Демон Жадности. Книги 6

Глава 5

Инола медленно, неспешно прошла перед нами.

— Но грех, истинный грех, пахнет одинаково гнилью, в каком бы здании он ни прятался. И за эту ложь, за эту жалкую попытку сохранить свою скверну, придется заплатить сполна. И цена эта — кровь. Чистая кровь невинных, запятнанная кровью грешников.

Она начала зачитывать список. Ее голос был безжалостно-четким, лишенным каких-либо эмоций, как чтение сухого протокола.

— Баронство фон Лангрен… Виконтство фон Монфор… Графство фон Айрленд… Баронство фон Хельринг…

Я слушал, затаив дыхание, мысленно лихорадочно пробегая по всем известным мне знатным фамилиям, ожидая роковую фамилию Шейларон.

Но имя дома, наследника которог я сейчас изображал, так и не прозвучало. Когда она закончила, назвав около двух десятков имен, я позволил себе короткий, почти неслышный выдох.

Сжавшиеся в комок легкие наконец-то смогли вдохнуть полной грудью. Меня пронесло. Гильома пронесло. Маркиз, хотя и явно не ставил мою жизнь ни во что, решил, что план по прикрытию Гильома стоил больше, чем одно казино.

Тишина в зале взорвалась. Те, чьи фамилии только что прозвучали как смертный приговор, и кто еще не прошел через полное «очищение» и не лишился инстинкта самосохранения, вскочили со своих мест. Их лица, до этого замороженные покорностью, исказились чистым, животным ужасом.

— Нет! Это ошибка! — закричал, вернее, завизжал сын виконта Монфора, падая на колени и протягивая закованные руки. — Я прикажу все перепроверить! Я все разрушу, все до последнего камня! Дай мне еще немного времени, умоляю!

— Пожалуйста, сестра! — рыдала сестра баронессы фон Хельсинг, ее тело сотрясали конвульсии. — У меня дома маленькие дети! Я сделаю все, что угодно!

Их отчаянные, полные слез мольбы повисли в воздухе, натыкаясь на ледяную, непроницаемую стену равнодушия в глазах Инолы. И на этом фоне, как диссонанс, прозвучали другие, пугающие своим спокойствием голоса.

— Я готов принести эту жертву! — твердо и громко произнес один из фанатиков, чья фамилия тоже была в списке. Он стоял с высоко поднятой головой, его глаза горели фанатичным огнем. — Моя кровь омоет грехи моего малодушного рода и приблизит приход истинной чистоты в этот мир!

— Возьмите меня первым! — подхватила другая женщина, улыбаясь почти блаженной, отрешенной улыбкой. — Смерть во имя Истинной Веры — это высшая благодать и честь для меня!

Контраст был жутким, сюрреалистичным. С одной стороны — животный, первобытный страх тех, кто инстинктивно цеплялся за жизнь, кто еще сохранил в себе частичку прежней, не переписанной личности. С другой — почти радостное, экстатическое принятие смерти теми, чьи души и разумы были полностью стерты и заменены новым, фанатичным кодом.

Однако вне зависимости от слов, результат был одним и тем же.

Белые тени принялись за работу с ужасающей, отлаженной эффективностью. Они молча, без единой команды, выхватывали из скучившейся толпы заложников тех, чьи имена прозвучали в только что зачитанном смертном списке.

Не обращая ни малейшего внимания на раздирающие душу мольбы одних и восторженно-блаженные взгляды других, они грубо, почти по-боевому, потащили их через весь зал к тому, что осталось от некогда парадного балкона.

Я придвинулся поближе к огромной зияющей трещине в стене, откуда открывался частичный, но достаточный вид на эту импровизированную эшафотную площадку.

Их выстроили в неровную, дрожащую шеренгу на самом краю каменного обрыва, спиной к пустоте. Вечерний ветер зло трепал полы их грязных, серых роб.

Издали донесся приглушенный, но яростный гул сотен голосов — там стояли выстроенные войска, представители знатных домов, вся мощь имперской машины, вынужденная беспомощно наблюдать за этим варварским спектаклем.

Я видел, как вздымаются в руках белых роб тяжелые алебарды, создающие на конце лезвий полосы чистой, белой энергии.

Никто не собирался использовать простое оружие. Это был акт ритуального, демонстративного уничтожения, яркая иллюстрация превосходства их веры и магии над всей мирской силой Империи.

