Демон Жадности. Книги 6

Глава 20

Во время очередного неторопливого обхода, пару часов спустя, я заметил мужчину лет сорока, коренастого, с обветренным лицом. Он явно симулировал, делая вид, что давил на бур с силой, но на самом деле лишь слегка царапал породу кончиком винта, экономя силы.

Я подлетел ближе, остановившись в паре метров от него. Он замер, увидев меня, и его лицо исказила хорошо отработанная маска заискивающей покорности.

— Господин смотритель, я просто… кажется, жила здесь тверже, трудно поддается…

— Молчи, — отрезал я ровным тоном, не повышая голос.

Из внутреннего кармана я извлек кинжал.

Он был невелик, длиной чуть больше моей ладони, с простой рукоятью из темного, отполированного временем дерева и узким, словно игла, лезвием из матового серого металла. Артефакт уровня Истории, «Сотня порезов»

Его принцип работы был примитивен до гениальности и одновременно порочен: любое повреждение, нанесенное этим лезвием, даже поверхностная царапина, вызывало в нервной системе жертвы отклик, многократно, в сотни раз превосходящий реальный урон.

Создатель, видимо, хотел сделать изощренное орудие для продолжительных пыток, но не сумел сдержать свой садизм и в результате боль от «Сотни порезов» была настолько чудовищной, что часто приводила к мгновенному болевому шоку, разрыву нервных окончаний или остановке сердца, сводя на нет сам смысл долгого допроса.

Из-за этого фатального несовершенства артефакт пользовался минимальной популярностью, став диковинкой для коллекционеров или орудием для быстрых, жестоких убийств.

Когда «Сотня порезов» стал моей татуировок, по мере роста моего ранга рос и его уровень, и мне удалось взять его под контроль, причиняя ровно столько боли, сколько нужно. Сейчас я не мог пользоваться татуировкой, только оригинальным артефактом.

Но теперь у меня было то, чего не было ни у его создателя, ни у меня самого из прошлого. Мировая аура и навык контроля над ней.

Я не стал делать широкий, демонстративный взмах. Быстрым, почти незаметным движением, будто поправляя манжет, я провел кончиком лезвия по тыльной стороне его левой руки, лежавшей на рукояти кирки. Даже не порезал кожу — лишь оставил тонкую, розовую полоску, похожую на след от жесткой травинки, даже крови не было.

И тут же, мгновенно, сработал артефакт.

Мужчина взвыл. Не вскрикнул, не застонал, а именно взвыл, диким, нечеловеческим, рвущим глотку голосом, от которого по спине у остальных пробежали мурашки. Он выпустил бур и, потеряв контроль над «Прогулками», сполз по стене на дно штрека.

Боль, спроецированная артефактом в его нервную систему, была огромна, но я был готов. Еще до того, как лезвие коснулось его кожи, я уже направил нить мировой ауры прямо к точке контакта для его подавления, сдерживания эффекта.

Так что боль, которая должна была выжечь ему нервы и погрузить мозг в агонизирующее забытье, снизилась до просто невероятно интенсивной. Это было похоже на то, как я глушил гипнотическое внушение Инолы — та же тонкая, требующая немыслимой концентрации работа, только здесь объектом «защиты» была не моя собственная психика, а магия в лезии «Сотни порезов».

Через десяток секунд боль начала спадать, скатываясь вниз по воображаемой шкале. Шахтер, весь в поту и слезах, слюна тянулась у него изо рта, посмотрел на меня, вернее, в мою сторону, так как взгляд был мутным.

Ужас в его глазах был неподдельным и и полным.

— Следующий раз, когда ты решишь симулировать, — сказал я тем же ровным, безразличным тоном, будто комментирую погоду, — будет больнее в два раза. Понял?

Он закивал так часто и судорожно, что, казалось, вот-вот свернет себе шею. Потом, рыдая, с трудом поднялся и, шатаясь, потянулся за своим буром.

