Было записано (Greko) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Глава 9

Коста. Тифлис-Манглис, декабрь 1840.

Утро, камера, Катенин.

Дежа-вю.

Все тот же Метехский замок. Все тот же благоухающий кельнской водой, свежий и кудрявый флигель-адъютант. Разве что за окном вместо солнца дождь, а полковник не сиял улыбкой, но был хмур под стать погоде.

— Предупреждая все вопросы… — начал он с порога — Я здесь по частной инициативе. От императора для тебя ничего нет. Вернее, есть. Приговор. Я думал, что привезу из Петербурга для тебя флигель-адъютантский аксельбант, а привез приказ о разжаловании тебя в солдаты. В определении Генерал-Аудиториата предлагалось отправить тебя в арестантские роты на 10 лет с последующим прохождением службы рядовым. Но Государь начертал собственной рукой на докладе: «штабс-капитану Варваци продолжить службу нижним чином в Эриванском карабинерном полку с лишением всех прав, чинов, наград и состояний». Тебе оказана честь…

Я рассмеялся.

— Напрасна подобная реакция. Эриванцы — полк заслуженный и славный. Тебя должен был ждать линейный батальон. И хорошо если на Кавказе, а не где-нибудь в Красноярске. Где возможностей добиться производства в офицеры равны нулю. Впрочем, твой недруг — да, да, теперь у тебя есть могущественный враг — сделал все возможное, чтобы навечно законопатить тебя в солдатах. Врангелю поступит бумага с предписанием использовать тебя исключительно в гарнизонной службе или на работах. В экспедиции не назначать.

— Что значит «лишение прав и состояний»?

— Этого не знаешь? — Катенин был не на шутку удивлен.

Я пожал плечами: где мне выяснить подробности? В камере? Меня до утверждения приговора лишили свиданий. Никого ко мне не пускали. Был бы я на гауптвахте, меня бы даже домой могли отпустить ненадолго и под честное слово вернуться к нужному времени. Но из замка не вырвешься: Чернышев закусился не на шутку, а ищущих его милостей в Тифлисе полным полна коробочка. Чуть ли не ежедневно та или иная сволочь прибывала в замок с проверкой. Надзиратели на меня уже волком смотрели бы, если б не ежедневные передачи для меня из ресторана, которые сопровождала горсть абазов. Сердце тюремщика не могло устоять перед серебряным звоном.

— Ты отныне никто. Нет больше Константина Спиридоновича Варваци. Ты как умер, — «обрадовал» меня полковник. — Даже жена может с тобой развестись. Родне будет отдано все твое имущество. Родителей нет? — я кивнул. — Значит, жене передадут, чем владеешь. Дом в Тифлисе, полученный в аренду как награда, заберут. Мне этим заниматься, — вздохнул Катенин. — Тамару Георгиевну выселять из дома — чертовски неблагородная миссия. Мне не хотелось бы лишиться стола в таверне «Пушкина».

— Она справится, — уверил я своего собеседника, мысленно перекрестившись: я боялся конфискации имущества, но пронесло. Получается, акции Дилижансной компании мы спасем. А другого имущества за мной и не числится. Как знал заранее, купчую на гостиницу оформил на жену. Остается лишь договор с владелицей «Нового Света». Надеюсь, Мария последовала моему совету и уже выкупила «Маленькую Грецию». А если даже и нет, переоформит аренду на себя.

— С твоими орденами не все так просто, — продолжил меня грузить флигель-адъютант. — Георгиевского креста, ордена Владимира и медали тебя лишили, придется сдать вместе с грамотами. Из орденского списка будешь вычеркнут. Но со Станиславом вышла презабавная история. Капитул ордена отказал в прошении военного министерства под предлогом, что тебя наградили не по военному ведомству, а также по причине того, что ты не был русским подданным в момент совершения подвига. Но скорее за этим решением скрывается неприязнь Кавалерской Думы ордена Станислава к Чернышеву. Он в нем не состоит. И подобной шпилькой ему намекнули, что не желают видеть графа в своих рядах.

— Переживет. Орденов у него и без Станислава хватает. Выходит, дворянское достоинство я сохранил?

