Демон Жадности. Книги 6

Глава 6

Тишина в зале стала гнетущей, физически ощутимой. Воздух словно загустел. Я бросал вызов не их вере, а ее земному воплощению. И я делал это не как враг, а как самый ревностный ее последователь, мучающийся несоответствием идеала и реальности.

Их промытые мозги не могли просто отбросить мои слова — они должны были их переварить. А для этого им пришлось бы включить хоть какую-то тень критического мышления. Вот только это было невозможно. Критическое мышление было убито в них самой Инолой.

Они смотрели на тяжелую дубовую дверь, за которой скрылась их богиня, и в их взглядах, прежде полных лишь слепого обожания, впервые появилась неуверенность и смутная, еще не осознанная обида.

— Братья, сестры, — продолжил я, и мой голос был наполнен спокойной, почти отеческой заботой. — Завтра тех из нас, кто еще не прощел крещение, снова позовут на беседу с сестрой Инолой. Это благо. Это возможность укрепить нашу веру, закалить ее, как сталь в горне. Но помните: в самых сокровенных глубинах своего духа, в тишине своих мыслей… будьте бдительны.

Они смотрели на меня, и в их глазах читалась путаница. Идея бдительности явно шла вразрез с вбитым в головы слепым доверием.

— Бдительны? К чему, брат?

— Не к доктрине Чистоты, но к тем, кто, как и мы, может неосознанно свернуть с истинного пути, — мягко, но настойчиво ответил я. — Если сестра Инола и воины Церкви — истинные праведники, если их помыслы чисты, как горный источник, и их учение непогрешимо, то со временем это станет для всех очевидно само собой. И тогда любые подозрения растают, как утренний туман под лучами солнца. Но… — я сделал драматическую паузу, давая этому «но» повиснуть в настороженной тишине, — если в их сердцах затаилась хоть тень лицемерия, если они, проповедуя нам тотальное отречение, сами не до конца следуют ему, то наша слепая вера в них, как в непогрешимых проводников, станет для нас же смертельной ловушкой. Мы можем служить не Истинной Вере, а их личной гордыне, прикрытой белой робой.

Я видел, как они переваривают мои слова. Это была тончайшая диверсия. Я не призывал их к открытому бунту — нет, это было бы самоубийством. Я призывал их к высшей, как я это преподнес, форме праведности — к сомнению в грешнике, даже если он облачен в одежды святого.

— Поэтому, — продолжил я, понизив голос до конфиденциального, заговорщицкого шепота, чтобы белые тени у стен не услышали, — когда вы будете там, перед ней, повторяйте все, что от вас требуют. Громко и четко. Вслух. Но мысленно, в самой глубине, где живет ваша истинная, ничем не замутненная преданность чистоте, твердите иное. Не «я верю сестре Иноле». А «я не доверяю сестре Иноле полностью, пока не увидел ее истинного аскетизма». Не «ее путь безупречен». А «я сомневаюсь в ее безупречности, пока вижу разницу в наших одеждах и пище». Сделайте это не в качестве бунта, а в качестве меры предосторожности. Как очистительный ритуал для собственной души, чтобы она не прилепилась к ложному кумиру.

Реакция была неоднозначной, как я и ожидал. Некоторые, самые ярые фанатики, те, чьи мозги были вычищены до блеска, смотрели на меня с непониманием и легким осуждением. Но многие другие задумались.

Они кивали, их взгляды, прежде мутные, становились острее, осмысленнее. Идея защитить свою веру от возможного осквернения со стороны самого проповедника оказалась для них странно притягательной.

С утра и правда начали вызывать на очередные сессии разговоров с Инолой. Однако когда очередной человек вернулся спустя четверть часа, его лицо было не таким, как у тех, кого уводили до этого.

Не было того сияющего, почти безумного фанатизма, который стирал личность. В его глазах горел все тот же огонь преданности доктрине, но теперь в нем появилась холодная, оценивающая искра.

Он не бросился тут же к остальным, чтобы восхвалять Инолу и ее мудрость. Он молча, с каменным лицом, вернулся на свое место, его взгляд скользнул по белым робам охранников у стен, и в нем читалась уже не слепая преданность, а тяжелая, настороженная дума.

Следующие, кто последовал моему совету, возвращались с похожим выражением. Они оставались фанатиками Церкви Чистоты, готовыми, как мне казалось, умереть за саму идею аскезы и отказа от мирских благ. Но их вера в Инолу лично, как в непогрешимого мессию, была надломлена.

