Демон Жадности. Книги 6

Глава 8

Эти две недели стали моим тайным ресурсом. Дверь в мои покои была заперта наглухо, слугам был отдан строжайший приказ не беспокоить ни под каким предлогом. Я не тратил ни единой секунды на светские глупости, притворство или отдых.

Каждый день я занимался только одним: мировой аурой. Воздух в комнате гудел от концентрации невидимой энергии, пылинки застывали в странных паттернах. Я снова и снова, до изнеможения, воспроизводил то самое ощущение — тяжелую, вязкую, почти осязаемую субстанцию, подчиняющуюся воле.

Ситуация с Инолой, которая, как я узнал из краткого и сухого сообщения маркиза, сумела уйти от преследования, стала для меня живым и очень наглядным уроком. Осязаемым доказательством того, на что на самом деле способна мировая аура в умелых и безжалостных руках.

Мана была мечом. Мощным, универсальным, но все же — просто инструментом в руках воина. Мировая аура… она была самой тканью реальности, нитями, из которых соткано полотно мира. И тот, кто учился их чувствовать и ткать, получал власть над самим фундаментом мироздания.

Это осознание жгло меня изнутри, как раскаленный уголь, заставляя игнорировать накапливающуюся физическую усталость и давящую головную боль от постоянной, предельной концентрации. Я практиковал манипуляции ей, учился лучше чувствовать ее, вбирать и выпускать.

На седьмой день уединения, когда первые лучи рассвета только начинали золотить самые высокие шпили Руин Алого Ворона, я сидел скрестив ноги в центре своих покоев на прохладном каменном полу, полностью отрешившись от внешнего мира.

Я мысленно, снова и снова, следовал той технике контроля, что мне передала Шарона — тонкому, подобному плетению кружева, вплетению нитей мировой ауры в живую, пульсирующую сеть моей маны.

Это было сродни попытке вплести стальную, неподатливую проволоку в нежнейшую паутину. Мана инстинктивно сопротивлялась, ее привыкшая к собственной гибкости и текучести структура всеми силами отталкивала тяжелую, инертную субстанцию мировой ауры.

Сотни, тысячи раз за эту неделю я терпел полную неудачу. Мировая аура рассыпалась, не желая закрепляться, мана рвалась в месте контакта, вызывая резкую, пронизывающую боль, а моя голова раскалывалась от чудовищного напряжения, как будто ее сжимали в тисках.

Но я не останавливался, не позволял себе ни секунды слабости. Живое, обжигающее воспоминание о мощи Инолы, о том, как легко и непринужденно она манипулировала людьми и их сознанием, горело во мне, как раскаленная кочерга, подпитывая упрямство.

И вот, в предрассветный час, когда тени в комнате были самыми густыми, случилось нечто иное. Одна нить. Одна-единственная, невероятно тонкая, почти нематериальная нить мировой ауры, которую я вел с упорством, достойным лучшего применения, наконец не порвалась и не отскочила.

Она проскользнула в мельчайший, едва различимый энергетический канал моей мана-сети и… осталась там. Прилипла, закрепилась, словно вросла. Слилась с ним воедино. А потом, разделившись на тысячи совсем уж невесомых и неосязаемых прядок, начала расползаться по всем ветвям сети.

Это было ничтожно мало, смехотворно. Одна сотая процента от общего объема. Одна десятитысячная доля от всей моей маны. Капля в бездонном океане. Но эта единственная капля изменила абсолютно все.

Я сидел, затаив дыхание, боясь малейшим движением мысли спугнуть это хрупкое, невероятное равновесие. Но он никуда не девалось. И вскоре я понял, что это был успех.

Раньше мне было доступно лишь прямое манипулирование чистой, неразбавленной мировой аурой. Это было подобно попытке сдвинуть с места целую гору голыми руками — потенциально мощно, но невероятно медленно и трудоемко.

Но теперь у меня появился принципиально иной ключ. Я мог не тащить эту гору целиком. Я мог подмешать ее крупицу, ее самую суть, к тому песку, из которого состояла моя родная мана.

И в тот самый миг, когда два принципиально разных вида энергии окончательно коснулись и переплелись, произошло чудо.