Головы не полетели с плеч в эффектном кровавом фонтане. Вместо этого шеи осужденных просто испарились на несколько сантиметров в глубину, оставив после себя идеально ровные, обугленные по краям срезы, будто их перерезал гигантский раскаленный луч.

Тела, лишенные поддержки, грузно, нелепо повалились с балкона и камнем рухнули вниз.

Мои пальцы непроизвольно сжались в карманах робы, впиваясь ногтями в ладони. Чертова театральность, но при этом невероятно умный, выверенный ход.

Теперь знатные рода, чьих наследников и представителей только что хладнокровно убили, больше ничто не сдерживало. Их ярость и жажда мести будут слепыми и всепоглощающими.

Они будут требовать немедленного, тотального штурма, невзирая на потери среди оставшихся заложников. Но те дома, что выполнили требования, что уже потеряли свои рынки, свои казино, заплатили эту унизительную цену ради спасения своих людей?

Они станут на пути этой ярости. Зачем им сейчас рисковать жизнями своих оставшихся в заложниках родственников, когда главный, самый тяжелый выкуп уже уплачен? Любая атака неминуемо спровоцирует резню, и все их уступки, все их финансовые и репутационные потери окажутся напрасными.

Инола не просто наказала непокорных. Она мастерски расколола единый фронт осаждающих. Она посеяла семена раздора и взаимных обвинений прямо в сердце имперской знати.

Пока они будут спорить, грызться и интриговать друг против друга, обвиняя одних в слабости и трусости, а других — в безрассудстве и жестокости, ее собственная позиция здесь, внутри осажденного особняка, станет только крепче. Этот внутренний конфликт отвлекал, делил силы и волю противника, лишал их возможности действовать согласованно.

С другой стороны, она сейчас играла с очень опасным огнем. Если ее следующее требование окажется слишком тяжелым или унизительным, то все они могут восстать единым фронтом.

Ярость обманутых и трезвый прагматизм уступчивых могут совпасть, и тогда на нее и ее людей обрушится вся неограниченная мощь разгневанного Роделиона, уже невзирая на жизни оставшихся заложников.

Но, наблюдая за всем этим цирком с холодной жестокостью, я начал понимать истинный, гораздо более масштабный замысел ее плана. Уничтожение рынков и казино? Это был лишь тактический ход, удобный предлог.

Ее главной, стратегической целью с самого начала были не здания и не рабы. Это были мы. Заложники. Она ведь не просто держала нас для шантажа и вымогательства. Она целенаправленно переделывала нас.

Создавала из нас фанатичных, преданных адептов, готовых умереть за ее идею, а еще лучше — жить и нести ее дальше, в самое сердце имперского общества.

Эти промытые, переформатированные мозги, сидящие сейчас в зале, были ее настоящей добычей. Живым, идеологическим оружием, которое она намеревалась выпустить обратно в их же семьи, в их салоны, в их политические круги.

А значит, ее следующее требование, каким бы оно ни было, не будет чрезмерным или самоубийственным. Ей нужен был управляемый, тлеющий конфликт, а не тотальная война на уничтожение.

Так и получилось.

Эхо недавних казней все еще висело в спертом воздухе, смешиваясь с едким запахом гари, известковой пыли и свежей крови. Инола, стоя на том же месте у входа в свой покой, смотрела на нас, и в ее бледном, истощенном лице читалась не печаль или сожаление, а холодное, почти апатичное принятие жестокой необходимости.

— Их смерть была напрасной жертвой гордыни, — произнесла она, и ее голос, на удивление лишенный привычного гипнотического напора, зазвучал просто устало и глухо. — Они могли бы обрести истину и очищение, но предпочли путь обмана и лицемерия. У меня не оставалось иного выбора. Насилие — это тяжкий грех, но порой это единственный язык, который доходит до сознания, погрязшего в трясине скверны.

Она сделала короткую, тягучую паузу, давая этим страшным словам просочиться в сознание ошеломленных заложников.

— И чтобы положить конец дальнейшему, ненужному кровопролитию, я выдвигаю следующее и, подчеркиваю, последнее требование. Я требую личных, прямых переговоров. Не с военачальниками, не с придворными чиновниками. Я буду говорить только с кем-то из непосредственных представителей императорской фамилии Роделиона. С принцем, принцессой… с кем-то, чье слово имеет абсолютный вес, не оспариваемый мелкими амбициями местных аристократов. На организацию такой встречи у вас есть также ровно трое суток.