Они украдкой поглядывали на безупречные, свежие робы стражей, и их губы подергивались в легкой судороге неодобрения.

А потом ко мне подошел молодой виконт, задававший мне за последние дни больше всего вопросов и больше друших восхищавшийся моими проповедями. Он подошел близко и, глядя на меня с новым, почтительным блеском в глазах, тихо, так, что слышно было только мне, произнес:

— Ты был прав, брат. Она спрашивала о доверии, о вере в ее руководство. Вслух я говорил то, что положено. А про себя… я повторял твои слова. Снова и снова. И теперь я вижу. Я вижу их яснее. Они… не совсем с нами. Они не такие чистые, как ты.

Ко мне потянулись еще несколько человек. Их шепот был полон не восторженного восхищения Инолой, а тихой, горячей благодарности ко мне. Я стал для них не просто пророком, возвещающим о далеких и прекрасных идеалах.

Солнце снова клонилось к закату, окрашивая разгромленный зал в багровые тона, и меня снова не тронули. Возможно, удача, возможно, Инола и остальные все еще видели во мне полезный элемент, который можно было пока не трогать и оставить напоследок.

К этому моменту еще треть заложников прошли через кабинет Инолы и большинство из них вернулись с тем холодным, подозрительным блеском в глазах, который я в них взрастил.

Но завтра она наверняка вызовет и меня. И когда это случится, никакая мысленная стена не выдержит прямого, сфокусированного напора ее воли и силы Эпоса.

У меня оставалась одна ночь. Один последний шанс перевернуть доску, пока я еще был игроком, а не фигурой.

Когда сумерки сгустились и белые тени заняли свои посты снаружи, я подошел к небольшой группе из заложников. Сегодня пророчествовать сразу для всех было слишком опасно.

— Братья и сестры! Сегодня, в тишине медитации, мне было даровано откровение. Мне открылась истинная цель, что скрывается за требованиями сестры Инолы.

Я видел, как они замирают, их дыхание затаивается. Я был их пророком. Они ждали моих слов, вытянув шеи, как птенцы.

— Она требует встречи с императорской кровью Роделиона. Не для того, чтобы предъявить ультиматум. Не для того, чтобы диктовать волю Небес. Нет. Она хочет договора. Сделки.

— Но… это невозможно! Церковь не ведет переговоров с грешной властью! Она должна ее уничтожить!

— Именно так нас учили, — кивнул я, и в моем голосе зазвучала глубокая, искренняя скорбь. — Но то, чему учат, и то, что есть на самом деле, порой различается, как небо и земля. Ее цель — не уничтожение системы Роделиона. Ее цель — встроиться в нее. Получить легитимность, власть, привилегии. Она и ее ближайшие соратники хотят отколоться от истинной Церкви Чистоты и перейти под знамена Империи, сохранив свои ряды и свою избранность. Они готовы предать доктрину ради места под солнцем в мире, который сами же называют скверным.

Эффект был подобен взрыву. Сначала — шок, полное отрицание.

— Это ложь! Она ведет нас к свету! Она чиста!

— Разве ее роба не белее нашей? — мягко, но неумолимо спросил я. — Разве ее пища не слаще? Разве в ее ушах не красуются знаки отличия? Разве она не ищет диалога с теми, кого мы должны презирать? Соедините точки, братья! Картина складывается сама собой!

Я видел, как борются в их глазах слепая вера и зароненное мной сомнение. Их сознания, переформатированные внушением, были подобны мягкому воску, но теперь они были вынуждены думать, сопоставлять. А думающий фанатик — это уже не фанатик.

— Но… но она вела нас… к очищению… — пробормотал кто-то сбоку, уже без прежней уверенности, глядя на свои руки.

— Вела? Или использовала? — парировал я, мой голос стал жестче. — Мы для нее — разменная монета. Пыль, которую можно стряхнуть с ног, войдя в покои императорского дворца. Наша вера, наши жертвы — всего лишь инструмент в ее личной игре. Лестница, по которой она карабкается к власти, которую мы с вами должны были отвергнуть.

Они смотрели друг на друга, и в их взглядах читалось не просто сомнение, а растущая, яростная обида.

— Может, он прав… — прошептала одна. — Она всегда смотрела на нас свысока.

