Демон Жадности. Книги 6

Глава 17

Рабочие дни слились в одну длинную, однообразную, монотонную полосу, лишенную даже намека на события или перемены. Смена начиналась ровно в шесть утра резким, пронзительным звонком общего сигнала, после которого все смотрители собирались в караульном помещении.

Дакен, все так же неестественно бодрый, с той же застывшей на лице улыбкой, зачитывал планы на день по скомканному листку и раздавал участки для патрулирования, тыча пальцем в схему рудника, висевшую на стене.

Мне обычно доставался сектор «Дельта» — группа из пятидесяти боковых штолен в восточном, самом дальнем крыле рудника.

Я приходил туда, включал «Прогулки» и начинал свой размеренный облет. И каждый раз, день за днем, видел одно и то же: шахтеры в своих потертых комбинезонах методично, почти механически долбили породу, сменяя друг друга у забоя по негласному графику.

Звон артефактных кирок по инеистой стали был ритмичным, как метроном, как биение огромного каменного сердца самой горы. Никто не сбивался с темпа. Никто не пытался присесть отдохнуть дольше положенных десяти минут.

При моем появлении они лишь слегка кивали или коротко, односложно здоровались, без тени страха, но и без какого-либо интереса или желания завязать разговор, и тут же возвращались к работе.

Конфликтов, стычек, даже словесных перепалок не было. Абсолютно. Однажды, на пятый день, я заметил, как у одного из рабочих, мужчины лет сорока с обветренным лицом, соскользнула из рук перегруженная сетка с рудой, и десятки кусков рассыпались по неровному, запыленному полу штольни.

Его напарник, вместо того чтобы начать орать или сыпать обвинения, молча, почти синхронно, опустился рядом и начал помогать собирать. Они работали быстро, слаженно, без лишних движений, поднимая каждый осколок, каждую синеватую чешуйку, и аккуратно перегружали обратно в сетку.

Ни одной попытки спрятать хотя бы крошку за пазуху. Ни одного украдкой брошенного взгляда, полного соблазна или страха быть пойманным. Просто инцидент, который нужно ликвидировать.

Я проводил плановые проверки на выходах после смены — стандартная процедура, которой меня обучили в первый же день. Рабочие выстраивались в неспешную очередь у контрольного пункта, покорно расстегивали куртки, выворачивали пустые карманы, давали осмотреть свои сапоги и перчатки.

Ничего подозрительного. Никогда.

На третий день такой рутины я начал вести внутренний, мысленный счет и анализ. Всего на руднике, судя по утренним сборам, было десять смотрителей, включая меня и Келла.

Мужчины разного возраста, от сорока до шестидесяти, с одинаковой усталой, отработанной сноровкой в движениях и неизменной, плоской безэмоциональностью во взгляде. Они не общались с нами, новичками, больше чем того требовала минимальная координация по работе.

Короткий кивок при встрече, дежурная, ничего не значащая фраза, и все. Стена вежливого, абсолютного отчуждения, пока мы не заслужим иного.

Постепенно я сместил фокус своего внимания. Вместо того чтобы углубляться в свой сектор «Дельта», я начал задерживаться у общих развязок, у входов в другие сектора, делал вид, что проверяю работу грузовых подъемников или состояние крепей, а сам наблюдал за другими смотрителями.

Их патрулирование было откровенной, почти издевательской пародией на службу. Они появлялись в своих секторах от силы два-три раза за всю двенадцатичасовую смену, и то ненадолго.

Основное время они проводили у себя в комнатах или в общей зоне. Из-за некоторых дверей в коридоре смотрителей доносились приглушенные голоса, звон монет, изредка — короткий, сдержанный смех — явные признаки азартных игр.

Иногда они собирались в небольшой общей комнатке рядом со столовой, курили крепкие, вонючие самокрутки, пили из потертых термосов и говорили о чем-то своем, всегда замолкая и меняя тему, когда в поле зрения или в пределах слышимости появлялись я или Келл. Я пытался подслушивать с помощью улучшенных Маской ушей. Но и в этих разговорах не было ничего предосудительного.