— Сохранил, — подтвердил Катенин. — Но орден носить не сможешь, пока не заслужишь офицерского чина.

Я облегчённо вздохнул. Хоть какой-то лучик надежды. И Томе будет легче с родней воевать. В то, что братишки попробуют вцепиться в нее как шакалы, я не был уверен. Но не исключал.

— Что же ты наделал, Костя⁈ — не выдержал полковник. — Я не сомневался, что ты станешь нашим товарищем и переберешься в Петербург. Еще когда ты в поручиках ходил, был практически в этом убежден.

— Поручиком?

— Конечно. В свои порученцы Государь берет даже поручиков. А ты столько раз выполнял его задания! И каждый раз что-то шло не так! Казалось, еще чуть-чуть, и аксельбант твой! Но ты раз за разом умудрялся все испортить. Теперь дорога тебе в нашу компанию закрыта. Государь помешан на чистоте наших рядов. Запись в формулярном списке «был под судом» — как печать «не годен».

Не больно и хотелось! И проблема не в том, что я из другого времени. Дело — во мне самом. В любую эпоху есть люди, способные делать карьеру, скользить между струй, служить и прислуживать, быть со всеми в прекрасных отношениях, а у начальства — на хорошем счету. А есть волки-одиночки. Чуждые чинопочитания, умения сказать нужное в нужный момент, держать нос по ветру и потрафить правильному человечку. Не умею я ни подарок преподнести, ни выделяться не выделяясь, ни быть как все, ни смолчать, когда хочется кричать в полный голос. Не мое это, не мое. Не карьерный я, не системный… На кой меня в армию понесло⁈ Строем ходить не обучен! И «дружить» не умею. Вот, Катенин, к примеру… Он зачем ко мне пришел? Поддержать? Мы же не были даже приятелями. Но пришел. Привык так, взял за правило… На будущее что ли работает? Впрочем, я ему благодарен. Не ожидал.

— Здесь, на Кавказе, тебя на руках носить будут, — продолжил флигель-адъютант. — Пострадал за правду! Пошли уже такие разговоры. Особо не обольщайся. Слава эта сомнительная, и найдутся желающие тебе подставить ножку. На протекцию своих заступников в генеральских и адмиральских чинах особо не надейся. Все, что они могли, уже сделали. Не будь от них писем Государю, кто знает, какое он принял бы решение?

Я вздохнул. Который уже раз за время разговора. В то, что будет легко, я не верил. А насчет милости от царя… Я на нее особо и не рассчитывал.

— Спасибо вам, вашвысьбродь! — ответил по-солдатски.

Пора привыкать.

… Катенин не обманул. В полку меня приняли как долгожданного любимого родственника. Офицеры смотрели на меня с сочувствием в той пропорции, когда было больше радости от встречи, чем сожалений о моей несчастной доли. Тут же устроили пирушку в мою честь. Отказаться не было ни малейшей возможности, хотя я ожидал встретить тон снисходительный или покровительственный, а еще того хуже — жалеющий.

— Коста! — кричал штабс-капитан Малыхин. — Мы дружно порешили всем своим обществом выделить для твоей супруги отдельный флигелек, если она приедет тебя навестить или, тем паче, решит остаться в полку. Отказы не принимаются! Обидишь! Устроим все в лучшем виде. Солдатки из слободки вылижут его до блеска, а супруга оформит по своему усмотрению. А хочешь, солдаты вам мебель своими руками сварганят? Умельцев в полку хватает!

— Чей хоть флигель? — спросил я, задолбавшись отнекиваться.

— Так мой! — развел руками Малыхин. — Я к Рукевичу перееду. Мы уже обо всем договорились.

— Где же он?

— Сейчас примчится! Он теперь птица важная — полковой адъютант!

— Растет наш писарь! — порадовался я за своего знакомого поляка, хлебнувшего сполна того, что мне еще предстояло испытать на своей шкуре.

— Растет-растет. Уже подпоручик!

Прибежал запыхавшийся Полли. Бросился ко мне с объятиями. Когда первые восторги миновали, принялся меня наставлять.

— Не вздумай проситься в канцелярию! Она как гриб, приросла к штабу, — в походы не ходит. И век придётся тебе, согнув спину, корпеть над бумагами.