С этими словами она резко развернулась и ушла обратно в свою комнату, оставив нас в нарастающих вечерних сумерках и в давящей тишине. Ее требование висело в воздухе — дерзкое, но при этом логичное и не ведущее к немедленному тотальному разрушению.

До глубокой ночи ничего не происходило. Белые тени стояли на своих постах у выходов, а я сидел, изображая глубокую сосредоточенность. Я ждал, ожидая каждую секунду, что вот-вот дверь откроется и начнется новый этап индивидуальной промывки мозгов.

Что Инола, восстановив часть сил, примется за оставшихся необработанных заложников. Но вызовов так и не последовало.

Когда наступили ночные часы, а в зале так и не появилось ни одного белого капюшона с целью кого-то увести, я наконец понял, что момент для следующего шага настал.

Тишина и бездействие с их стороны были для меня сейчас опаснее любой проповеди. Мой самодельный авторитет нуждался в постоянной подпитке, иначе он мог начать испаряться.

Я медленно, с видом человека, несущего великое откровение, снова поднялся на свой импровизированный алтарь из груды обломков.

— Братья! Сестры! — мой голос намеренно сорвался на напряженный, полный ложного благоговения шепот. — Эта тишина — не отдых, а еще одно, самое строгое испытание! Небеса проверяют, способны ли мы самостоятельно гореть их священным огнем, без подпитки извне!

К мне снова потянулись, жадно ловя каждое мое слово, как манну небесную. Их глаза, пустые и безусловно преданные, были идеальной, податливой аудиторией для моего нарастающего безумия.

— Мы отреклись от своих богатств! От городов! От ремесел! — я воздел руки к потемневшему потолку, изображая религиозный экстаз. — Но достаточно ли этого, спрашиваю я вас? Подумайте! Наше собственное тело… эта бренная, греховная оболочка… оно все еще тянется к низменным удовольствиям! К теплу! К насыщению! К самому существованию!

Я видел, как они замирают, их воспаленное сознание с трудом пыталось ухватить суть моей новой, еще более радикальной идеи.

— Еда… — прошептал я с подобающим ужасом и отвращением. — Эта простая, серая каша… разве она не доставляет нам минутную, физическую радость сытости? Разве не грешно ощущать это тепло в желудке, когда другие, быть может, в этот самый миг голодают? Разве сама потребность в пище — не последняя и самая крепкая цепь, приковывающая нас к миру плоти и материи? Не есть ли высшая, конечная форма очищения — добровольно отказаться от самой жизни, чтобы наш дух, наконец, обрел абсолютную свободу и воспарил в Высшую Сферу, не отягощенный уже ничем?

Теперь я нес не просто алогичный бред, а абсолютную, самоубийственную чушь, но они слушали, раскрыв рты, их мозги, полностью лишенные критического фильтра, с готовностью воспринимали это как следующее, закономерное откровение. На их бледных лицах я видел, как борются легкое недоумение и привычка слепого, мгновенного принятия любой исходящей от «пророка» идеи.

Именно в этот момент, продолжая вещать с видом одержимого, я бросил быстрый, оценивающий взгляд по периметру зала, проверяя расположение стражей. Белых роб нигде внутри не было видно.

После первого дня, когда сторожить обращенных стало не нужно, они начали сторожить нас снаружи зала, охраняя внешний периметр, но не следя за каждым нашим словом и движением внутри самого зала. Пространство вокруг меня, заполненное фанатиками, принадлежало им. А значит, в какой-то степени, и мне.

Резкий, холодный выброс адреналина ударил мне в голову. Время импровизированного сумасшествия подходило к концу. Пришла пора для второго, решающего акта.

Того самого плана, который зрел в моей голове с тех самых пор, как я до конца понял истинную, стратегическую цель всего этого предприятия Инолы.

Я не дал паузе затянуться, плавно переведя поток своего безумия в новое русло. Экстаз на моем лице сменился выражением глубокой, почти болезненной озабоченности. Голос сорвался с восторженных высот до доверительного, скорбного шепота, заставляя ближайших слушателей инстинктивно наклониться ко мне.

— Но как мы можем стремиться к высшим сферам, — продолжил я уже тихо, по-заговорщицки, — если даже те, кто ведет нас, не до конца чисты? Если тень греха падает на самих проповедников?

