Демон Жадности. Книги 6

Глава 4

Мои действия стали спусковым крючком. Другие фанатики, воодушевленные и разгоряченные моим примером, с новым, невиданным рвением набросились на тех, кто еще не прошел через личную беседу.

Теперь это было не просто спонтанное избиение — это превратилось в некий странный, жестокий ритуал… не пойми чего. Они выкрикивали мои же слова, мои только что придуманные лозунги об абсолютном отречении, вкладывая в них всю свою новообретенную ярость.

Ко мне решительно подошел седовласый полковник, его некогда гордые глаза теперь горели новым, одобрительным огнем.

— Ты видишь саму суть учения, брат, — сказал он, тяжело хватая меня за плечо своей мощной рукой. — Ты видишь ее глубже и яснее многих из нас. Ты должен вести нас дальше, указывать путь!

Я кивнул ему с таким благоговейным, почти трансовым выражением, на которое только был способен.

— Мы все лишь инструменты в руках Небес, брат. Я — всего лишь глас, что они даровали мне, чтобы пробудить спящих.

Моя отчаянная ставка сработала. В течение всего дня белые тени выкликали имена одного за другим, уводя людей к Иноле. Они забирали тех, кто был спокоен, умиротворен, но при этом пассивен.

Они забирали тех, в ком еще теплились малейшие искры сомнения или недостаточного рвения. Мое же имя так и не прозвучало. Я стал слишком ценным, самодельным активом прямо здесь, в главном зале.

Я был катализатором, который ускорял и углублял процесс их обращения, я сам делал за них половину черной работы. Зачем его убирать, если он приносит такую очевидную пользу? Зачем тратить драгоценное время Инолы на того, кто и так уже достиг, казалось бы, самых вершин фанатизма и преданности?

Когда солнце окончательно зашло и последнего на сегодня аристократа увели на беседу, я насчитал около пятидесяти из полутора сотен человек, прошедших через эту процедуру. Я сидел в центре круга своих новых «последователей», механически кивая их восторженным, бессвязным речам и вставляя свои, еще более радикальные и безумные идеи.

Внутри же я чувствовал лишь ледяное, хрупкое, как тонкий лед, облегчение. Я выиграл себе немного времени, один драгоценный день. Но я поставил себя на самую вершину, в центр внимания. И это внимание мне придется оправдать.

Ночь опустилась на разрушенный особняк, но на этот раз ее не нарушил ни чистый колокольный голос Инолы, ни гипнотический гул мировой ауры. Тишина была непривычной, почти звенящей, давящей.

Я сидел, скрестив ноги и притворяясь погруженным в глубокую медитацию, но все мое внимание было приковано к одному из белых роб, стоявшему на часах у главного входа в зал. Его поза была по-прежнему безупречно прямой, но в едва уловимом наклоне головы, в легкой расслабленности плеч я читал тупую, накопленную за день усталость.

Инола не вышла. Значит, моя догадка верна: индивидуальные сеансы истощили ее силы до дна. Манипулирование мировой аурой на таком тонком, почти хирургическом уровне должно было быть сложной задачей даже для Артефактора уровня Эпоса. Ей требовалось время на восстановление, на перезарядку.

Это был мой шанс. Единственный, рискованный, почти безумный, но другого у меня просто не было.

Если я не укреплю свою легенду прямо сейчас, пока она слаба, завтра ее проницательный, отдохнувший взгляд неизбежно обнаружит малейшую фальшь в моей игре.

Я медленно поднялся на ноги. Движение было намеренно резким, нарушающим общую атмосферу покоя, привлекающим всеобщее внимание.

— Братья! Сестры! — мой голос прозвучал неприлично громко в ночной тиши, но в нем не было истеричной визгливости прошлых дней. Вместо этого я вложил в него металлическую, почти пророческую твердость. — Разве вы не чувствуете? Эта тишина — не отдых, а испытание! Истинная вера не должна питаться лишь словами наставника! Она должна гореть внутри нас самих, как вечный огонь, даже когда голос учителя умолкает!