Та самая, знакомая до боли мана, которую я использовал всю свою сознательную жизнь, вдруг преобразилась. Она не просто стала сильнее или ярче. Она изменила саму свою природу, стала плотнее, тяжелее, весомее, как будто каждая ее частица была сжата до предела и наполнена невероятной, дремлющей доселе мощью.

Выходная сила маны во всех ее проявлениях возросла почти вдвое. И это — от одной-единственной, ничтожной десятитысячной доли мировой ауры в ней!

Восторг, острый, пьянящий и всепоглощающий, ударил мне в голову, заставив сердце бешено колотиться где-то в горле. Это был не просто количественный, арифметический рост. Это был качественный скачок, перелом парадигмы.

Я нашел не просто новый инструмент в свой арсенал. Я нашел универсальный катализатор, способный в разы, а может и на порядки, увеличить эффективность всего моего старого, проверенного арсенала.

Все мои техники, все артефактные татуировки, все, что я умел — все это теперь можно было вывести на принципиально новый, невиданный уровень.

На девятый день моего добровольного заточения, когда я уже начинал привыкать к ритму беспрерывных тренировок, раздался почтительный, но настойчивый стук в дверь. Слуга, не переступая порога, доложил о визитере. Гиринал фон Орсанваль.

Я отложил концентрацию, приказал провести его в гостевую покоев, накинул поверх пропотевшей тренировочной одежды простой, но сшитый из дорогого шелка халат и вышел к нему, стараясь сохранить в осанке и движениях вид человека, все еще оправляющегося от тяжелых потрясений.

Он стоял у огромного арочного окна, смотрящего на внутренний двор-сад, и в его прямой, как клинок, позе не было ни капли расслабленности. Обернувшись на мой вход, он коротким кивком ответил на мой почтительный поклон и, не тратя ни секунды на светские любезности, протянул мне небольшую прямоугольную пластину из темного, почти черного металла с выгравированным гербом Империи.

— Имперский банк, — отрывисто произнес он, и его голос прозвучал как удар стали. — Счет анонимный, привязан исключительно к этой карте. На него перечислены пожертвования от всех тех семей, чьих отпрысков вы вытащили из того ада.

Я взял карту. Она была неожиданно тяжелой и холодной, словно отлитой из чистого, спрессованного пурпура. Я собрался было произнести слова благодарности, но он продолжил, и его следующие слова заставили меня внутренне замереть, затаив дыхание.

— Большинство ваших бывших товарищей по несчастью уже вернулись в норму, — сообщил он, и его голос прозвучал особенно мрачно. — Но целители и ментальные специалисты после тщательного обследования вынесли единодушный вердикт. Тот гипноз, что на них наложили, даже в самой глубокой стадии, был незавершенным. Прерванным на полпути.

Он сделал паузу, давая мне осознать весь вес сказанного, его взгляд был тяжелым и пристальным.

— Если бы эта Инола довела свой ритуал до конца, то снять его было бы практически невозможно. Но это еще не самое страшное. Завершенный ритуал позволил бы превратить их не просто в фанатиков, а в спящих, законсервированных агентов. Они могли бы вернуться в свои семьи, жить абсолютно обычной жизнью, ни в чем себя не подозревая и даже не помня о произошедшем. А потом, по одному кодовому слову, одному сигналу, проснуться и совершить что угодно — убить родственника, поджечь родовой архив, предать государственную тайну. И при этом они были бы свято, до мозга костей уверены, что действуют по собственной воле, что каждая их мысль, каждое решение принадлежит только им.

По моей спине, словно ледяные иглы, побежали мурашки. Я представил себе эту картину со всей ясностью.

Баронесса, с той же нежной улыбкой готовящая яд для собственного мужа. Полковник, с холодной исполнительностью отдающий приказ открыть ворота крепости перед врагом. Молодой граф, с восторгом подкладывающий бомбу под семейный склеп во время торжественного приема.

И все они — с тем же сиянием слепой веры в глазах, с которым они крушили особняк Орсанваля. Это была бы не просто диверсия. Это был бы идеальный, практически неотслеживаемый яд, разлитый по самым влиятельным домам Роделиона, бомба замедленного действия, тикающая в самом сердце империи.