Однажды, на исходе второй недели, я попытался осторожно, ненавязчиво заговорить с одним из них — звали его Берн. Седеющий, сутулый мужчина с тихим, скрипучим голосом и навязчивой привычкой постоянно теребить прядь волос на левом виске. Я застал его одного у края центральной платформы, где он, казалось, просто смотрел в пустоту главного тоннеля.

— Спокойная сегодня смена, — сказал я, останавливаясь рядом, не глядя на него прямо.

— М-м, — буркнул он в ответ, не поворачивая головы.

— Давно работаете здесь? Вроде все уже налажено, отлажено, проблем особых не видно.

Он наконец медленно повернул ко мне голову.

— Давно. Работа есть работа. Делай, что положено, не высовывайся, и все будет тихо и спокойно.

И, не дожидаясь продолжения разговора, он развернулся и засеменил прочь, скрывшись в боковом проходе.

Это была не просто профессиональная лень или разгильдяйство. Это была какая-то… укоренившаяся, институциональная апатия. Они вели себя не как надзиратели, а как сторожа в давно потерявшем внимание публики музее, где экспонаты уже покрылись пылью.

Они знали, что ничего не произойдет. И их знание было настолько глубоким, не требующим подтверждений и настолько уверенным, что не нуждалось даже в видимости бдительности или усердия.

Еще через пару дней один из смотрителей, работающий схемой месяц через месяц, покинул рудник, на его место пришел другой с таким же распорядком. Это было самое интереное событие за две недели.

Именно это меня и бесило, выводило из состояния спокойного наблюдения. Я не верил в эту показную, ледяную благополучность. Не мог поверить, исходя из всего своего опыта.

Но на тринадцатый день этой размеренной, монотонной рутины, ближе к концу утренней смены, я наконец уловил первый, едва заметный сбой в отлаженном ритме шахты.

Я патрулировал свой сектор, как обычно, перемещаясь вдоль стены на средней высоте, мое внимание уже почти работало на автопилоте, выискивая чисто формальные нарушения, которые я все равно намеревался спустить на тормозах.

Именно поэтому я почти пропустил движение краем глаза у входа в один из заброшенных вспомогательных тоннелей — того, что на схеме в караульном помещении был отмечен красным крестом и подписью «Штрек 24-А. Законсервирован. Низкое содержание руды, обводнение».

Смотритель по имени Фальгот летел неспешно, почти лениво, вдоль стены на уровне третьего яруса. А за ним, сохраняя дистанцию в двадцать-тридцать метров, следовали трое шахтеров.

Не единой группой, а по одному, будто случайно оказавшиеся на одном и том же маршруте, возвращаясь с разных забоев. Но их траектории были слишком синхронны, скорость слишком одинаковой.

Фальгот, не оглядываясь и не меняя темпа, плавно свернул в темный, ничем не освещенный зев законсервированного тоннеля. Шахтеры, с четким интервалом в пару десятков секунд, один за другим, исчезли в той же черной дыре.

Я замер на месте, притворившись, что проверяю пояс, отводя глаза в сторону. Внутренние часы, отточенные годами ожидания в засадах и планирования абордажей, запустили отсчет.

Семнадцать минут. Ровно семнадцать минут они отсутствовали в поле зрения. Потом появились в обратном порядке: сначала шахтеры по одному, с тем же неспешным, обыденным видом людей, закончивших небольшую работу, затем, с разницей в минуту, — Фальгот.

Они не общались, не смотрели друг на друга, просто разлетелись в разные стороны, мгновенно растворившись в общем потоке снующих по тоннелю работяг.

Но я уже успел засечь и рассмотреть их. Трое мужчин. Двое постарше, за пятьдесят, с плечами, привыкшими к тяжести, и один помоложе, лет тридцати, с более гибкой, но такой же крепкой фигурой. Их спецовки были такие же, как у всех, стандартные, но я запечатлел в памяти номера, вышитые светящейся нитью на левом нагрудном кармане: 447, 211 и 089.

Они не выглядели напуганными или придавленными. Скорее… собранными. Как солдаты, получившие конкретный приказ и готовые выполнять его без лишних эмоций.

