Долгожданная кража

Глава 23 Больничное дежавю

Травматологическое отделение городской больницы изысканностью интерьеров не поражало. И чистотой в них — тоже. Так будет в мои будущие времена, так обстоит дело и сейчас. Отчасти оно и понятно: какие пациенты — такая и обстановка. А здесь всегда были широко представлены всякие небрежные граждане, получившие свои увечья в процессе общения с Бахусом. Соответственно и мир вокруг себя они обустраивали по своим представлениям о нём.

Сначала меня долго «мариновали» в приёмном покое. Видимо, были пациенты посерьёзнее. Я не возражал и не скандалил, просто ждал своей очереди. Правда, сидеть во всём мокром было ужасно противно, сырость пробралась-таки непосредственно к телу, и меня начало поколачивать. Кто-то из дежурного персонала сноровисто ощупал мою голову и заявил, что лишних отверстий в ней не наблюдается и даже гематом нет, а кровь — это от царапины на волосистой части головы, которую достаточно прижечь перекисью -и будет с неё. А вот рука… Тут требуется рентген, стало быть надо подождать. И ко мне надолго потеряли всяческий интерес.

Что ж делать, ждём. Сколько времени-то уже? Я собрался посмотреть на часы — не тут-то было. Рука не поворачивалась в то положение, с которого я смог бы увидеть циферблат. Всё в ней пульсировало и горело, а ещё было такое ощущение, что она стала в два раза толще и продолжала расти в объёме. Ещё немного, кожа лопнет, и рука от локтя до кончиков пальцев взорвётся, разбросав кипящее содержимое по приёмному покою. Часы надо было спасать — такого взрыва они не выдержат. Я ощупал другой рукой пылающее жаром запястье, но привычного кожаного ремешка (сам делал!) не обнаружил. Вот оно как! Получается, мой любимый хронометр погиб в неравной схватке с монтировкой, а я даже и не заметил. Хотя, как тут такое заметишь?

Часов было жалко. Старенькие, с поцарапанным стеклом и корпусом, они ходили почти исправно — убегали вперёд всего на пару минут за сутки, но я всё равно старался проверять, не врут ли они, при каждом удобном случае, особенно если рядом оказывалось радио в момент передачи сигналов точного времени. Это было на уровне рефлексов собаки Павлова: ухо слышит «пиканье» в эфире — рука с часами тянется к глазам.

Но главное было не это. Часы марки «Победа» подарил мне отец, уже сам изрядно их поносивший, когда я пошёл в армию. Вот просто снял с руки и передал мне, совсем как командир, награждающий прямо на поле боя своего героического солдата. Тогда среди призывной молодёжи ходили разные байки о том, что «старики» — военнослужащие обязательно отнимут у новобранцев всё ценное, так что часы лучше не брать с собой. А когда я робко намекнул об этом отцу, он просто сказал:

— Так и отдай тогда, если противостоять не сможешь.

Я посмотрел в его всё понимающие, немного грустные глаза и решил, что это будет последнее, что я захочу сделать. И вот теперь такая оказия.

Несмотря на ужасный дискомфорт, стало тянуть то ли в дремоту, то ли в беспамятство. Я пристроил травмированную руку на груди, как обычно держат младенцев, вниз её опустить было нельзя — сразу начиналась нарастающая пульсация: до взрыва осталось десять… девять… откинул голову к стене и прикрыл глаза. Оказывается, давно надо было так поступить, ибо тут же прозвучал чей-то зычный голос:

— Воронцов! На рентген!

И теперь мной занялись основательно: облучали, измеряли давление, гипсовали, ставили уколы, настойчиво интересовались, не терял ли я сознание, не испытываю ли позывов к тошноте и рвоте. Мне не хотелось разочаровывать всех этих заботливых людей, и на все вопросы я отвечал утвердительно, даже на вопрос, где я живу.

Наконец меня определили в палату. В свете, падающем из коридора через дверной проём, меня провели к пустующей койке у окна, велели полностью раздеться и даже помогли, потому как у меня ещё не было опыта однорукого самообслуживания, а мокрая одежда теперь подсохла и накрепко приварилась к телу. Всё, теперь спать!

Утро встретило меня… нет, не прохладой, как поётся в известной песне, совсем забытой в моём будущем, но сейчас вполне естественной и часто слышимой по радио:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река…

Утро встретило меня… ну, конечно, позывными «Пионерской Зорьки»! А ещё — грохотом каталок и гулким дребезжанием пищеблоковских бачков. Я открыл глаза — по небрежно побелённому потолку причудливо змеилась тёмная трещина. Полное дежавю — где-то это всё я уже видел и слышал. Много времени на разгадку не потребовалось — так это же всё, как тогда, два года назад, когда я вывалился в эту реальность. И что теперь, меня снова куда-то закинуло? Снова начинать сначала?