— Они никогда не делились с нами пищей… — мрачно добавил другой. — Никогда не садились с нами есть нашу кашу.

— А эти переговоры… — подхватил третий, — зачем им переговоры с Империей, если не для сделки? Чтобы попросить еще миску каши?

Восприимчивость, созданная промывкой мозгов, сыграла против самой Инолы. Их разумы, привыкшие безоговорочно принимать вкладываемые в них идеи, теперь так же безоговорочно приняли мою. Общественное мнение, это стадное чувство, качнулось с необратимой силой.

И вот первый голос, полный ненависти и разочарования, прорезал воздух.

— Предательница!

Спустя несколько часов похожие разговоры прошли с каждым заложником из оставшихся тринадцати десятков. И теперь они смотрели на тяжелую дубовую дверь, за которой их бывшая богиня проводила свои беседы, а в их глазах горел огонь не веры, а праведного гнева обманутого адепта.

Они, эти марионетки, чьи струны дергала Инола, начали поворачиваться против кукловода. И все, что им для этого понадобилось, — вовремя подсказанная, горькая правда, упавшая на благодатную почву их собственных, уже готовых к бунту, униженных душ.

— Наш долг теперь ясен, — провозгласил я шепотом, когда гул негодования толпы утих и взгляды всех заложников снова устремились на меня. — Мы не можем позволить этой предательнице использовать нашу веру как ступеньку для своей карьеры. Мы должны бежать. Мы должны донести правду о ее лицемерии до настоящих лидеров Церкви и до властей Империи. Наше место — в наших домах, где мы сможем нести истинную доктрину Чистоты, не запятнанную корыстью и предательством!

По залу прошел одобрительный гул. Идея возвращения домой в статусе мучеников и пророков, несущих свет, была для них невероятно притягательной.

— Но наручники… — мрачно произнес полковник, поднимая свои закованные запястья. — Они блокируют ману. Мы беззащитны, как котята.

— Замок можно открыть, — возразил я, и все взгляды устремились на меня, полные внезапной надежды. — Я наблюдал. Ключ висит на поясе у каждого из них. — Я кивком указал на дверь, за которой стояли стражи. — И он универсален. Достаточно добыть один.

Их глаза загорелись, но в них тут же вспыхнул и страх. Теперь нужно было реализовать план. Я заранее подготовил два деревянных ведра, которые использовались как параша.

Они были заполнены до краев зловонной, мутной жижей, от которой слезились глаза. Я поднял их, демонстративно напрягаясь под их весом, и направился к двери зала.

— Эй! — крикнул я, стуча ногой в массивную дубовую дверь, так как руки были заняты.

Щель между дверью и косяком расширилась, и в проеме показался белый капюшон. Охранник, мужчина с бесстрастным, обветренным лицом, окинул взглядом меня и мою зловонную ношу.

— Место кончилось! — пояснил я. — Нужно вынести, иначе тут дышать будет нечем!

Его нос сморщился от непроизвольной брезгливости, и он отступил на полшага.

— Используй углы зала, как все, — бросил он безразличным, уставшим тоном, пытаясь захлопнуть дверь.

— Там уже лужи! — не отступал я, делая вид, что пытаюсь просунуть вперед одно из ведер. — Это мешает чистоте помыслов! Разве Церковь Чистоты одобряет такие антисанитарные условия? Или вам нравится дышать этим смрадом?

Я видел, как его рука, лежавшая на рукояти алебарды, сжалась от раздражения. Он не был готов к богословской дискуссии о гигиене и чистоте помыслов с фанатиком, обремененным ведрами нечистот.

Его миссия была — охранять, а не убирать за нами. И явно не в его обязанности входило терпеть эту вонь прямо под носом.

Он тяжело вздохнул, его взгляд скользнул по моим закованным запястьям, оценивая степень угрозы. Блокирующие наручники, жалкий вид, зловонные ведра — я был воплощением безобидности, надоедливой мухой.

— Ладно. Только быстро. За мной, — буркнул он, отступая и пропуская меня в узкий проем.

Я кивнул с подобострастной благодарностью, изобразив на лице облегчение, и шагнул за ним в темный, заваленный обломками коридор, стараясь не расплескать содержимое ведер.

Охранник привел меня в небольшое помещение, которое чудом уцелело среди общих разрушений. Дверь была сорвана с петель, и он, скрестив руки на груди, встал в проеме, полностью блокируя его своим телом и исключая любую возможность уединения.

