Железный Ворон

Глава 19

Тишина. Никто не двигался. Я чувствовал себя актёром на сцене, который ждёт своей реплики. Я не смотрел ни на кого, мой взгляд был устремлён прямо перед собой. Я ощущал, как она, Анастасия, «сканирует» меня. Лёгкие, почти неощутимые щупальца холода пытались пробиться сквозь мою «Маску Покоя», прощупать мой пульс, почувствовать мой страх.

Я стоял, как скала. Дышал ровно. Сердце билось спокойно. Маска держалась.

Наконец, ректор Разумовский сделал шаг вперёд.

— Волею Великих Родов и с благословения Империи, мы собрались здесь, дабы положить конец вековой вражде и соединить узами помолвки два древних древа: род Воронцовых и род Голицыных!

Его голос гулко разносился по залу.

Князь Дмитрий Воронцов шагнул вперёд.

— Род Воронцовых протягивает руку мира.

Князь Павел Голицын тоже шагнул вперёд.

— Род Голицыных принимает её.

Это был фарс. Холодный, выверенный спектакль.

Слуга внёс поднос, на котором стояли два серебряных кубка с тёмно-красным вином.

Настал мой черёд. Я должен был взять кубок и подойти к ней.

Я медленно, плавно, взял один из кубков. Повернулся и пошёл к ней. Каждый шаг отдавался в гулкой тишине. Я остановился в метре от неё.

Она смотрела мне прямо в глаза. Её серые, как зимнее небо, глаза пытались заглянуть мне в душу.

Я шёл к ней, и в голове билась только одна мысль: выбора нет. Смерть или это.

Я остановился перед ней, держа в руке серебряный кубок. Она смотрела на меня, и её холодный, серый взгляд был как ледяной бурав. Она сканировала меня, искала слабость.

И тут… я почувствовал это.

Это не было мыслью. Не было игрой воображения. Моё новое чувство, мой дар «видеть» структуру энергии, вдруг переключился. Я в прошлый раз я направлял его вовне — на камень, на плетения. А теперь я, сам не зная как, направил его… на неё.

И я увидел. Не глазами. Я увидел её.

За безупречной ледяной маской, за идеальной осанкой, за холодным, оценивающим взглядом… я увидел её эфирное поле. Оно не было спокойным и гладким. Оно было… как туго сжатая пружина. Как лёд, который вот-вот треснет под неимоверным давлением. Внутри неё бушевала метель из страха, одиночества и отчаяния. Она была не Снежной Королевой. Она была узницей в ледяной тюрьме, которую сама же и построила, чтобы выжить.

И в этот момент я понял её слова, которые услышал от портрета. «Разочарование». Она разочаровалась не во мне. Она разочаровалась в том, что я оказался таким же, как все. Ещё одной деталью в механизме её судьбы, ещё одним прутом в её клетке.

Это понимание длилось долю секунды, но оно изменило всё.

Я смотрел на неё, видя не ледяную принцессу, а затравленную девочку, и всё изменилось. Страх ушёл. Расчёт ушёл. Осталось только… понимание. И какая-то безумная, хулиганская нежность.

Странная, кривая, абсолютно неуместная улыбка сама собой полезла на моё лицо. Она была такой сильной, такой искренней, что «Маска Покоя» затрещала и слетела с меня, как ненужная шелуха. Я чувствовал это.

Я шагнул ещё на полшага ближе, нарушая ритуальную дистанцию, и протянул ей кубок.

И в тот момент, когда она уже собиралась его взять, прямо на глазах у двух Великих Родов и ректора Академии… я ей подмигнул.

Просто. Нагло. Абсолютно по-свойски.

А внутри я чувствовал не страх, не азарт, а что-то новое. Свободу. Простоту. И кристальную, звенящую ясность. Я перестал играть. Я был собой — Петей Сальниковым в теле князя Воронцова, который только что залез в душу Снежной Королеве и вместо того, чтобы испугаться, решил над ней подшутить.

Я увидел это. На долю секунды.

Её безупречная маска треснула. Зрачки её серых глаз на мгновение расширились от шока. Её эфирное поле, та самая сжатая пружина, на миг потеряло контроль и всколыхнулось волной чистого, незамутнённого изумления. Она увидела не то, что ожидала. Она увидела не очередного аристократа, не врага, не пешку. Она увидела… меня.

Её рука, тянувшаяся к кубку, дрогнула.