— Я и не думал!

— За солдатское отношение к себе не волнуйся. Встретят с уважением. У тебя в полку репутация офицера боевого. А наш солдат боле ничего так не ценит, как мужество и стойкость. Офицер и солдат представляют два лагеря, но не враждебных, а дружественных, связанных невидимыми узами доверия, любви и покровительства друг другу. Уверен, это отношение они перенесут на тебя даже в серой шинели. И будут искать случая дать тебе возможность отличиться.

— Меня приказано держать в гарнизоне.

— Это — да, — помрачнел Полли. — Что-нибудь придумаем! Нужно подождать.

— Хочу в строевую роту. Желал бы, чтобы мне не делали никаких поблажек по службе.

— Правильный настрой. Солдаты оценят.

Входил в казарму, тем не менее, с настороженностью. Как-то меня встретят?

— Привет всей честной компании, — окликнул с порога. — Примите бывшего офицера?

— Здравствуйте, Вашбродь! — вышел мне навстречу фельдфебель в преклонных годах.

— Какое же я благородие? Такой же, как вы…

— Зовут меня Павел Петрович Соколов. Почитайте, самый старый в полку. Еще Цицианова помню. Коли не по сердцу вам обращение как к офицеру, не будем. Но и на «ты» не станем. Не обессудьте. Пойдемте, я вам место на нарах покажу.

Двуспальные нары тянулись вдоль одной стены казармы. Напротив была размещена длинная полка, на которой стояли сильно побитые походной жизнью ранцы. На спальных местах не было ни подушек, ни одеял, ни тюфяков. Не открытие. Все это мне было знакомо. Шинель — одеяло, ранец — подушка. На выделенном для меня месте лежала охапка соломы.

— Ребята постарались. Готовились, — пояснил фельдфебель.

— За что ж мне такой почет и уважение?

— Как по-другому? Знаем уже, что вы из-за солдат пострадали. Хотели нас огородить от страшной службы на побережье, ан не вышло. Думаете, мы забыли, сколько наших от цинги да малярии в Абхазии померло?

— Не нужно мне особого отношения, прошу! Я, как все. Прикажут копать огороды, буду копать и я. Дрова рубить, уголь выжигать, подметать казармы, белить стены — все наравне с другими.

Соколов понятливо кивнул.

— Петрович! — обратился я к фельдфебелю. Он поправлять меня не стал, милостиво принял такое обращение. — Возьми рубль в артельную казну.

Я протянул серебряный целковый.

Соколов поморщился:

— Не дело богатством светить! Солдатские гроши, они тяжело достаются.

— Ты не понял! Я был при штурме Ахульго. После того дела каждому солдату был пожалован серебряный рубль. Медаль и чин за кровь и муки у меня отняли. Выходит, рубль мой — как та солдатская награда. Не побрезгуй!

Вокруг нас мигом столпились старослужащие солдаты. Загомонили.

— Петрович! Дело говорит офицер.

— Не офицер, а нижний чин. И подношение его правильное! Он же не десятку сует!

— Бери, фельдфебель, бери. Сразу видно: от сердца!

Соколов оглядел столпившихся мужиков. Все мозолистые, подтянутые, на вид всем за полтинник.

— Картоха осталась? — спросил сурово.

— Найдем!

— Угощайте нового сослуживца! — с этими словами Петрович забрал у меня протянутый рубль.

Я поел выданной мне отварной картошки, хоть и был сыт. Поблагодарил.

Соколов показал мне на ранец, пристроенный на соломе.

— Сложил вам там все, что потребно. А более солдату и не положено.

— Все свое ношу с собой?

— Точно. Omnia mea mecum porto.

Я вздёрнул брови в полном недоумении.

— Не удивляйтесь, это нас Аполлоша научил. Подпоручик Рукевич. Он с нами долго служил. Вон, Максимыч, сидит, на нас смотрит. Его любимчиком был. До сих пор забыть не может. Тоскует.

Все понятно. Полли пристроил меня в свою бывшую роту.

— Отчего же тоска? Рукевич же поблизости обитает.

— Теперь он нонче офицер. Ни к чему у него под ногами путаться.