Ко мне повернулись сначала несколько ближайших лиц, потом десятки. Их глаза смотрели с недоумением и зарождающимся, жадным интересом. Кто-то из уже обращенных фанатиков, прошедших через кабинет Инолы, тут же горячо подхватил:

— Он прав! Мы должны сами поддерживать в себе пламя!

— Говори же, брат! Дай нам сил и указаний в этот час испытания!

Ко мне начали подтягиваться, образуя тесный, дышащий одним порывом круг. Даже некоторые из белых стражей повернули головы. Я взобрался на груду обломков, что когда-то было массивным камином, возвышаясь над ними, как трибун над толпой.

— Мы отреклись от своих богатств! От комфорта! От всей нашей прошлой, греховной жизни! — провозгласил я, обводя их взглядом, стараясь встретиться глазами с как можно большим числом слушателей. — Но это был лишь первый, самый легкий шаг. Истинное, полное очищение — это отречение от самой цивилизации, что породила и вскормила всю эту скверну!

Я видел, как они замерли, ловя каждое мое слово. Их критическое мышление было полностью убито, разум представлял собой чистый, податливый лист, готовый принять любую, даже самую безумную идею, если она подавалась с должной уверенностью.

— Представьте себе мир, — продолжал я, намеренно понизив голос до доверительного, заговорщического шепота, который заставлял их инстинктивно наклоняться ближе. — Мир без этих каменных грогородов. Без этих душных гнезд тщеславия, порока и вечной суеты. Человек должен жить в полях, под открытым, чистым небом! Дышать свежим ветром, а не спертой пылью чужих грехов!

— Но… брат… — робко, почти испуганно спросил кто-то с задних рядов, — как же мы будем защищаться от стихий? От небесных странников? Без стен мы будем беззащитны…

— Защищаться? — я изобразил крайнее удивление, как будто он задал самый святотатственный вопрос. — Истинная, неколебимая вера — вот лучшая и единственная защита праведника! А если суждено умереть от ливня или когтей голодного зверя — значит, такова Воля Небес! Это будет чистая, праведная смерть, а не медленное, позорное гниение в каменной тюрьме города, в окружении собственных пороков!

По толпе прошел одобрительный, нарастающий гул. Идея была абсолютно абсурдной, самоубийственной с практической точки зрения, но именно своей крайностью, своим вызовом всему привычному укладу она захватывала их воспаленное, лишенное ориентиров воображение.

— И это еще не все! — я воздел руки к потолку, будто призывая само видение свыше. — Мы должны отречься от любого ремесла, что создает нечто большее, чем необходимое для самого примитивного выживания! Гончар, что лепит простой кувшин лишь для того, чтобы напиться воды, — праведник! Но тот, кто украшает этот кувшин резными узорами, — грешник, ибо порождает семя тщеславия! Кузнец, кующий мотыгу для возделывания земли, — святой! Но кузнец, создающий меч, даже для защиты, — служит насилию и убийству! Мы должны вернуться к истокам, к палкам и шкурам диких зверей! Только так мы окончательно сбросим с себя оковы тысячелетий греховного прогресса!

Я нес абсолютный, несвязный бред. Цивилизация, отброшенная на уровень пещерных людей, под постоянной угрозой голода, хищников и болезней.

Даже сама Церковь Чистоты, со своим строгим аскетизмом, все же опиралась на инфраструктуру Империи, на свою жесткую организацию, на качественное оружие и доспехи. Они бы ни за что не позволили себе заявлять нечто подобное на своих проповедях.

Но для моих слушателей это было не утопическое безумие, а божественное откровение.

— Да! — кричали они, их глаза горели слепым восторгом. — Долой города! Долой ремесла!

— Палка… это так просто… так чисто! В этом есть истина!

— Он гений! Он видит корень зла дальше и яснее всех!

Я видел, как даже некоторые из белых стражей, стоявших по периметру, коротко переглядывались. Не с осуждением или гневом, а с легким, профессиональным недоумением, смешанным с искренним уважением.

Для них я превращался в сверх-фанатика, в святого юродивого, чье рвение и радикализм превосходили все их ожидания.

Ко мне уверенно подошел седовласый полковник, тот самый, что публично признал меня ранее. Он смотрел на меня с неподдельным благоговением, как на живую реликвию.