Его работа после этого стала не просто быстрой — она стала истерически энергичной. И что важнее — этот ужас, это знание о том, какая боль возможна и как она выглядит со стороны, передалось, как электрический разряд, всем остальным шахтерам в секторе.

Они видели дикую реакцию, слышали нечеловеческий крик. Для них это было четким посланием: смотритель Масс может причинить адскую боль, и лучше при нем не нарушать правил.

Фальгот, наблюдавший за всей сценой со своего сектора, сперва хмурился, увидев такую бурную и дикую реакцию, его рука непроизвольно сжалась, будто он готовился к худшему.

Однако когда шахтер не умер и не отключился, а, рыдая, продолжил работу с удвоенной энергией, облегчения на его лице я не увидел. Он ничего не сказал мне, но я заметил краем глаза, как в течение следующего часа он пару раз применил свою «магическую дубинку» с заметно большей, чем обычно, силой, так что шахтеры не просто вскрикивали, а отлетали к стене.

За две недели дежурства в боковом карьере я применял кинжал еще всего три раза. Каждый раз — за вопиющие, на мой взгляд, нарушения, которые могли подорвать систему: попытку спрятать в подкладку шапки крошку руды; ссору из-за места у более богатой жилы, грозившую перерасти в настоящую драку с применением кирок; и один раз — за откровенный саботаж со стороны новичка, который в отчаянии просто сел на пол и отказался работать, тихо плача.

Каждый раз я подавлял боль мировой аурой до уровня, ломающего волю, стирающего любые мысли, кроме желания избежать повторения, но не убивающего и не калечащего необратимо. И каждый раз результат был одинаковым: жертва превращалась, по крайней мере на ближайшие дни, в самого усердного, безропотного работника на участке, а окружающие, наблюдавшие сцену, трудились с лихорадочной, почти маниакальной старательностью, избегая даже малейшего повода для внимания.

Дакен появлялся в руднике раз в несколько дней, обычно под конец смены. Он не вмешивался, не делал замечаний, лишь наблюдал с каменным, невыразительным лицом, стоя в тени у входа, его массивная фигура почти сливалась со скалой. После первой недели таких дежурств он вызвал меня к себе в ту самую каморку старшего смотрителя.

— Добыча в твоем секторе стабильно на двенадцать-пятнадцать процентов выше, чем у Фальгота, за последние семь дней, — сказал он, уставившись на меня своим плоским, ледяным взглядом. Он сидел за столом, перед ним лежали грубые листки с цифрами. — И ни одного инцидента с потерей рабочей силы, даже серьезных травм. Ты меня снова удивляешь. Продолжай в том же духе, Масс. Фальгот работает здесь больше года, и его методы не менялись ни на йоту. А ты, новичок, за две недели уже поднял планку производительности и дисциплины. Если так пойдет и дальше, испытательный срок закончится уже на первом месяце.

Я молча кивнул и, повернувшись, вышел из каморки. Дверь закрылась за моей спиной с глухим щелчком.

Спустя еще три дня привычный гул драгоценного рудника нарушил новый, чужеродный звук — низкое, размеренное гудение, исходящее откуда-то сверху, со стороны скрытого входа, которым пользовались только смотрители и доставка.

Через несколько минут в проеме главного штрека появилась фигура Дакена. Его обычно каменное, непроницаемое лицо было сейчас застывшей маской почтительного, даже подобострастного внимания, что само по себе было тревожным знаком.

Рядом с ним, не касаясь ногами запыленного пола, парил невысокий, сухопарый мужчина в простом, идеально отутюженном темно-сером костюме, без видимых доспехов, оружия или каких-либо знаков отличия.

Он выглядел как бухгалтер средних лет, пришедший проверять счета в самое неподходящее время. Но от него, от его невозмутимой, неподвижной позы, исходило то самое давление мировой ауры, которое однозначно определяло Эпоса.

