. Я представил две точки — верхнюю и нижнюю. Полюса. А потом, зацепив за верхнюю полюс свою тонкую голубую нить, я начал её вести. Не рывками, а плавно, по спирали, опускаясь вниз и одновременно вращая всю конструкцию в уме.

Это было сложнее. Гораздо сложнее, чем «шить» чешуйки. Требовалось постоянно удерживать в голове всю конструкцию целиком, следить за натяжением воображаемой нити, не допускать ни провисаний, ни зазоров. Мозг начал уставать, концентрация — рассеиваться. Я чувствовал, что моя мысленная сфера получается кривоватой, с «проплешинами» и неровностями. Но я упорно продолжал, виток за витком, пока не достиг нижнего полюса.

Конструкция получилась… корявой. Далёкой от идеального серебряного шара лекаря. Но она была целостной.

Не открывая глаз, я спросил, и в голосе слышалась неуверенность и напряжение:

— Вот так? Правильно?

Я не знал, видит ли он мои ментальные построения, но его ответ последовал незамедлительно.

— Натяжение нити неравномерное, — спокойно отозвался Матвеев. — Вы слишком сильно тянете на экваторе и ослабляете у полюсов. Поэтому ваша сфера получается приплюснутой, как тыква. И есть три зазора в северном полушарии. Через них пройдёт любой атакующий импульс слабее среднего. Но… — он сделал паузу, и я затаил дыхание. — Сама структура верна. Вектор плетения правильный. Вы поняли принцип. Для первого раза это не просто хорошо, это — феноменально.

Я выдохнул и открыл глаза. Усталость была сильной, но она смешивалась с глубоким удовлетворением.

— У нас остался «Кокон», — продолжил он, пока я готовился ко второй попытке. — Самое сложное плетение из трёх. То, на котором вы и провалились.

Я слушал его и чувствовал, как накатывает глухая, всепоглощающая усталость. Не та резкая слабость, что была после моей первой самостоятельной попытки, а иная — глубокая, выматывающая, словно я не в уме плетения крутил, а разгружал вагон с углём. Мозг кипел. Концентрироваться на образе идеального шара становилось всё труднее.

— Ух… — вырвалось у меня вместе с тяжёлым вздохом. — Честно говоря, я очень утомился, лекарь. Будто из меня все соки высосали.

Я провёл рукой по лицу. Кожа была влажной от пота.

— На «Кокон» уже просто нет сил, — честно признался я, глядя ему в глаза. — Может, сделаем короткий перерыв, а? Воды бы попить… там… не знаю…

Взгляд мой метнулся к высокому окну, за которым виднелось серое небо и далёкие шпили. Желание вырваться из этих четырёх стен, вдохнуть свежего воздуха, стало почти нестерпимым.

— Может, мне можно выйти прогуляться? Хоть немного. А то от этой кельи уже голова трещит.

Лекарь Матвеев внимательно посмотрел на меня. На этот раз в его взгляде не было ни одобрения, ни строгости. Он просто оценивал моё состояние, как механик оценивает перегревшийся двигатель.

— Усталость — это ожидаемо, — кивнул он. — Ментальное плетение, особенно после эфирного шока, сжигает много сил. Перерыв — это разумно.

Он встал, подошёл к небольшому шкафчику в углу комнаты, о котором я раньше и не задумывался. Открыв его, он достал простой стеклянный графин с водой и стакан. Налил воды и протянул мне.

— Пейте. Вода восстанавливает проводимость эфирных каналов.

Я жадно припал к стакану. Вода была прохладной и на удивление вкусной. Я осушил стакан в несколько больших глотков и почувствовал, как по телу разливается живительная прохлада. Стало немного легче.

— А вот насчёт прогулки… — он покачал головой. — Нет, княжич. Категорически нет. Во-первых, вы всё ещё слишком слабы. Свежий воздух может вызвать у вас головокружение и коллапс. А во-вторых, вам сейчас противопоказаны любые внешние эфирные возмущения. Двор Академии — это не парк. Там постоянно кто-то практикуется. Для вашего нестабильного поля это всё равно что для человека с открытой раной — прогулка по пыльной стройке. Риск «заражения» чужим плетением или просто хаотичным всплеском слишком велик.

Его слова разочаровали, но звучали логично. Я снова почувствовал себя заключённым.

— Но я вас понимаю, — добавил он, видя, как скисло моё лицо. — Смена обстановки необходима. Поэтому мы сделаем так.

Он подошёл к окну и, к моему удивлению, не просто посмотрел в него, а взялся за массивную раму и с лёгким скрипом распахнул её внутрь.

В палату ворвался порыв свежего, влажного ветра. Он принёс с собой запахи мокрого камня, прелой листвы и далёкий, едва уловимый аромат озона, словно после грозы. Воздух был холодным, он приятно остудил разгорячённое лицо.

— Пять минут, — сказал лекарь, стоя у открытого окна. — Просто подышите. Это максимум, что я могу вам позволить. Затем мы закроем окно и перейдём к «Кокону». Он самый важный.