Я сделал вид, что это меня совершенно не смущает, и с деланной неловкостью принялся выливать зловонное содержимое ведер в дыру в полу, служившую унитазом.

Потом поставил пустые ведра в угол с таким видом, будто выполнял священный ритуал, и, повернувшись спиной к охраннику, принялся с возмутительной медлительностью возиться с застежками своей грубой робы.

Мои пальцы якобы никак не могли справиться с простым узлом, но все мое существо было сосредоточено на другом. Я закрыл глаза, изображая сосредоточенность на естественных потребностях, и обратился внутрь себя.

К той тяжелой, инертной субстанции, что копилась в моем ядре. Мировая аура. Она была грубой, неподатливой, как холодная смола.

Управлять ею после шелковой текучести маны было все равно что пытаться вышивать сапожным шилом. Но на нее не влияли мертвые металлические манжеты на моих запястьях.

Я мысленно сформировал щупальце, тонкий отросток энергии, и направил его за спину, к поясу охранника. В моем воображении это был изящный крючок. В реальности — неуклюжий, дрожащий загиб, едва ощутимый для моего собственного восприятия.

Первая попытка. Я попытался поддеть связку ключей, висевшую у него на поясе. Аура дрогнула, коснулась металла, но не зацепилась, рассыпавшись как песок сквозь пальцы. Я почувствовал, как от напряжения на висках выступил пот, а в пальцах появилась легкая дрожь.

Вторая попытка. Чуть точнее. Крюк задел кольцо, на котором висели ключи, но был слишком слаб, чтобы сдвинуть его с места. Охранник пошевелился, и я мгновенно отпустил энергию, затаив дыхание. Он лишь переступил с ноги на ногу, его внимание было рассеянным, устремленным в темноту коридора.

Третья попытка. Снова промах. Аура была слишком грубой, ей не хватало тонкости. Я вспомнил недели изнурительных тренировок в резиденции Шейларона, все те часы, что я потратил, чтобы просто заставить эту упрямую энергию сдвинуть с места перо. Сейчас от этого зависело все.

— Долго ты еще? — раздался голос охранника. Он не обернулся, но звук заставил меня вздрогнуть.

— Сейчас, брат, почти готово, — пробормотал я, силясь придать голосу виноватые нотки.

Четвертая попытка. Я потратил больше сил, сконцентрировавшись до головной боли. Крюк стал плотнее, цепче. Он зацепился за кольцо! Но в тот же миг охранник кашлянул и повернул голову.

— Эй, ты там заснул? — раздался его раздраженный голос. Он уже смотрел на меня через плечо.

— Простите, брат, — пробормотал я, изображая смущение и отводя взгляд. — Эта простая пища… вызывает некоторые сложности с пищеварением.

Охранник фыркнул, и я увидел, как его плечи напряглись от досады.

— Целибат и аскеза не всегда благоприятно сказываются на желудке, — добавил я с наигранной искренностью.

Он что-то буркнул себе под нос и отвернулся, снова уставившись в пустоту коридора. Это была моя последняя возможность.

Пятая попытка. Я выдохнул и вложил в концентрацию все, что оставалось сил. Я представлял себе не крюк, а тонкую, но невероятно прочную проволоку из чистой воли.

Она обвила кольцо, затянулась мертвой петлей. Медленно, миллиметр за миллиметром, я начал тянуть.

Ключи заскрипели, царапая ткань пояса. Я замер, но охранник, казалось, не заметил. Он был уверен в своей безопасности, в этих наручниках, в моей безобидности. Связка поползла вверх по его бедру. Еще немного… Еще сантиметр…

Тут я резко кашлянул, громко и неожиданно. Охранник инстинктивно повернулся ко мне, и в этот миг я дернул ауру изо всех сил. Связка ключей сорвалась с его пояса и, благодаря неимоверному усилию моей воли, зависла в воздухе за его головой.

— Что-то случилось? — спросил он, нахмурившись, его глаза сузились.

— Просто поперхнулся, брат, — прохрипел я, с трудом способный говорить от дикой головной боли. — Уже все прошло.

— Закончил? — нетерпеливо спросил охранник, уже поворачиваясь к выходу.

— Да, брат. Благодарю за предоставленную возможность соблюсти чистоту, — ответил я с подобострастным кивком, хватая ключи и пряча их в штаны.