И я понял еще кое-что. Если бы не моя случайно обретенная способность чувствовать мировую ауру, я сейчас был бы одним из них. Не кричащим фанатиком, воющим о чистоте, а тихим, послушным, идеально замаскированным орудием в руках Инолы, с тщательно и навсегда промытыми мозгами, готовым по первому, неведомому мне щелчку извне умереть ради ее целей.

Я вздрогнул от охвативших меня ужаса, отвращения и злобы. Потом медленно, с трудом кивнул, глядя на холодную, давящую на ладонь металлическую карту.

— Так что эти деньги, — Гиринал снова нарушил тягостную тишину, его голос был ровным, но в нем слышалось лезвие, — это не только плата за спасение жизней. Это благодарность за то, что вы невольно избавили их семьи от такой… перспективы. От тени, которая могла бы жить в их стенах долгие годы.

Я сглотнул, заставляя горло работать и голос звучать ровно, без дрожи.

— Я… даже не предполагал, что все было настолько серьезно и продумано. Благодарю вас, командующий, за эту информацию и за оказанное доверие.

Гиринал еще раз, коротко и деловито кивнул, его миссия здесь была исчерпана. Без лишних слов, с той же прямой осанкой, он развернулся и вышел, оставив меня наедине с тяжелой картой в руке и еще более тяжелыми, давящими мыслями о том, на каком острие я балансировал и какую пропость едва избежал.

Дверь едва успела закрыться за Гириналом, как снова распахнулась — на этот раз без предупреждающего стука, резко и бесцеремонно. На пороге, заполняя собой весь проем, стоял маркиз Шейларон.

— Я знаю, зачем приходил Орсанваль, — начал он, опуская даже малейшую видимость светских приветствий. Его голос был ровным и безразличным. — Карта. Отдавай. Она принадлежит Гильому, а значит и мне, но никак не тебе.

Его тон был абсолютно бесстрастным, лишенным каких-либо эмоций. Это была не просьба и даже не ультиматум. Это был констатирующий приказ, произнесенный с настолько наглой, беспринципной уверенностью в своем праве на все, что тихо бурлящая во мне злость на Инолу в мгновение взорвалась настоящим вулканом ярости, направленной на маркиза.

Она поднялась из самой глубины, горячая и неконтролируемая, выжигая остатки холодного рассудка. Для этих людей, для этого маркиза, пурпур был просто цифрой на счету, средством для политических торгов и интриг.

Для меня же каждая монета из этой суммы была глотком воздуха для Маски, отсрочкой от мучительного конца, нитью, буквально связывающей меня с жизнью. Это был не просто ресурс. Это была сама моя жизнь, отлитая в холодный металл.

И я был готов зубами глотку перегрызть любому, кто посмел бы лишить меня этой жизни.

— Нет, — мое слово прозвучало тихо, но с такой свинцовой, окончательной твердостью, что брови маркиза дрогнули, а в его каменных глазах мелькнула искра неподдельного, почти оскорленного удивления. — Эти деньги заработал я. Своим умом и своей шкурой. Рискуя всем. Гильом тут ни при чем. Будь он на моем месте, его разум уже давно бы перемололи в фанатичную кашу, и вы бы сейчас имели идеального, промытого агента Церкви Чистоты прямо в своем доме, за своим столом.

Я сделал резкий шаг вперед, не отрывая от него взгляда, чувствуя, как холодный край карты впивается в ладонь.

— Я и так выполняю вашу сделку. Ту, на условия которой я не подписывался, а был втянут. Я уже чуть не погиб, прикрывая вашего драгоценного, настоящего наследника. И теперь вы хотите просто отобрать у меня то, что я заработал, рискуя единственной шеей, которая у меня есть?

Мой голос начал набирать громкость, срываясь на низкий, яростный шепот, полный накопленной горечи и злобы.