Он отошёл от окна, давая мне возможность подойти. Это была небольшая уступка, но сейчас она казалась настоящим подарком.

— Благодарю вас… почтеннейше.

Слова вышли немного натужными, неестественными. Я пытался соответствовать статусу, но чувствовал себя обезьяной, которую неожиданно пригласили на бал, — всё не так, всё неловко.

Я медленно встал с кровати. Ноги держали уже увереннее. Подойдя к открытому окну, я для верности прислонился плечом к прохладной каменной стене.

— Я постою тут немного, очень осторожно.

Свежий, влажный ветер тут же окутал меня, ворвался в лёгкие. Он приятно обдувал лицо, трепал волосы. И вместе с этим холодком пришло иное ощущение. Я вдруг остро почувствовал юность этого тела. Ту давно забытую энергию, когда кровь бежит быстрее, когда мир кажется ярче, а гормоны играют вовсю. В памяти вспыхнул образ из прошлой жизни: первый поцелуй с Наташкой за гаражами, неловкий, но оттого оглушительно-счастливый. Вот это были чувства! И сейчас было что-то похожее. То же ощущение абсолютной новизны.

В сердце что-то трепетно всколыхнулось. Это была тихая, почти тайная радость. Восторг. Предвкушение новой, невероятной жизни, которая внезапно упала мне в руки.

Но за этой радостью тут же подкралась тень грусти. Я вспомнил своих. Друзей-заводчан, с которыми можно было молча посидеть после смены, понимая друг друга без слов. Вспомнил Ирку… отношения, которые давно зашли в тупик. Последние месяцы мы больше молчали, погрязнув в бытовухе. Даже разъезжались на неделю, чтобы потом снова сойтись по привычке, понимая, что всё это бессмысленно. И вот теперь это всё отрезано. Потеряно навсегда.

Я встряхнул головой, отгоняя прошлое. Оно осталось там, за непреодолимой чертой. А здесь… здесь у меня новые проблемы и новые возможности.

Чешуя… Чешуя… всё это очень важно! — мысль была чёткой и ясной. — Нужно запоминать, практиковаться. Чтобы в следующей дуэли меня не прибили так же, как в этот раз.

В памяти всплыл ухмыляющийся образ из чужого воспоминания. Голицын… Это как Малфой тут, видимо. Враг номер один. Ладно, посмотрим, Голицын, кто кого в следующий раз. Я такую «Чешую» сплету, что хрен ты её пробьёшь. И «Зеркало» тоже… Надо пробовать, надо осваивать.

А теперь — «Кокон». То самое, на чём погорел Алексей. Самое сложное.

Пять минут истекли. Ветер уже не казался таким приятным, от него начинало знобить. Я сделал последний глубокий вдох, прощаясь с этой короткой передышкой, и повернулся к лекарю. Мой взгляд был решительным. Отдых кончился. Время работать.

— Ладно, лекарь, — сказал я твёрдо. — Я готов.

Матвеев молча кивнул, закрыл окно, и в комнате снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь гудением магического шара. Он вернулся на свой стул.

— Хорошо. «Кокон». — его голос стал серьёзным. — Это венец защитных плетений для вашего курса. И он принципиально отличается от первых двух. «Чешуя» и «Зеркало» — это внешние щиты. Вы создаёте их на расстоянии от себя. «Кокон» же вы плетёте прямо на себе, по контурам своего тела.

Он поднял руку, и его ладонь окутало мягкое золотистое свечение. Оно не было похоже ни на зелёное, ни на серебряное. Оно было живым, тёплым.

— Это плетение одновременно и самое прочное, и самое опасное в исполнении. Оно соединяет в себе принципы «Чешуи» и «Зеркала». Основа — гладкая, как у «Зеркала», но поверх неё вы накладываете второй, армирующий слой из плотно пригнанных друг к другу пластин, как у «Чешуи». Получается двухслойная броня.

Его рука в золотом сиянии медленно сжалась в кулак, и свечение уплотнилось, стало похоже на литой золотой кастет.

— Но главная сложность не в этом. Сложность в том, что вы должны идеально чувствовать контуры своего эфирного тела и плести щит, не касаясь его, на расстоянии в один палец. Слишком близко — и плетение может «врасти» в вас, вызвав чудовищную боль и повреждения. Слишком далеко — и в щите будут дыры и слабые места. Это требует абсолютной концентрации и контроля. Именно эту дистанцию вы и не смогли удержать на дуэли. Ваш «Кокон» был рыхлым, и удар Голицына просто разнёс его в клочья.

Он развеял золотое свечение и посмотрел на меня.

— Я не буду показывать вам его полностью. Это слишком сложная конструкция. Мы сделаем иначе. Я покажу вам лишь один элемент. Плетение на кисти руки. Ваша задача — мысленно повторить его на себе. Сконцентрируйтесь. Представьте свою левую руку. И попробуйте окутать её этой двухслойной защитой.