Какая-то свою нехитрая правда была в головах этих людей. Свои незыблемые, но очень правильные устои. Я ждал встретить грубых неотесанных мужланов, опасался гнетущего одиночества и отчужденности, но ничего подобного не ощутил. Никто не злословил, не корил, не подобострастничал, не подлизывался. Меня сразу признали своим сослуживцем с какой-то внутренней, но сразу заметной деликатностью. Лишь обращение на «вы» показывало, что я хоть и равноправный солдат, но немного иной.

Казарма жила своей жизнью, совсем не такой, какую я себе рисовал. Она напоминала чем-то рабочее общежитие. Все спокойно занимались своим делом. Кто-то стирал белье с мылом или забучивал его в щелоке из разведенной золы. Кто-то портняжничал. Кто-то выпивал, особо не таясь. Кому-то читали письмо из дома. Кого-то стригли, накинув веревку на голову через затылок. Солдат зажимал ее в зубах и все, что было ниже, сбривалось ротным цирюльником. Пышные бакенбарды — несомненный предмет гордости — спускались только до середины щек. Затылок стригли коротко. Лишь на висках оставляли волосы подлиннее, чтобы зачесывать их вперед. Мне еще предстояло отпустить уставную шевелюру. Прощай, лысая голова! Никогда бы не подумал, что голый череп станет для меня символом свободы.

… Потянулись тоскливые дни крепостной службы. Похожие один на другой. Чем себя занять я не знал. Попробовал позаниматься ружейными приемами с взводным унтером, но быстро выяснилось, что учиться мне особо и нечему. Пригодились часы учений, проведенных с Симборским. Как странно устроена жизнь! Когда я вместе с ним и его деревянной армией из чурбаков — «новорожденной ротой» стараниями канальи-денщика — разучивал перестроения, когда присутствовал при проверке ружейных тактов у замученных эриванцев, мог ли я подумать, что мне пригодится сия наука? Нет, тогда все казалось чистым баловством, глупым времяпровождением. А сейчас вся эта старческая дуристика оказалось очень кстати.

Я не знал, чем себя занять. Шатался по расположению части, сменив сапоги на «чусты» — разновидность домашних теплых тапочек — и накинув на плечи полушубок. Иногда заходил к офицерам на чай или брал у них книги. Спрашивал в канцелярии письма. Никто меня не гнал взашей. Даже тот самый писарь, которому я при первой встрече кровь из носа пустил. Он даже извинился передо мной за тот случай. «Вам пишут», — отвечал мне неизменно. В этом ответе не было издевки. Лишь надежда. В полку все знали, как важны письма солдатам.

Отсутствие весточек от Тамары начинало не на шутку беспокоить. Неделя проходила за неделей — ничего! Ноль! Я уже не на шутку беспокоился. Накручивал себя, представляя самые немыслимые обстоятельства. Похищена горцами, увезена братцами в Вани и заперта на женской половине, сбежала с Илико Орбелиани в Москву к семейству Розенов, ждет документов о разводе, заболела от горя и лежит при смерти… Каких только страстей ни навыдумывал!

Перед самым Рождеством в роту примчался Рукевич. Быстро перездоровавшись со старыми знакомыми, подскочил ко мне. Схватил за руку.

— Пляши!

— Письмо⁈ — вскричал я.

— Почему письмо? Тамара Георгиевна приехала. Ждет тебя в бывшем флигеле Малыхина.

Я бросился со всех ног из казармы…

У входа во флигель, словно часовой на карауле, стоял Бахадур. Улыбался во весь рот. Уже издалека, завидев меня, стал проводить рукой по своей голове, указывая на мой новый имидж. Я махнул рукой. Обнялись.

— Как ты?

— Потом поговорим, — он указал мне на дверь. — Иди.

Я забежал во флигель. И оторопел. Тамара, склонившись над кроватью, стелила новые простыни. Наши простыни. Бросила взгляд на меня. Начала хохотать.