— Брат… твои слова… они открывают мне глаза на истинный масштаб очищения. Я думал, что уже понял суть учения, но ты показываешь его подлинную, пугающую глубину. Ты — пророк, ниспосланный нам свыше, чтобы вести паству дальше.

Я скромно опустил голову, изображая смирение перед высшей волей.

— Я лишь пустой сосуд, брат. Воля Небес течет через меня, как вода через ручей. Я лишь рад, что могу донести ее свет до ваших сердец.

Моя отчаянная ставка сработала. В течение следующего часа я стал настоящим центром всеобщего внимания. Ко мне подходили, задавали уточняющие вопросы, просили разъяснить ту или иную деталь моего «учения».

Я отвечал им всем с тем же фанатичным блеском в глазах, каждый раз закручивая мои идеи еще туже, доводя их до полного, абсолютного абсурда. Они слушали, раскрыв рты, ловя каждое мое слово, как манну небесную.

Я стал для них вторым, домашним пророком. Не заменой Иноле — пока нет, ее авторитет был пока непререкаем. Но я стал незаменимым, пламенным интерпретатором, тем, кто мог вести и направлять паству в ее отсутствие.

Мой новый статус дал мне не только призрачное чувство безопасности, но и уникальный доступ к информации. Теперь ко мне подходили не только за духовными наставлениями, но и за подтверждением своего мистического опыта, за тем, чтобы разделить со мной свое «просветление» и получить мое одобрение. Это была идеальная, почти подаренная судьбой возможность, и я ею немедленно воспользовался.

— Брат, — начал я, обращаясь к молодому графу со свежими, еще не зажившими ссадинами на лице. — Я чувствую, как воля Небес неумолимо ведет меня по пути истины, но мой личный путь к полному, абсолютному очищению, я ощущаю, еще не завершен. Поделись, как именно сестра Инола помогла тебе изгнать самые глубокие, последние тени сомнения? Я хочу понять ее метод до конца, чтобы с большей мудростью и точностью вести за собой других, менее просветленных братьев.

Граф буквально вспыхнул от восторга, что к нему лично обратился я, их новый идол.

— О, это было… невыразимо, брат! — его глаза немедленно затуманились блаженным, отрешенным воспоминанием. — Она привела меня в маленькую, почти пустую комнату. Там был только простой деревянный стол и два таких же простых стула. Она села напротив меня, так близко, и велела мне повторить за ней.

— Повторить? — я сделал вид, что глубоко заинтригован, наклонившись ближе.

— Да! Сначала вслух, четко и громко. «Я отрекаюсь от своего богатства, ибо оно — лишь иллюзия, пленяющая дух». Потом еще громче, с нажимом: «Я отрекаюсь от комфорта, ибо он размягчает дух и волю». А потом… а потом она велела мне закрыть глаза и повторять эти же слова снова и снова, но уже мысленно, не шевеля губами, сосредоточив все свое внимание на их сути.

Я кивал, подбадривая его ободряющим взглядом. Мысленное, многократное повторение под ее непосредственным, пристальным наблюдением и, очевидно, воздействием мировой ауры. Не удивительно, что они выходили от нее настоящими зомби.

— И что же ты чувствовал в тот самый миг, брат? — спросил я мягко, почти по-отечески. — В тот решающий момент, когда слова отречения рождались уже не на устах, а в самой глубине твоего существа?

— Это было… как будто эти слова прожигали меня изнутри, — прошептал он, и по его лицу пробежала судорожная дрожь экстаза. — Они переставали быть просто словами. Они становились… единственной реальностью. Единственной истиной, которая когда-либо существовала в этом мире. И я чувствовал, как что-то тяжелое, теплое и невероятно могущественное наполняет меня, входит в каждую мою мысль, в каждую клеточку моего тела. И все старые сомнения, все воспоминания о прошлой, греховной жизни просто… растворялись в этом всепоглощающем свете. Их больше не существовало. Вообще.

Я медленно перевел взгляд на баронессу, сидевшую рядом и с восторгом слушавшую его исповедь.

— А с тобой, сестра, было схожее переживание? — спросил я, давая ей понять, что ее опыт также бесценен.