На следующий день, во время утреннего развода перед началом основной смены, эти трое стояли немного в стороне от общей, шумящей толпы шахтеров. Дакен, как всегда, оглашал план добычи на день, сыпал своими бодрящими, пустыми фразами.

Когда он закончил и люди начали расходиться по своим участкам, эти трое отделились от потока и подошли к нему. Я притормозил у выхода из караульного помещения.

— Старший, — сказал тот, что под номером 447. Он протянул сложенный вчетверо листок бумаги. — Заявление. На увольнение. По семейным обстоятельствам. С весточкой пришли… дела там, говорят, совсем плохи. Надо ехать, семью вытаскивать.

Дакен взял бумагу, даже не взглянув в лицо человеку. Его вечная, резиновая улыбка никуда не делась.

— Ах, семейные обстоятельства, самое важное, самое святое дело! — воскликнул он с искренним, на первый слух, сожалением в голосе. — Конечно, конечно, мы тут не звери бессердечные. Человек семью спасать должен, это долг. Подпишу, разумеется, без проволочек.

Он быстро, почти не глядя, нацарапал что-то внизу заявления, поставил кривую печать из карманного штампа. Проделал то же самое с двумя другими листками, которые молча протянули ему шахтеры 211 и 089.

Никаких уточняющих вопросов. Никаких попыток отговорить, предложить помощь или хотя бы выяснить детали этой мнимой семейной катастрофы. Вся процедура заняла меньше минуты, будто отмахивались от назойливых мух.

К полудню, как я и предполагал, эти трое уже были на верхней посадочной площадке с небольшими, потертыми котомками за плечами. Они без лишних слов сели в грузовой шаттл, который раз в сутки отправлялся в город за припасами и почтой.

Я наблюдал за этим с края платформы, стоя в тени выступа скалы, пока рев двигателей не растворился в постоянном свисте ледяного ветра. Со стороны все выглядело чисто, по регламенту. Но я был уверен, что все не так просто.

Ночью, когда в жилом блоке смотрителей воцарилась тяжелая, насыщенная усталостью тишина, нарушаемая лишь храпом, скрипом кроватей и бормотанием спящих, я выскользнул в пустой, слабо освещенный коридор.

Освещение в нерабочее время было приглушено до минимума, но моим золотым глазам полутьма не была помехой.

Я выбрал наблюдательную позицию в одной из естественных ниш на высоте примерно двухсот метров от условного дна главного тоннеля. Отсюда открывался широкий, почти панорамный обзор на большую часть гигантской полости. Прижался спиной к холодной, шершавой скале, замедлил дыхание и сердцебиение.

Ждать пришлось долго. Часы тянулись мучительно медленно, наполненные лишь далеким, монотонным гулом систем вентиляции, редкими, одинокими скрипами металлических конструкций, остывающих после рабочего дня, и собственным ровным дыханием.

Но я привык к такому ожиданию. Оно было моим старым, знакомым состоянием, в котором ум оставался четким и холодным, а тело — расслабленным и готовым.

Именно поэтому я не пропустил едва уловимое, скользящее движение внизу, почти у самого дна тоннеля. Три знакомые фигуры в темной, однотонной одежде, уже без светоотражающих полос, и с ними четвертая. Фальгот.

Они летели быстро, но при этом не поднимались к середине тоннеля, а двигались вдоль стен. Их маршрут вел к тому самому штреку 24-А, где они уже были днем ранее все вчетвером.

Фальгот сказал: «Быстрее». Шахтеры проскользнули внутрь штрека. Фальгот остался снаружи, еще раз настороженно осмотрелся по сторонам, его профиль на мгновение осветился отблеском далекого аварийного фонаря.

Затем он тоже скрылся в тоннеле.

Я оставался в своей нише, превратившись в продолжение холодного камня, и ждал. Время текло теперь еще медленнее, его отмеряли редкие, размеренные капли конденсата, падавшие с какой-то ржавой балки.

Только через два часа монотонного выжидания в тоннеле снова показалось движение. Фальгот. Один.

Он завис на секунду, его голова повернулась, медленно и методично сканируя пространство. Взгляд был профессиональным, наметанным — скользнул по выступам ферм, задержался на глубоких тенях ниш, пробежал по линиям трубопроводов.