Отцы, стоявшие позади, ничего не заметили. Ректор чуть нахмурился, почувствовав изменение в моём поле. Родион Голицын скрипнул зубами, приняв мою улыбку за насмешку.

Но она — поняла.

Она взяла кубок. Её пальцы были ледяными, но они не дрожали. Она поднесла его к губам и сделала маленький, ритуальный глоток, не отрывая от меня своих поражённых, вопрошающих глаз.

Затем она взяла свой кубок и протянула его мне.

Теперь была моя очередь. Кубок в её руках. Напиток, который мог быть ядом. Взгляд, полный невысказанных вопросов.

Я взял у неё кубок. Холодный металл обжёг пальцы. В моей голове не было ни одной мысли. Ни страха, ни планов, ни злости. Только абсолютная, звенящая ясность. Я был здесь и сейчас.

Я снова посмотрел на Анастасию и кивнул ей, ещё раз улыбнувшись своей новой, свободной улыбкой.

А затем, прежде чем выпить, я сделал то, чего не было ни в одном протоколе.

Я медленно повернулся к «гостям» этой церемонии. Сначала мой взгляд нашёл ректора Разумовского. Я посмотрел ему в глаза и кивнул, чуть приподняв кубок, словно говоря: «Я знаю правила вашей игры. И я буду играть».

Затем я повернулся к Голицыным. Я встретился взглядом с горящими ненавистью глазами Родиона и холодной яростью его отца. Я кивнул и им. Без вызова, без насмешки. Просто признавая их присутствие.

И наконец, я повернулся к нему. К своему «отцу», князю Дмитрию Воронцову. Я посмотрел в его холодные, расчётливые глаза. И улыбнулся ему. Абсолютно искренне, без капли злости или страха. Я кивнул ему, как равному, и снова чуть приподнял кубок, словно произнося беззвучный тост: «За твою игру. За твою ставку. Посмотрим, кто выиграет».

И после этого, не отводя от него взгляда, я поднёс кубок к губам.

И выпил.

Вино было терпким, с привкусом ягод и… чего-то ещё. Металлического. Я сделал положенный глоток и опустил кубок.

Всё. Ритуал был завершён.

Я стоял в центре зала, и тишина была оглушительной. Мой поступок, моё обращение ко всем присутствующим, сломал весь ритуал. Я превратил его из формальности в личное заявление.

Князь Дмитрий Воронцов смотрел на меня, и впервые на его лице отразилось нечто, кроме холодного расчёта. Это было… недоумение. Он не понимал. Он не понимал, что произошло с его «слабым» сыном.

Анастасия Голицына стояла, опустив глаза, но я чувствовал её смятение. Я дал ей не то, чего она ждала. Я дал ей загадку.

Ректор Разумовский смотрел на меня с глубокой, задумчивой проницательностью. Он, кажется, начинал что-то понимать.

Я вернул пустой кубок слуге.

— Помолвка состоялась! — объявил ректор, нарушая тишину. Его голос был громким, но в нём слышались новые нотки. — Да будет этот союз крепким и во славу Империи!

Спектакль был окончен. Но настоящая игра только что началась.

Формальности после церемонии были короткими и холодными. Никто не улыбался. Главы Родов обменялись парой ледяных фраз, и делегация Голицыных отбыла так же быстро, как и появилась. Анастасия бросила на меня последний, долгий, нечитаемый взгляд, прежде чем уйти.

Меня немедленно, без всяких разговоров, сопроводили обратно в Башню Магистров. Мой «отец» не сказал мне ни слова. Он просто смотрел, как меня уводят гвардейцы, и на его лице была маска глубокой задумчивости.

Когда за мной закрылась дверь моих апартаментов, напряжение, которое держало меня всё это время, отпустило. Ноги подкосились, и я буквально сполз по стене на пол. Я сидел, тяжело дыша, и смеялся. Тихим, сумасшедшим смехом. Я сделал это. Я выжил. И я перевернул их шахматную доску.

Весь остаток дня я провёл в своих комнатах. Я ждал. Реакция должна была последовать.

И она последовала.

Вечером, когда я сидел за столом и пытался читать, синее пламя в камине вспыхнуло, и из него вылетел уже знакомый мне огненный шарик — вызов от ректора. Но он не подлетел ко мне. Он завис в центре комнаты и развернулся в проекцию.