По залу прошел настороженный гул. Некоторые из фанатиков нахмурились, их пальцы непроизвольно сжали грубую ткань роб. Я затронул святое, и это вызвало растерянность.

— О чем ты, брат? — также шепотом спросил седовласый полковник, его лицо, покрытое сетью морщин, исказилось в гримасе непонимания. — Сестра Инола — воплощение чистоты! Каждая нить ее одеяния освящена служением!

— Я не сомневаюсь в ее вере, брат! — поспешил я ответить, воздев руки в умиротворяющем жесте, ладони раскрыты, демонстрируя отсутствие угрозы. — Я лишь… я лишь мучаюсь вопросом, который гложет меня изнутри, как червь. Взгляните на ее робу. — Я указал пальцем в ту сторону, где она скрылась после проповеди. — Она бела и безупречна, словно только что сошла с ткацкого станка. А наша? — Я оттянул грубый, засаленный подол своей робы. — Она груба и необработанна. Если мы все стремимся к одному, почему одеяния наши столь разны? Разве чистота духа должна проявляться в чистоте ткани? Или же это… уступка тщеславию? Неужели их души уже достигли такого уровня, что могут позволить себе роскошь белоснежных одежд, пока мы искренне следуем доктрине в этих истинно Чистых одеждах?

— Это… это функциональность! — попытался возразить тот самый молодой граф с бледным лицом, что первым принял мое учение о тотальном отказе. — Их робы сшиты иначе! Позволяют лучше двигаться в бою! Они должны быть готовы защищать веру!

— А разве наша вера должна полагаться на удобство в бою? — парировал я с искренним, почти детским удивлением. — Разве истинный воин Веры не должен быть силен духом, а не покроем своей одежды? Или, быть может, они считают себя… выше нас? Достойными лучшего, даже на пути к абсолютному самоотречению? Разве дух должен заботиться о том, насколько удобно телу рубить врага?

Я видел, как по их лицам ползет тень сомнения. Это была опасная игра, но я был их «пророком». Я не спал, сидел на голом холодном полу, отдавал другим свою порцию, притворяясь, что нахожу в этом высшее блаженство. Мой авторитет аскета был непоколебим.

— А пища их… — продолжил я, еще более понизив голос, словно делясь страшной, запретной тайной. Я даже оглянулся, будто опасаясь подслушивания. — Разве вы не чуете? Когда ночной ветер доносит из глубины особняка, из тех дверей, куда они уходят… запахи. Не нашей благословенной каши, нет. Там пахнет мясом, поджаренным на огне. Специями. Теми самыми яствами, что стояли на столах во время греховного пиршества! Они питаются ими! Пока мы очищаемся простой пищей, они предаются гедонизму, который сами же и осудили! Они вкушают плод, который нам называют ядовитым!

— Они… они поддерживают силы! — попыталась вступить виконтесса седыми волосами, собранными в тугой узел, но в ее голосе уже не было прежней железной уверенности, лишь тревога. — Им нужна энергия для…

— Силы для чего? — перебил я мягко, но неумолимо. — Чтобы вести нас? Но разве лидер, истинный лидер, не должен разделять все тяготы своей паствы? Разве он не должен быть первым в аскезе, а не последним? Если наша каша достаточно хороша для очищения наших душ, почему ее недостаточно для их сил?

И тогда я нанес самый тонкий, самый коварный удар. Я сделал паузу, давая этой мысли проникнуть в их сознание, и перевел дух, словно собираясь с силами для главного признания.

— И самое страшное… я боялся сказать, но моя преданность чистоте не позволяет мне молчать. Вы видели? Видели уши сестры Инолы?

Они переглянулись, не понимая. Некоторые беспомощно покачали головами.

— В ее мочках… — я снова замолчал, давая им мысленно представить это, мои глаза широко раскрылись, изображая ужас перед открытием. — Деревянные штыри. Крошечные, простые… но это серьги. Украшение. Пусть и самое простое, но это — украшение! Доктрина, которую она нам читала, гласит: «Отрекись от всего, что льстит взору, ибо взор — враг души». Но разве ее взор не льстит себе, видя в отражении эти… эти знаки отличия? Пусть и деревянные, но это — роскошь! Роскошь быть отличной от нас, простых грешников! Она носит в ушах символ своего превосходства!