И не просто какого-то простого Эпоса, как попечительница Далии — его мировая аура была будто ощетиненным тысячами игл ежом, окружавшим его невидимым куполом. Мне до такого уровня контроля было еще ой как далеко.

«Око Шести». Крыша. Проверка.

Дакен начал очередную свою экскурсию, жестом приглашая гостя дальше в штрек.

— Как видите, господин Олион, добыча идет строго по утвержденному плану и графику. Жила стабильна, не истощается, качество руды полностью соответствует контрактным требованиям. Дисциплина, как вы можете наблюдать, поддерживается на должном уровне. Потери рабочего времени и сырья минимальны, находятся в рамках статистической погрешности.

Проверяющий, которого Дакен назвал Олионом, молча кивал, его острый, неспешный взгляд скользил по стенам, по лицам шахтеров, застывшим в напряженном ожидании, по инструменту, по самой пыли в воздухе.

Они прошли через весь основной штрек, и Олион, наконец, заговорил, когда они оказались почти рядом со мной.

— Управление впечатляет. Организация, чистота процесса. Особенно для такого удаленного и специфического объекта. Но у меня есть вопрос сугубо практического свойства, Дакен.

— Я весь внимание, господин Элион, — Дакен слегка склонил голову.

— Во-первых, воры. — Элион произнес это слово без эмоций, как констатацию погодного явления. — Они были, есть и будут. Особенно когда товар… так привлекательно сверкает и имеет конкретную рыночную цену. Как вы с ними разбираетесь обычно? Стандартная процедура — ликвидация с демонстрацией для остальных? Или есть нюансы?

Дакен не дрогнул, но в его глазах, обычно пустых, мелькнула быстрая, почти неуловимая тень напряженного размышления. Вопрос Олион явно не подразумевал просто ответ в духе: «Убиваем и выкидываем» или «Наказываем и отпускаем». Должно было быть что-то большее.

— Процедура, разумеется, зависит от обстоятельств, господин Олион, — начал он, подбирая слова. — От величины ущерба, от истории и ценности самого рабочего, от общего контекста.

Олион медленно кивнул.

— Вы говорили, что сейчас у вас в заключении содержится один такой вор. Пойманный с поличным на довольно крупной краже. Я хочу видеть, как вы разберетесь с ним, что сделаете. Хочу понять, насколько эффективны ваши методы не только с точки зрения избавления от уже состоявшихся воров, но и с точки зрения профилактики будущих краж.

Очевидно, это был тест. Тест для Дакена в первую очередь, как для управленца и ставленника от «Ока». Вот толко проходить его в одиночку Дакен не стал.

Он на секунду задумался, его взгляд метнулся по сторонам, ища кого-то или что-то, и затем остановился на мне.

— Масс. Подойди сюда.

Я сделал несколько ровных шагов вперед, выходя из тени, и ощутил, как тяжелый взгляд Элиона охватил меня с ног до головы.

— Сходи и приведи парня, сидит в карцере у моего кабинета, — тихо, но четко сказал Дакен. Его голос теперь был обращен ко мне, но каждое слово явно предназначалось и для ушей проверяющего. — Вчера попытался пронести самородок почти на полкило чистой руды, привязав к веревке и проглотив. Решить вопрос не успел — был занят подготовкой к визиту господина Олиона. Разберись с ним. Прямо сейчас. Здесь, чтобы всем было видно.

А это, кстати, уже был тест для меня от Дакена. Очевидная проверка на лояльность. Потому что «разберись» в данном контексте и с учетом объема кражи могло означать только убийство.

Я коротко кивнул, повернулся на каблуках и направился твердыми шагами к выходу из тоннеля в жилую часть рудника. Проблема была в том, что убивать я никого не хотел.

По крайней мере никого из шахтеров, просто работавших ради бо́льших денег по тем или иным личным обстоятельствам. И воровство, тем более воровство у «Ока», на мой взгляд смерти не заслуживало.