Без паники! — скомандовал я себе. — Разберёмся!

Но на разбирательство времени мне оказалось не отпущено.

— Ночью привезли? — послышался невнятный вопрос слева.

Я повернул голову и увидел мумию. Мумия лежала на соседней койке, звук исходил из щели в бинтах, обильно укутывавших её голову. Ещё одно отверстие было предназначено для глаза, почему-то только левого.

— Серёга! — предложила мумия начать знакомство.

— Лёха. — в тон ей ответил я. — Ночью.

А что, в больничной палате, как в бане, все равны. Скажи — Алексей Николаевич, — и на весь период пребывания здесь опасайся, какую каверзу придумают тебе добрые сокамерники, ой, сопалатники.

Мумии полученной информации, похоже, оказалось достаточно, она больше ничего не стала спрашивать, а поднялась из своего продавленного «саркофага» и оказалась нормальным мужиком в трусах и майке, безо всяких там бальзамических бинтов.

Я огляделся. Палата на шесть коек. Все заняты. Моя — у окна. Повезло. Когда народ собрался на завтрак, стало понятно, что двое соседей передвигаются на костылях, ещё у одного руки — ноги целы, а один остался лежать. С того направления изрядно пованивало.

Я тоже решил вставать — получилось. Но тут возникла одна закавыка — из одежды на мне оказался только гипс. И ничего из моих вещей поблизости не наблюдалось. Пока я размышлял, как же мне теперь жить, Серёга — Мумия куда-то смотался и быстро вернулся с халатом неопределённого цвета. Судя по всему, когда-то он был фланелевым и серо-голубым. Видя моё смущение, а можно ли это надевать на тело человека без особого вреда, Серёга авторитетно заявил:

— Не бзди. Лёха! Он чистый и почти новый. Мне его Анька выдала. Я видел, как она его из свежего белья доставала.

Делать нечего, других вариантов всё равно нет. И я согласно махнул уцелевшей рукой. Серёга тут же проявил чудеса галантности — накинул халат на меня и даже помог разобраться, куда пристроить загипсованную руку. Но дальше возникла одна неприятность — ни пуговиц, ни завязок на почти новом халате не было, а ходить нараспашку, изображая из себя эксгибициониста мне не хотелось. Но Серёга и тут мне помог — опять куда-то сгонял и притащил обрывок бинта, которым и опоясал меня на манер кушака. Отошёл, полюбовался, как всё получилось, и подытожил:

— Красаве́ц! Все девки в отделении теперь твои!

Я не стал возражать — пусть будут мои. Серёге — Мумии, конечно, спасибо, но сейчас у меня были дела поважнее. Сначала я прислушался к своим ощущениям — рука, если её не кантовать, сильно и не болела, просто ныла, но вполне терпимо. Голова тоже вроде ничего, не кружится. Значит можно отправляться на разведку. Первым делом надо понять, где я и когда? Первое впечатление после пробуждения меня несколько напрягало: а вдруг я опять в каком-нибудь другом времени и месте, или, чёрт возьми, в другом теле? А что, получилось один раз, значит может произойти и в другой. Но я на это не согласен. Всё-таки у меня ещё незавершённые дела здесь имеются и даже невеста есть, хотя она этого пока и не знает, и более того, мы с ней в контрах.

Сестричка на посту моим вопросам относительно места и времени не удивилась — и не такое видела, скорей всего. Но когда я попросил у неё зеркало (ни в палате, ни в туалете таких излишеств не оказалось), выгнула дугой красивую бровь — зачем это?

Пришлось объяснить, что меня вчера сильно били железом по голове, и я теперь беспокоюсь, не потребуется ли в дальнейшем пластическая операция. Вот теперь сестричка удивилась:

— Какая-какая операция?

Двоечница, огорчился я мысленно. «Пластику» ещё в Древней Греции делали. Или в Древнем Риме, не помню. Треснут дубиной по голове вместо анестезии и знай себе творят потихоньку пациенту новое лицо. Мне-то, допустим, каких-то нюансов простительно и не знать, а она — медичка всё-таки.

На самом деле зеркало мне нужно было для другого — убедиться, что я — это я. А то мало ли — вдруг переродился? Подозревая какой-то подвох (видимо, шутников здесь хватает), сестричка, только не Анька, а очень даже Анечка, зеркальце мне тем не менее дала, и я успокоился — с моим лицом было всё в порядке, если не считать проступивших под глазами фингалов. Вот ведь как у человека голова устроена — по какому бы месту не получить, а синяк всё равно под глаз вылезет. Но синяки — это ладно. Главное, что физиономия была очень даже моя. И время было правильное. Как сообщила та же Аня — пятое ноября семьдесят седьмого года. Стало быть, не стоять мне в «цепочке» на демонстрации «на октябрьскую» и не маршировать в колонне по улице Ленина в День милиции, фальшиво огорчился я.