Передо мной появилось изображение ректора Разумовского. Он сидел за своим столом, и вид у него был очень серьёзным.

— Княжич, — начал он без предисловий, его голос был сухим и официальным. — Ваш… перформанс на церемонии не остался незамеченным. Князь Дмитрий только что покинул мою резиденцию. Он в ярости и полном замешательстве. Он не понимает, что с вами происходит. И, откровенно говоря, я тоже.

Он сделал паузу.

— Однако ваш поступок имел неожиданный эффект. Князь Павел Голицын, впечатлённый вашей… дерзостью, согласился на одно из старых требований вашего отца по Северным Территориям. Ваша выходка принесла вашему Роду больше пользы, чем десять лет переговоров. Ваш отец не знает, казнить вас или наградить.

Ректор откинулся на спинку кресла.

— А теперь к делу. В связи с этими событиями, принято два решения. Первое: ваша изоляция в Башне Магистров продолжается. Но теперь — с определённой целью. Вы будете заниматься со мной. Лично. Два раза в неделю. Я хочу понять природу вашего «пробудившегося дара».

Моё сердце пропустило удар. Личные занятия с ректором.

— И второе, — продолжил он. — Княжна Голицына изъявила желание… пообщаться с вами. В неофициальной обстановке. Чтобы «лучше узнать своего будущего супруга». Я, после консультаций с её отцом, дал разрешение.

— Завтра, в полдень, она придёт к вам. В вашу гостиную. Вы будете вдвоём. Без свидетелей. Без отцов. Без меня.

Проекция ректора смотрела на меня в упор.

— Я не знаю, чего она хочет, Воронцов. Проверить вас. Сломать. Или… что-то ещё. Но я бы на вашем месте готовился к худшему. Это её первая самостоятельная игра на этой доске. И она будет играть на победу. Конец связи.

Огненный шар свернулся и исчез в камине.

Я остался сидеть в тишине. Один на один с новостью о том, что завтра Снежная Королева придёт ко мне. В мою клетку.

Ну что, суки вы этакие, не ожидали, что я вдруг начну дёргаться? — злорадно подумал я. — Петя Сальников своего не упустит.

Но за этой бравадой скрывалась тревога. Я стал замечать, что меняюсь. И это меня немного пугало. Я чувствовал, как становлюсь кем-то другим — уже не собой, но и не в полной мере Алексеем. Этот новый «я» был слишком смел, слишком дерзок. Я чувствовал, как что-то давнее во мне, в Пете, что было забито рутиной и безнадёгой, вдруг распускается, будто ему наконец-то разрешили жить по-настоящему.

Что ж… Встреча, — я вернулся к насущным проблемам. — Почему бы и нет. Но… здесь Лина. И может быть очень неловко.

Мысль о том, что Анастасия придёт сюда, в наше общее пространство, и Лина может её застать, была неприятной. Мне стало не по себе. Я должен был её предупредить. Подготовить.

Я встал и подошёл к двери. Вышел в общую гостиную. В камине всё так же горело синее пламя, диваны пустовали. Я подошёл к двери Лины и тихо постучал.

Она открыла почти сразу, словно ждала. Вид у неё был взволнованный.

— Ну что? — выпалила она шёпотом. — Что они тебе сделали? Тебя не высекли? Не отчислили?

— Хуже, — ответил я мрачно. — Можно войти?

Она кивнула и пропустила меня в свою мастерскую. Я вошёл, но не стал садиться.

— Лина, слушай. Ректор только что со мной говорил. Он… он разрешил Анастасии Голицыной прийти ко мне. Завтра. В полдень. Она будет здесь. В моих апартаментах. Мы будем вдвоём.

Я видел, как улыбка медленно сползает с её лица. Как в её зелёных глазах гаснет огонёк.

— Здесь? — переспросила она тихо.

— Да, — кивнул я. — И я… я не хочу, чтобы ты… ну… чтобы тебе было неловко. Или чтобы ты случайно вышла и… В общем, я подумал, что должен тебя предупредить.

Лина молчала несколько секунд. Она отвела взгляд, и я увидел, как она закусила губу.

— Понятно, — сказала она наконец, и её голос был нарочито бодрым, но я слышал в нём фальшивые нотки. — Ну, это же… хорошо, наверное. Узнаете друг друга получше. Поговорите. Может, она не такая уж и Снежная Королева, как все думают.

Она пыталась казаться равнодушной, но у неё плохо получалось.