Одно дело — боль от «Сотни порезов». Это было крайне неприятно для цели, не слишком радостно для меня, все-таки я не был садистом, но ради достижения цели — внедрения в «Око», я был готов пойти на такое, тем более что использовать кинжал нужно было нечасто.

Но убийство — это был совсем иной разговор.

К счастью, помня все слова Дакена и Олиона, я без труда смог придумать способ, как обойтись без смерти воришки, но при этом грамотно ответить на поставленный ревизором «Ока» вопрос.

В карцере я нашел относительно молодого, лет тридцати, парня. Он сидел, прислонившись спиной к стене, с выражением полного отчаяния на лице. Ну, оно и не удивительно.

— Встань. Иди за мной, — приказал я, не повышая голоса, стоя в дверном проеме.

Он замотал головой, его глаза округлились от животного ужаса, губы задрожали, начали выходить бессвязные обрывки мольбы.

— Нет… пожалуйста… я больше не буду… семья… дети… долги… я с ума сошел…

— Пошли, — повторил я, и в голосе прозвучала сталь.

Шагнул вперед и взял его за плечо, чуть выше локтя. Он взвизгнул от боли и страха и беспрекословно, пошатываясь, поплелся за мной, бормоча что-то под нос.

Я привел его обратно в главный тоннель, на открытое, хорошо освещенное пространство недалеко от места, где стояли Дакен и Олион. Работа вокруг уже затихла.

Шахтеры, прервав свое монотонное дело, слетелись, как воронье, образуя полукруг, их лица были бледными, восковыми масками страха, любопытства и глухого ожидания расправы.

Дакен и Олион стояли в стороне, в десяти шагах, наблюдая. Дакен смотрел на меня с напряженным, жестким ожиданием, его взгляд говорил: «Давай, покажи, на что способен». Олион — с холодным, отстраненным, чисто аналитическим интересом, как ученый, наблюдающий эксперимент.

Я не стал тратить время на длинные речи или театральные жесты. Это была не сцена для морализаторства. Я вытащил кинжал «Сотня порезов».

— Этот человек, — объявил я достаточно громко, чтобы слышали все, — попытался украсть собственность организации. Не просто руду. Он украл доверие. Он нанес удар по тем, кто честно работает. Это предательство. И за предательство полагается не просто наказание. Полагается искупление через боль.

Я схватил его одной рукой за предплечье, но не просто, а так, чтобы мои указательный и большой палец сложились в узкое колечко поверх его кожи, после чего уколол его ровно в середине этого колечка.

Это было не слишком удобно, но вырваться из хватки Предания он все равно не мог. А я, с другой стороны, мог замаскировать использование мировой ауры на острие кинжала, которое Олион по идее должен был бы засечь, если бы мое собственное тело не экранировало от него происходящее в точке контакта лезвия и кожи пытуемого.

К тому же я использовал заметно меньше мировой ауры, во-первых, также чтобы скрыть ее использование, а во-вторых, чтобы боль, испытываемая вором, была больше, чем та, которой я обычно подвергал нарушителей порядка и правил.

Парень взревел, горловым, нечеловеческим воплем, который эхом отозвался по штреку, и его тело затряслось в неконтролируемых, жестоких конвульсиях. Я дал ему прочувствовать эту агонию пяти долгих секунд, считая в уме, прежде чем убрал лезвие.

— Пожалуйста! — выкрикнул он, захлебываясь слезами, слюной и собственным страхом, когда способность говорить ненадолго вернулась. — Ради всего святого! Я с ума сошел, я больше не…

— Молчи! — рявкнул я. — Следующий удар будет больнее. А следующий после него — еще больнее! Это — наказание за твое преступление, искупление через боль! Прими его с честью, надеюсь, ее у тебя осталось хотя бы немного!

Тем временем я схватил его тем же образом за плечо и вонзил кинжал чуть глубже уже в районе ключицы. При этом я оказался к нему достаточно близко, чтобы наклониться к его уху и не выглядеть неестественно.