— Так вот что я вам скажу, маркиз. Если вы действительно намерены забрать эти деньги, то вам лучше убить меня прямо сейчас, на этом самом месте. Потому что если я останусь жив после этого, я найду способ, как раструбить на весь Роделион, что ваш блестящий, публичный Гильом — всего лишь подделка, самозванец. Что настоящий принц Амалиса прячется и усиленно тренируется, чтобы прорваться на Эпос, пока я, жалкая кукла, отвлекаю на себя все внимание и пули. Я уничтожу все ваши планы, все ваши хитросплетения, вложу палки в колеса каждой вашей интриги. Я сожгу ваш выстроенный театр дотла, вместе со всеми декорациями. Так что выбирайте. Или вы оставляете мне то, что я честно заработал, или вы заканчивайте это здесь и сейчас, пока я не стал для вас реальной проблемой. Третьего не дано.

Маркиз замер, и в его глазах мелькало неподдельное изумление, которое быстро сменилось ледяной, безудержной яростью. Он привык к беспрекословному повиновению, где его слово было законом, в том числе и от меня, смирно отправляющегося туда, куда он укажет и не говорящего ни слова поперек.

Мой внезапный бунт был для него как пощечина, публичное унижение.

— Ты забываешься, падаль! — его голос взвился под потолок гостиной, а в воздухе между нами заплясали первые, тяжелые и яркие искры концентрированной маны, пахнущие озоном и статикой. — Ты, что, забыл, с кем разговариваешь и кому обязаны самим фактом своего нынешнего существования⁈ Отдавай карту! СЕЙЧАС ЖЕ!

Он не просто требовал. Он давил, используя вес своего положения и ранга, подкрепляя это сконцентрированной магической мощью, обрушившейся на меня, стараясь сломить мою защиту, прижать к земле, заставить подчиниться одним лишь грубым проявлением авторитета и силы.

Но я не был его придворным или вассалом. И я был сильнее.

Его психическое и магическое давление натолкнулось на сплошную, непробиваемую стену. Сначала я просто держал оборону, и он, чувствуя это сопротивление, с яростью усилил натиск продавить, найти брешь в моей защите.

И тогда во мне что-то окончательно сорвалось с цепи. Вся накопленная за недели злость, вся усталость от необходимости притворяться и расхаживать по этим светским раутам, вся ярость от осознания, что меня пытаются нагло ограбить в прямом смысле слова, вырвалась наружу единым, сокрушительным порывом.

Я ответил ударом на удар, грубой силой на грубую силу.

Моя мана рванулась из меня, сметя его давление за секунду. Маркиз находился на Завязке Предания, как и я. Вот только в жизни он вряд ли по-настоящему сражался хотя бы десяток раз.

А моя мана была грубой, дикой, выкованной в сотнях реальных боев и недавно умноженной той самой, едва обретенной каплей мировой ауры. И объем моей мана-сети, неоднократно и болезненно расширявшейся помимо естественного роста через повышение стадий, через боль и риск, был попросту больше, чем у него. Гораздо, гораздо больше.

Воздух в комнате с оглушительным хлопком сжался, а затем взорвался наружу, сорвав со стола несколько свитков. Он ахнул, его глаза расширились от чистого шока и внезапной физической боли, когда моя мощь навалилась на него, заставив отшатнуться и вскрикнуть.

Он пошатнулся, его лицо побелело, как мел, и он непроизвольно, судорожно согнулся, едва не опускаясь на одно колено, упираясь рукой в стену для опоры. В его взгляде, полном недоумения, читался откровенный ужас.

Впрочем, это длилось всего одно мгновение. Потом все изменилось кардинально.

Давление, и мое, и маркиза, исчезло. Не просто рассеялось, а было беззвучно и абсолютно перекрыто.

Будто на нас обоих опустилась целая гора, придавив к полу саму возможность конфликта. Воздух стал густым, как расплавленный свинец, все звуки пропали, и свет в комнате померк, словно его поглотила внезапная тень.

В комнате будто из ниоткуда появился он. Старик в простых, но безупречно сработанных и потертых доспехах, которые казались естественным продолжением его тела. Он просто возник, заняв пространство в центре комнаты между нами, и одно его присутствие перевесило все, что было до этого.

От него исходила та самая, знакомая мне по последним дням вязкая субстанция — мировая аура и ее было больше, чем у Инолы и даже больше, чем у Шароны.