Что сказать? Не так я представлял нашу встречу. Боялся, что, может, уже потерял жену. А, если и не потерял, то увижу её горюющей, плачущей, надломленной, растерявшей весь свой боевой дух, который позволял ей выходить прежде из любых передряг и преодолевать любые катаклизмы. А тут женушка, видите ли, постельку застилает, явно намереваясь пометить и это новое место для нас — неказистый флигель Малыхина — будто и не было в нашей жизни совсем недавно роскошных англицких спален. И при этом еще и гогочет не переставая. Можно понять: мало того, что я «блистал» новой прической, так еще в который уже раз застыл на пороге с привычным в отношениях с ней глупым видом. В который раз она меня подловила, поступая неожиданно, вопреки, казалось бы, естественной логике! Ну, что за женщина!

— Тамара! — я вздохнул.

— Сейчас! Сейчас! — Тома замахала руками, призывая не мешать ей и дать досмеяться.

Я обреченно покачал головой.

— Оф! — наконец, выдохнула. — Аж, живот заболел!

— Все? — спросил я строго.

— Нуууу, — потянула с лукавой усмешкой.

— Тамара!

— Все, все! Успокойся. Нет, чтобы порадоваться, что жену рассмешил!

— Тома! Чему тут радоваться⁈ — начал я заводиться, пытаясь вернуть беседу на рельсы своего угнетенного положения.

— Потом разговоры! — прихлопнула меня женушка. — Сперва порадуй меня! И старайся, пожалуйста! Я очень соскучилась. И измучилась. Такие сны ночами снятся! — хохотнула.

Я никак не мог прийти в себя. Бежал, чтобы поругать ее за долгое отсутствие, пожалеть её, поплакаться и получить свою долю жалости и утешения… А тут.

— Я не поняла! — Тома приняла тот грозный вид, который никогда не предвещал мне ничего хорошего. — Долго там будешь стоять?

…Я очень старался. Так, что даже несколько раз видел прежде незнакомое мне крайне удивленное выражение на лице жены, иногда смешиваемое с нехарактерным для неё смущением. Но все это несвойственное ей состояние она быстро переживала, быстро принимала новое, быстро анализировала и, судя по восторженной улыбке в финале — полностью одобрила все нововведения в наших постельных играх.

Как обычно, через пару-тройку часов мы, обнявшись, тихо лежали, восстанавливали дыхание, молчали.

— Помнишь, как мы так же в обнимку лежали в станице по ночам, когда ты еле выжил? — улыбнулась Тамара.

— Забавно! Я тоже как раз об этом подумал!

— Да! Было так хорошо! Нежно! Как сейчас!

— Угу! Только сейчас ты обнимаешься практически ни с кем!

— Я обнимаюсь с любимым мужем! И почему ты считаешь, что ты — никто⁈

— Тома! Оглянись! Конечно, я никто сейчас!

— Ты о том, что был еще недавно блестящим офицером, а теперь рядовой? — усмехнулась жена.

— И не только! — наконец, я вовлек нас в желанную для меня беседу самобичевания. – Я перестал быть кормильцем семьи, у нас отняли дом… Ты выходила замуж за другого человека, Тамара. Ты знаешь, что ты спокойно можешь развестись со мной? И тебя никто не осудит. Наоборот. Знаешь?

— Конечно, знаю, — Тома почему-то улыбалась.

— Так, может, тебе это и надо сделать, любимая? Подумай! Подумай хорошенько! Вокруг тебя столько блестящих мужчин. Каждый из них ноги будет тебе целовать, если ты согласишься стать их женой! Тебе нельзя возвращаться к прежней бедной жизни. Ты уже привыкла к другому. Ты уже не сможешь по-другому! — я уже опять дышал тяжело, будто и не говорил вовсе, а «старался», как выразилась моя грузинка.

— Да, будут, — спокойно согласилась Тамара. — Ты, наверное, сразу князя Орбелиани представил у моих ног?

Был в её тоне какой-то подвох, не позволивший мне вспыхнуть яростью от давней ревности к этому…

— Тамара! — я растерялся.

— Коста, Коста! — Тамара покачала головой. — Сколько раз я тебя била, а все без толку. Как был дураком, так и остался!

— Ты просто не осознаешь, в какой я пропасти сейчас нахожусь!

— Ладно, — вздохнула жена, — давай по порядку. Выясним, что это за пропасть!

— Давай! — я обрадовался.

— Что я тебе сказала, когда мы плыли в Виндзор?