— Ори вдоволь, но терпи, — шикнул я так, чтобы мои слова, произнесенные сквозь его собственный стон и хрип, были слышны только ему. — Вытерпишь — будешь жить. Потому что иначе тебя ждет смерть.

Он вздрогнул, не прекразая вопить, но в его глазах, направленных на меня, я прочитал промелькнувшие сквозь боль осознание и благодарность.

Третий удар был в шею в районе сонной артерии. Теперь я буквально прижимал его к себе, а он, не прекращая, голосил от боли.

— Теперь ты мне должен, — продолжил я. — Будешь доносить на других, когда понадобится, говорить им то, что я прикажу, шпионить. А если кому-то проболтаешься об этом нашем соглашении, я использую кинжал без ограничения его силы, и ты умрешь от остановки сердца и агонии, которую твое тело не сможет вынести.

Он не ответил, да было и не нужно. Дальше я не торопился. Я делал паузы между ударами, давая ему отдышаться, подавить рыдания, но вместе с тем и позволить зрителям в полной мере прочувствовать ужас его положения.

Я видел лицо Дакена. Его брови сдвинулись в грозную складку, губы сжались в тонкую белую нить. Он смотрел на это затянувшееся представление и, очевидно, видел в нем пустую, бессмысленную жестокость, трату драгоценного времени проверки, неэффективный, вычурный метод.

Он хотел увидеть труп как понятное всем предупреждение, а получил какой-то извращенный концерт. Его взгляд, брошенный на меня после паузы, говорил яснее любых слов: «Ты облажался, Масс. Сильно. Ты не понял, что от тебя хотели».

Но я также непрерывно следил и за Олионом. И его реакция была иной. Сначала его бесстрастное, словно вырезанное из слоновой кости лицо не выражало ровным счетом ничего. Потом легкое, заинтересованное оживление. В конце — тихое одобрение.

Вся процедура, от первого до последнего удара, длилась, возможно, три с половиной минуты. Но для присутствующих шахтеров, замерших в немом ужасе, она наверняка показалась куда более долгой. Я вытер лезвие о грубую ткань его робы, оставив темный влажный след, и вложил кинжал обратно в скрытые ножны у пояса.

— Отведите его в лазарет, — приказал я двоим ближайшим шахтерам, чьи лица были землисто-серыми. — Окажите минимальную помощь. Пусть работает, как только сможет держать инструмент.

Они, не глядя на меня, молча кивнули и, осторожно, словно боялись разбить, потащили парня в сторону узкого прохода.

Я повернулся и несколькими ровными шагами подошел к Дакену и Олиону. Дакен уже открыл рот, его лицо было темным от подавленного гнева и горького разочарования.

Он явно готовился к немедленному, уничижительному разносу, к тому, чтобы на месте указать мне на мою глупость, недальновидность и провал перед лицом такого важного гостя, чье мнение могло решить судьбу всего участка.

— Это было… совершенно не то, что… — начал он, ледяным, шипящим от негодования тоном.

Но его перебил голос Олиона.

— Интересно, — Дакен замолчал на полуслове, как по команде. — Очень показательно. Смерть как дисциплинарная мера — это просто. Она создает страх, да. Но также оно создает и отчаяние, а отчаяние, как известно, — мать нестабильности и непредсказуемых потерь. То, что вы только что продемонстрировали… это нечто иное. Более сложное.

Он сделал небольшую, театральную паузу.

— Это не страх перед результатом. Это страх перед процессом. Эффективно. Экономно с точки зрения ресурсов. Не без определенного… изящества в подходе, в своем роде. Вы, судя по всему, понимаете, что делаете. Хвалю.

Дакен замер с полуоткрытым ртом. Его гневная, обличительная тирада застряла в горле, не найдя выхода. Он смотрел то на Олиона, то на меня, и в его глазах с первоначальноми недоуменем и досадой теперь боролось вынужденное признание. Он промолчал, лишь кивнув, уже не мне, а Олиону, принимая его вердикт как окончательный.