С переломом руки меня могли и домой отправить, амбулаторно лечиться. Но врачи заподозрили у меня СГМ — сотрясение головного мозга, то есть, и прописали строгий постельный режим.

— Ничего — ничего, молодой человек, — успокаивал меня доктор во время обхода, — полежите у нас пару неделек. Мы вас понаблюдаем, полечим, и будете, как новенький. И руке вашей тоже покой нужен. А там, глядишь, с новыми силами опять сможете преступников ловить.

В палате стало противоестественно тихо. Палата усваивала прозвучавшую новость. А когда доктор со своей свитой ушёл, первым очухался сосед напротив, парень лет тридцати без гипсов и бинтов. Он быстренько подскочил ко мне и присел на край койки.

— Лёха, так ты что ли из милиции? Держи пять! — Он сунул мне свою узкую пятерню. — Меня тут все Кулёмой зовут. Мы с тобой, значит, оба за правое дело пострадали.

Кулёма обвёл восторженным взглядом палату.

— Во, дела! Будет что пацанам рассказать. Это получается, я с настоящим милиционером закорешился! А чё — на соседних койках лежим.

Эта неожиданная мысль получила, видимо, в его мозгах новое развитие. Кулёма, замирая от возможной удачи и одновременно не веря в неё, спросил у меня:

— Лёха, так это что, раз мы с тобой теперь кореша (он снова обвёл быстрым взглядом палату), так ты меня можешь и от трезвака отмазать?

Я восхитился: вот это прыть и непосредственность!

— Ты погоди с трезваком-то! Сначала расскажи, как это мы с тобой оба за правое дело пострадали.

Кулёма грустно посмотрел на меня, и в глазах его читалось сожаление — ну как это человек не может понять таких простых вещей?

— Так чего тут непонятного? Ты какого-то бандита ловил, рискуя жизнью. И я тоже.

И, не давая мне опомниться, Кулёма зачастил:

— В воскресенье дело было, с утра, часов в девять. Сели мы с мужиками опохмеляться. Да и причина была — дружок один с бомбой бормотухи заглянул. А я в общаге на Вокзальной живу. Так вот, этот дружок, как звать, не помню, всегда так: сначала втравит нас по чуть-чуть, а потом весь день на халяву пьёт наравне со всеми, а денег не даёт. К вечеру-то его поколотят обязательно за свою хитрожопость, но пока-то ещё утро.

В этом месте Кулёма немного завис и недоумённо уставился на меня:

— О чём это я?

Потом очнулся:

— А-а-а, да, так вот. Сели к столу, а в комнате жарко, да и душно после ночи-то. Я окно открыл просвежиться, да зачем-то и решил выглянуть наружу. Вижу, у машины внизу, у Рафика — это микроавтобус такой, какая-то тварь возится, не иначе угнать хочет. Я и перегнулся через подоконник, кричу этому гаду. А этаж-то девятый, не слышит он меня. Я ещё дальше просунулся… Больше ничего не помню. А пацаны потом и рассказывают: спохватились — нету меня, в окно выглянули — и внизу нету. Машина стоит, а меня нету. И тут, понимаете, я в дверь закатываюсь. Вот хохма была! Правда, потом ещё шофёр с этой машины закатился тоже. Но ребята меня ему не отдали. Правда, немного-то он успел меня задеть. Получается, я ему на крышу Рафика вывалился, промял её до сидений. Рафику трандец, а мне — хоть бы хны!

— А раз хоть бы хны, так что ты здесь делаешь? — удивился я.

— Так я ж говорю — шофёр, собака, задел маленько. А угонщика, говорят, и не было никакого. Шофёр и возился у машины. Представляешь, — Кулёма панибратски толкнул меня в плечо, — он там… а я сверху — бац! Чистая умора!

И мой «кореш» залился не обременённым никакими печалями смехом.

Да, бог пьяных бережёт. Случись этому Кулёме с табуретки по трезвому делу упасть, мог и копчик сломать. А тут девятый этаж — и ничего. Если голову не считать, конечно.

После Кулёмы перезнакомились с остальными, и пошёл обычный больничный трёп — кто в каких курьёзных ситуациях бывал. Только один дядька, которого все называли Карабасом, в разговорах не участвовал. Он то ли без сознания был, то ли спал глубоким сном. Серёга-Мумия на всякий случай осторожно поинтересовался:

— Так нам что, теперь тебя по имени — отчеству величать? Так что ли, Лёха?