Он смотрел прямо в мою сторону, и в полумраке наши взгляды, казалось, встретились. Но его глаза, тусклые и равнодушные, не проявили ни искры интереса, ни тени подозрения.

Затем он неспешно оттолкнувшись от стены, поплыл вверх, к жилому блоку. Он пролетел в пятнадцати метрах от меня, и в мерцающем свете я разглядел его лицо — обычное, с абсолютно скучающим, отрешенным выражением. Ни волнения, ни торопливости.

Просто человек, выполнивший очередной пункт в длинном списке скучных дел. В его движениях не было даже намека на скрытность — была спокойная уверенность в том, что все в порядке.

Я выждал двадцать полных минут после того, как его силуэт растворился в темноте верхнего транспортного тоннеля. Тишина снова спустилась, густая и неподвижная. Пора.

Я отлип от стены и бесшумно поплыл вниз, к штреку. У него я замер, прислушиваясь. Ничего. Залетел внутрь и уткнулся в тупик уже через десяток метров.

Осмотрел все вокруг. На глаз — идеальная имитация стен. Ни швов, ни следов инструмента, ни свечения магических печатей, которое мог бы уловить обычный Артефактор.

Тогда я переключил все внимание на восприятие мировой аурой. Я направлял ее тонкими, упругими щупами вдоль поверхности стен. Это было мучительно — удерживать фокус, заставлять неподатливую энергию слушаться.

Но постепенно, сантиметр за сантиметром, картина проявлялась в моем сознании. За иллюзией монолита скрывалась четкая, прямоугольная рамка из черного, непроницаемого для маны металла.

И в ее центре — узел. Точка, где потоки магии сходились в тугой клубок.

Я открыл глаза, зная уже точно, куда смотреть. На вид все тот же камень. Но я доверял своему новому чувству больше.

Протянул руку, остановив ладонь в сантиметре от холодной поверхности, и выпустил из кончиков пальцев нитевидную, сконцентрированную струйку обычной маны. Минимальный, точно рассчитанный импульс, ровно такой, какой требуется для активации стандартного артефактного механизма.

Воздух передо мной дрогнул, издав едва ощутимую, низкочастотную вибрацию. Не было ни щелчка, ни свечения. Просто огромная, казавшаяся цельной глыба, бесшумно отъехала в сторону по скрытым в скале направляющим, открывая низкий, узкий лаз.

Из него пахнуло волной горячего воздуха. Я шагнул внутрь, и как только моя пятка оторвалась от порога, дверь так же бесшумно вернулась на место. В уши почти сразу проник тонкий, едва слышимый звон ценностей.

Я двинулся вперед, стараясь ступать бесшумно даже по неровному полу. Проход вился, уходил глубже, под более крутым углом. Воздух становился горячее. Через несколько сотен метров извилистый коридор вывел меня на край обширной подземной полости.

Это тоже был рудник, причем такого же формата, что и главный. Но тоннель был меньше, метров десять в поперечнике и около двухсот в глубину. Те же боковые штреки, те же рельсы. Но, судя по звону ценностей, добывали тут не инеистую сталь, а что-то куда более дорогое.

В голове все сложилось в единую картину. Идеальный порядок наверху. Образцовая, почти неестественная дисциплина. Полное отсутствие краж, конфликтов, инцидентов.

Все это — грандиозный, дорогой спектакль. Фасад, рассчитанный на любого проверяющего из мэрии, ревизора от какого-нибудь клана, да просто на любопытного новичка-смотрителя.

Зачем искать грязь в углах, если весь дом сверкает безупречной чистотой? Зачем рыскать по закоулкам, если основной рудник работает как швейцарские часы, план перевыполняется, а люди довольны?

Настоящее сердце, истинный источник богатства, билось здесь, в этой скрытой, поющей моим ушам полости.

Добыча, которая, я был готов поклясться, не фигурировала ни в одной ведомости, ни в одном отчете для имперской казны. Вот он, истинный рудник «Ока Шести». Верхний же был лишь ширмой, логистическим узлом и источником легального прикрытия.