— Тома, ну это же…! — я попытался вывернуться.

— Отвечай!

— Ты сказала, что если завтра мы окажемся в Вани и ты будешь щипать лебедя, а я буду рядом, то ты будешь все равно счастлива.

— Да. Это так и есть. Считай, что твое разжалование перенесло нас в Вани. И ты рядом со мной. Значит, я счастлива. Теперь о том, что ты больше не кормилец и у нас нет дома.

— Да!

Я загорелся, понимая, что теперь попросту меня терзает обычное любопытство. Я уже не сомневался, что моя блестящая жена и здесь укажет выход. Я только не понимал, как⁈ Как она это сделает⁈ Но, зная её, предполагал, что опять ошарашит меня каким-то невиданным ходом, подобным жертве ферзя в шахматной партии, после которой противник получает мат в пару ходов.

— Да, нас выселили из дома. Рассказать, как это произошло?

— Ну, судя по всему, Катенин должен был тебя об этом известить. Правда, горевал при мне, что неприятное поручение.

— Ничего! Я специально дождалась его прихода, — жена улыбнулась.

— Меня терзают смутные сомнения. Что ты натворила, Тамара? Вернее, что ты сотворила?

— Ничего. Дождалась. И в тот момент, когда он пришел, велела рабочим у него на глазах выносить наши вещи.

— И только?

— Он засмущался, — жена не обратила внимания на мой разочарованный вопрос. — Начал мяться, оправдываться. Потом говорит, что одно его утешает в этой ситуации.

— Что? — я теперь казался ребенком, которому рассказывают сказку на ночь.

— Что он не на улицу меня выбрасывает, что у меня есть гостиница.

— Ну, да. Так и есть!

— А я ему отвечаю, что не собираюсь жить в гостинице!

Тут Тамара, конечно, взяла паузу, чтобы и полюбоваться моим видом ошалевшего супруга и дождаться вопроса.

— А где? — из-за комка в горле, еле прохрипел.

— А потом велела рабочим перенести вещи в соседний дом!

— Ааааа! Ты сняла соседний дом! — я обрадовался. — Красиво!

— Нет, милый! Я купила соседний дом!

Тома посмотрела на меня с улыбкой. Смотрела очень долго. Потому что я очень долго приходил в себя.

— Можно ножку прежде поцеловать? — спросил со вздохом.

— Можно! — жена была довольна.

Я поцеловал.

— Как⁈ Как⁈ — так и остался лежать головой на уровне её бедра, смотрел снизу-вверх. — Ты же недавно купила дом для Микри, Миши и Вероники. Мне казалось, что денег уже почти не осталось.

— Тебе правильно казалось. Почти не осталось.

— Как⁈

— Семья, Коста. У нас хорошая семья. Конечно, не мои братья. Они, я думаю, скоро обязательно припрутся, налетят, как стервятники, пытаясь отобрать все. Но это не страшно. Я уже однажды их послала. Пошлю еще раз. Бахадур мне в помощь!

— Мария?

— Ну, конечно.

— И опять тот же вопрос — как⁈

— Умута прислала.

— С чего?

— О! Умут долго смеялся, когда рассказывал, как все произошло.

— Расскажи, и я посмеюсь.

— Она растолкала его среди ночи. Умут испугался, такая она была взволнованная. Дрожала вся. Он с расспросами: что случилось? Она ему в ответ: немедленно, прямо сейчас собирайся и поезжай в Тифлис, к брату и Тамаре. «На ночь глядя⁈» — удивился Умут. «Да». «Что случилось⁈ К чему такая спешка⁈» «Не знаю. Не знаю что, но случилось. Что у Косты какая-то беда произошла!» «Но, Мария…» — Умут пытался её образумить. — Тебе, наверное, просто сон дурной приснился". «Нет. Не сон. Я чувствую. Знаю. Им нужна помощь!» Так и растолкала его. Выпроводила за дверь, — Тамара улыбалась.

— И он…

— Он привез нашу долю. Те десять процентов, о которых вы на первое наше совместное рождество договорились. Плюс деньги от акций дилижансов, полученные по твоей доверенности.

— И…?