Пришлось его успокоить, что ничего в наших отношениях не изменилось. Меня тут же поддержал Кулёма:

— Так мужики, я же и говорю, что мы все здесь кореша! Верно, Лёха?

Очень им нравилось вот так, запросто, обращаться к настоящему милиционеру. Понятно было, что в обычной жизни они с «нашим братом» находятся по другую сторону баррикад.

После обеда все угомонились, и у меня появилась возможность немного позаниматься собой. Для начала я прислушался к своим ощущениям: голова не болела, не кружилась, не тошнило. Возможно, никакого сотрясения у меня и не было. Да и рука в общем-то не болела, так, поднывала несильно. Может быть сходить к доктору, поговорить наедине, попроситься на выписку, пообещать, что буду соблюдать постельный режим и все предписания?

На воле у меня была масса дел. Да что там я вру сам себе! Дело было одно, но самое главное дело. Женька уже, наверное, отнёс пальто Нине и просветил её относительно того, как всё было на самом деле, а не так, как этой дурочке наплели в прокуратуре. Так что самое время на сцене событий появиться мне: несправедливо оболганному… Я тут же отметил, что страдает формулировочка-то: разве бывают справедливо оболганные? Ну, да ладно, зато звучит красиво. Так вот, появляюсь я — оболганный, необоснованно репрессированный, раненный в героической схватке, и в то же время спокойный и величественный в своей гордости, снисходительно взирающий на всю творящуюся несправедливость. Какое девичье сердце не дрогнет при виде всего этого?

И я отправился в ординаторскую. Врач, совершавший утренний обход, был ещё на месте. Он отодвинул в сторону какие-то бумаги и поднял голову на меня:

— Слушаю вас, больной… э-э… Воронцов.

Я коротко и, как мне казалось, вполне убедительно изложил свою просьбу о выписке. В том числе не забыл упомянуть, что не буду зря занимать койко-место, более нужное для кого-нибудь более нуждающегося. Не учёл только одного — в СССР пока ещё имеет место здравоохраниение, а не медицинские услуги двадцать первого века. И пусть это здравоохранение в чём-то несовершенное и даже корявое, да вдобавок испытывающее дефицит лекарств, но врачи ещё не разбежались по центрам платных услуг, а больницы на периферии не «оптимизированы» до почти полной своей недоступности.

— Молодой человек, — обратился ко мне доктор, — ваши слова, безусловно, делают вам честь, но прошу принять к сведению две вещи. Постараюсь объяснить наиболее доходчиво: исходя из анамнеза мы просто обязаны предположить у вас сотрясение головного мозга. Слабо выраженные признаки его позволяют надеяться на минимальный вред и благополучный исход без тяжёлых отложенных последствий. Но здесь важна динамика, а её мы можем наблюдать только в условиях стационара. И с рукой вашей ещё не всё пока ясно. Это первое. А второе — в советских больницах достаточно мест, чтобы содержать в них всех нуждающихся.

Второе утверждение получилось у него несколько высокопарным, совсем как на политинформации. Доктор сам понял это и немножко смутился, поэтому закончил несколько даже грубовато:

— Так что, Воронцов, ступайте к себе в палату. Лечитесь. Зря держать вас здесь никто не будет. Но во избежание необдуманных поступков с вашей стороны, я заставлю дежурный персонал присмотреть, чтобы вы никуда не сбежали.

И я отправился лечиться, прикидывая по дороге, как бы этот разговор мог состояться в моём «прошлом будущем». Доктор спросил бы меня:

— Вы осознанно принимаете высказанное решение?

Обрадованно подвинул бы мне бумажку:

— Вот тут распишитесь. Можете собираться. Эпикриз будет готов через пятнадцать минут.

Баба с возу — кобыле легче. И никакие муки совести, никакой Гиппократ не смогли бы замутить его уверенность в правильности совершённого поступка.

В палате все спали. Что — что, а беспробудно дрыхнуть мои товарищи по лечению ещё как умели. Я хотел было снять халат, но не смог развязать одной рукой узел на бинтовом кушаке и улёгся так. Надо будет попросить у девчонок на посту позволить мне сделать несколько звонков. Пусть Санька принесёт мне одежду, треники там, рубашку, носки, тапки, а то в эти больничные шлёпанцы страшно ноги совать, да они ещё и на одну ногу, заразы. Книгу какую-нибудь пусть принесёт. Хотя с книгой — это не к нему. А не позвонить ли мне Ольге в Верещагинку? Попросить принести «Тайну двух океанов», например? Самое то для чтения в больнице. Только пусть сначала Санька треники принесёт, а то дам принимать без штанов мне моя врождённая скромность не позволяет.