Вместе с давлением маны, которое я оказывал на маркиза, исчезла и сама возможность что-либо предпринять — двигаться, говорить, сопротивляться. Невидимая, но абсолютно материальная рука, сплетенная из его маны с примесью мировой ауры, сомкнулась вокруг моего горла, подняла меня в воздух и с силой прижала к ближайшей стене.

Я завис в полуметре от пола, беспомощно барахтаясь в пустоте, как щенок, взятый за шкирку. Моя собственная мана бушевала внутри, но не могла пробиться сквозь этот абсолютный, подавляющий все контроль.

Я даже не мог сделать полноценный вдох, лишь хрипло сипел, пытаясь протолкнуть воздух в сжатые легкие. Перед лицом настоящей, безраздельной силы Эпоса я был ничем, пылинкой.

Старик смотрел на меня без гнева, но и без интереса — с тем же выражением, с каким смотрят на погнутый гвоздь, который нужно либо выбросить, либо выпрямить молотком. Он медленно повернул голову к маркизу, его взгляд был вопрошающим и лишенным всякой эмоциональной окраски.

— Что с ним сделать?

Маркиз Шейларон, все еще бледный и слегка взъерошенный после нашего столкновения, с холодной, не скрываемой ненавистью смотрел на меня. Он выпрямился, с резким движением отряхнул свой дорогой камзол и тяжело, с усилием вздохнул, пытаясь вернуть себе самообладание.

Я видел, как в его глазах борются ярость, глубокая обида на мое неповиновение и холодный, безжалостный политический расчет.

— Ничего, — сквозь сжатые зубы, с трудом выдавил он, отмахиваясь рукой в мою сторону, как от назойливой мухи. — Оставьте его.

Давящая, невидимая хватка исчезла так же внезапно, как и появилась. Я рухнул на холодный каменный пол, давясь хриплым, судорожным кашлем, растирая онемевшую шею, на которой, казалось, навсегда останется отпечаток этой силы.

Когда я поднял взгляд, заливаясь потом и пытаясь отдышаться, старика уже не было в комнате. Исчезла и его удушающая, всезаполняющая аура. В комнате снова было только нас двое, и воздух снова стал пригодным для дыхания.

Маркиз молча, тяжелым взглядом смотрел на меня. Он проиграл этот конфликт, и мы оба это отлично понимали. Но он все еще держал в руках все главные козыри, и это тоже было очевидно.

— Хорошо, — наконец произнес он, и в его голосе не было ни капли уступчивости или признания моей правоты, лишь холодная, деловая констатация нового положения дел. — Деньги остаются у тебя. «Заработал». — Он произнес это слово с легкой, язвительной усмешкой. — Но с этого самого момента я буду ожидать максимальной, стопроцентной отдачи. На каждом приеме, на каждом светском мероприятии, куда ты отправишься под видом моего сына. Понятно?

Я медленно, с усилием поднялся на ноги, все еще чувствуя жгучую слабость в коленях и противный привкус страха во рту.

— Понятно, — хрипло, но четко ответил я. Теперь, когда я получил то, что хотел, и границы были очерчены ценой почти что удушья, можно было вернуться к деловой, прагматичной дискуссии. — А где в Роделионе можно найти больше всего древних предметов? Артефактов, реликвий. Для изучения и возможной приобретения.

Вопрос, казалось, удивил его своей внезапностью и конкретностью.

— Древностей? — он нахмурился, его пальцы непроизвольно постучали по рукояти кинжала за поясом. — Либо в Гиробранде, в столице, на так называемом Большом Имперском Базаре. Там можно найти практически все, что угодно. Либо… — он сделал небольшую паузу, раздумывая, — в Руинах Золотых Врат. Там раз в месяц проводится крупнейший в Империи закрытый аукцион. Собираются коллекционеры, артефакторы, охотники за сокровищами со всех уголков Неба. Если что-то по-настоящему редкое и ценное существует, оно почти наверняка будет представлено именно там.

Я кивнул, мысленно отмечая оба места, но внутренне уже склоняясь ко второму варианту. Золотые Врата звучали куда более многообещающе для моих специфических потребностей.

— Нет ли у вас для меня какого-нибудь поручения где-нибудь… в этих местах? — спросил я, глядя на него прямо, стараясь придать своему тону деловитость.