— Я… я, наверное, просто посижу у себя в мастерской завтра. Поработаю. У меня как раз есть сложный проект. Так что не волнуйся, я вам не помешаю.

Она не смотрела на меня. Она смотрела на своего недоделанного скарабея на верстаке. Разговор явно причинял ей боль.

Я смотрел, как она прячет глаза, как пытается изображать безразличие, и чувствовал себя последней сволочью. Этот разговор был тяжёлым, но необходимым.

— Лина, мне очень жаль, — сказал я тихо, сделав шаг к ней. — Я бы не хотел, чтобы так получилось. Поверь. Ладно?

Она медленно подняла на меня глаза. В них стояли слёзы, которые она отчаянно пыталась сдержать.

— Я верю, Алексей, — она выдавила из себя слабую улыбку. — Это не твоя вина. Это… просто так устроен наш мир. Иди. Готовься к встрече.

Она развернулась и подошла к своему верстаку, давая понять, что разговор окончен. Она не хотела, чтобы я видел её слёзы.

Я постоял ещё секунду, чувствуя себя абсолютно беспомощным. Затем молча вышел из её мастерской, тихо прикрыв за собой дверь.

Я вернулся к себе, и её образ, её печальная улыбка стояли у меня перед глазами.

Чёрт… Неловко всё это получается, — подумал я, расхаживая по комнате. — Мне сейчас совсем это не нужно. Все эти вспыхнувшие чувства, это ощущение вины… Разве я в чём-то виноват⁈ Нет.

Я остановился. Нужно отрезать. Как лишний, ненужный отросток. Мне нужно выживать. Мне нужно менять правила игры, а для этого придётся стать чёрствым. Эта мысль покоробила меня, но я заставил себя её принять.

Чёртовы аристократы! — снова зло подумал я. — Как же вы меня раздражаете. И тут же пришла другая, ещё более неприятная мысль: И кажется, я сам стал себя раздражать. Ведь я становлюсь таким же, как они. Расчётливым, холодным.

Мне вдруг отчаянно захотелось выпить. Чего-нибудь простого, крепкого. Как после тяжёлой смены. Чтобы прочистить мозги и заглушить все эти «чувства».

Я вышел в общую гостиную. Дверь Лины была плотно закрыта. Я подошёл к двери Дамиана и без колебаний постучал.

Через несколько секунд дверь открылась. Дамиан стоял на пороге в простой тёмной рубашке. Его комната за спиной была почти пустой и аскетичной, в отличие от хаоса Лины и моего «космического» шика. Он посмотрел на меня своим обычным непроницаемым взглядом.

— Воронцов? Что-то случилось?

Я посмотрел на его аскетичную комнату, потом на его бесстрастное лицо.

— Да, слушай. Хотел спросить, — я постарался, чтобы мой голос звучал как можно более буднично. — Эм-м… здесь можно найти что-то выпить, а? Может, какая-то тайная контрабанда?

Дамиан замер. Из всех возможных вопросов, которые он мог от меня ожидать, этот, очевидно, был последним в списке. Он несколько секунд просто смотрел на меня, и в его тёмных глазах мелькнуло искреннее, неподдельное удивление.

А потом… он усмехнулся. Не своей обычной кривой усмешкой. А по-настоящему. Тихо, но от души.

— Контрабанда… — повторил он, качая головой. — Воронцов, ты не перестаёшь меня удивлять.

Он отошёл от двери, жестом приглашая меня войти.

— Заходи. Контрабанды здесь нет. За этим следят строго. Но… — он подошёл к маленькому, неприметному шкафчику в углу своей комнаты, — … у некоторых из нас есть определённые привилегии.

Он открыл шкафчик. Внутри, на полке, стояла одна-единственная бутылка из тёмного, почти чёрного стекла, без всякой этикетки, и два простых гранёных стакана.

Он достал бутылку и стаканы.

— Настойка на лунных травах. Родовое зелье Одоевских. Крепкая, как гнев покойного императора. Пьют её либо на поминках, либо когда хотят забыть, кто они такие. Полагаю, второй случай — наш.

Он поставил стаканы на маленький столик и налил в них по два пальца тёмной, почти смоляной жидкости.

Он протянул мне один стакан.

— Я так понимаю, твоё «знакомство» с Полонской прошло не слишком гладко? — спросил он, и в его голосе не было насмешки. Только констатация факта.