— О да, брат! Почти точь-в-точь! — она восторженно сложила руки на груди, как перед иконой. — Сначала я сама говорила слова, а потом… потом ее голос, голос сестры Инолы, словно начал звучать уже не снаружи, а прямо внутри моей собственной головы. Он мягко, но неумолимо направлял ход моих мыслей, помогал им течь в единственно верном направлении, к чистоте и свету. И с каждым новым, мысленным повторением клятвы отречения я чувствовала себя все легче и легче, словно сбрасываю с своей бессмертной души тяжелые, мокрые, греховные одежды, копившиеся годами.

Я провел еще несколько таких же осторожных, направляемых бесед с другими обращенными. Все их истории, несмотря на мелкие индивидуальные различия, сводились к одному и тому же ядру: изолированное, аскетичное помещение, прямой, близкий контакт, вербальное и затем глубоко ментальное повторение догм под ее непосредственным руководством. И ключевое, общее для всех ощущение — внешняя, могущественная энергия, входящая в них и буквально «перезаписывающая» их прежнее я, закрепляющая новые убеждения на самом фундаментальном, подсознательном уровне, делая их органичными.

Вот так она это делала. Использовала мировую ауру как тонкий, ювелирный хирургический инструмент, заставляла их самих, их собственные мысли и внутренний голос, стать активными проводниками и соучастниками внедрения ее воли.

Она не просто убеждала их — она физически, на уровне энергии, перепаивала их нейронные пути, создавая новую, готовую к служению личность, жестко и неразрывно завязанную на доктрине Церкви Чистоты.

Третий день в плену начался с того же унылого, отработанного ритуала: миска безвкусной каши, глоток мутной воды, давящая, звенящая тишина, нарушаемая лишь приглушенными шепотками моих «последователей», с жаром обсуждавших мои вчерашние пророчества о возврате к палкам и камням.

Но сегодня в спертом воздухе разрушенного зала висело новое, острое напряжение — свинцовое, почти осязаемое ожидание идущего к нулю отсчета. Сегодня истекал ультиматум, выдвинутый Инолой.

Я сидел, изображая глубокую, отрешенную медитацию, но все мое существо было натянуто, как струна, готовая лопнуть.

И вот, ближе к полудню, снаружи снова раздался уже знакомый голос Гиринала. В нем явственно слышалась усталость, многодневное напряжение и сдержанная, почти взрывная ярость.

— Церковь Чистоты! Ваши условия выполнены. Рынки рабов разрушены до основания, игорные притоны сожжены. Мы исполнили свою часть соглашения. Теперь исполните свою. Освободите заложников.

По залу пронесся сдержанный, но единый, полный дрожащей надежды вздох. Даже некоторые из уже обращенных фанатиков, вроде бы готовые к мученическому венцу, на мгновение застыли в немом ожидании.

Но ответа не последовало. Ни чистого голоса Инолы, ни кого-либо из ее белых теней. Лишь неподвижные фигуры у стен сохраняли свое каменное, безразличное спокойствие.

Минуты растягивались в тягучие, мучительные часы. Первоначальная надежда начала медленно таять, сменяясь липким, нарастающим, как болотная тина, страхом.

Инола не появлялась весь день. Только когда солнце начало садиться, окрашивая руины в тревожные, кроваво-красные тона, дверь в тот самый боковой покой наконец открылась.

Она вышла. Ее белая, грубая роба казалась бледным призраком в сгущающихся вечерних сумерках. Лицо было бледным, почти прозрачным, и замкнутым, но в глубоко посаженных глазах горела та же знакомая, неумолимая холодная решимость.

— Гиринал фон Орсанваль солгал вам, а вы солгали мне, — ее голос, вновь усиленный и пронизанный мировой аурой, прорезал вечернюю тишину, как отточенное лезвие. — Не все условия выполнены. Грех не искоренен, он лишь надел новую, более лицемерную маску. Некоторые из ваших дворянских домов проявили поистине дьявольскую хитрость. Они не разрушили свои притоны разврата и работорговли до основания — они просто переместили их. Перевезли свой живой товар, свое разлагающееся влияние в другие стены, под другими, благообразными вывесками, полагая, что смогут обмануть всевидящее око Воли Небес. И платой за их вероломство станут ваши жизни.