— И сумма оказалась такая большая, что я купила дом. И ближайший год, как минимум, мы можем ни о чем не волноваться. Еще учитывая то, что гостиница и таверна ни часа не пустуют. — Тома улыбнулась. — Ну, как тебе, кормилец, полегчало?

— Да. Это хорошо. Но еще остается вопрос твоих отношений со светом, со всеми этими князьями, княгинями.

— Мне достаточно того, что ни тетя Ануш, ни Манана Орбелиани от меня не отвернулись. Наоборот. Каждый день навещали. Успокаивали, подбадривали. А, если какая, как ты говоришь, фифа, не захочет со мной общаться, то мне, как говорит Микри — плевать с высокой колокольни, — тут Тома расхохоталась.

— Ты чего?

— Как-то сказала: «мне плевать с высокой каланчи!» А я представила, как она сидит на плечах у Миши и… — Тома не смогла продолжить, опять залилась смехом.

Я еще раз поцеловал ей ножку. Вернулся к ней. Обнялись.

— Как дела у Марии и Умута?

— Слава Богу, все хорошо.

— Таверна?

— Я была права. Новая хозяйка все профукивает. Мария этим воспользовалась. Пришла с живыми деньгами. Та не удержалась, конечно. Тут же — цап-царап! Теперь таверна принадлежит нашей семье!

— Янис, Эльбида, Варвара, Ваня?

— Все в полном порядке. Только Умут…

— Что?

— Он, конечно, отрицает. Но, думаю, специально это сделал! — Тамара улыбнулась с видом знатока подобных операций.

— Что сделал? — я был несколько напуган.

— Познакомил Яниса с девочкой-татаркой из соседнего аула.

— И?

— И у Яниса — первая любовь! Рано, конечно, говорить. Может, и пройдет с годами. Но пока он за ней, как на привязи.

— Что наши сказали?

— Ну, Мария вряд ли могла что-нибудь сказать…

— Ну, да! У самой — рыльце в пушку! — я рассмеялся.

— Ага! Эльбида, ты же знаешь…

— Янис для неё — бог!

— Да! Поэтому говорит, что, если ему хорошо с ней, то так тому и быть.

— Умут долго был в Тифлисе?

— Полдня, к сожалению! Отдал деньги, быстро переговорили, поделились новостями.

— Ты все рассказала, что случилось?

— Ну, конечно! — Тома удивилась. — Семья же! Как же можно скрывать?

— Испугался?

— Нет. Я подала все так, что он уехал уверенный, что мы со всем справимся и нам ничего не грозит!

— Нет тебе равных в подлунном мире, жена моя! — я крепко обнял Тамару.

— В мире? — Тома подпустила грозные нотки в голос.

— Во Вселенной! — поспешил исправиться.

— Теперь ты спокоен?

— Тома, пойми, все равно до конца спокойным я не могу быть.

— Почему?

— Потому что я пока не вижу выхода из этой ситуации.

— Почему?

— Потому что Чернышев обложил меня флажками. Сделал так, что я не могу опять выбиться в офицеры. И что теперь? 25 лет в солдатах? Или если куда пошлют, то мне придется отчаянно рисковать, чтобы вернуть былое. А тут, кто его знает, или верну, или останешься вдовой. Вот почему я тебе говорил про развод.

— Больше не говори никогда. С этим мы решили. А с твоими флажками как-нибудь разберемся, — Тома задумалась. — Может, Цесаревичу написать?

— Нет! К таким людям можно кинуться в ноги лишь один раз. Или просто ждать, пока сами предложат.

«Что-то думается мне, что не предложат. Неправ Булгаков, ой, неправ. Не ждите милостей от царей — вот это точнее».

Тамара приняла мою логику. Спросила о другом:

— Мне Рукевич сказал, что этот флигель наш. Это так?

— В смысле? Ты о чем?

— О том, что я перееду сюда. Буду рядом…

— Нет! — на моей памяти я второй раз стукнул кулаком по столу. Вернее, по стене, поскольку лежали в кровати.

— Но, Коста!

— Тамара! Не обсуждается! Я не говорю про развод, ты не говоришь про совместное житье здесь. Не позволю! Поняла?

— Да! — тихо произнесла жена.

— Не слышу!