Было записано

Глава 19

Коста. Герзель-аул — Червленая, июнь 1842 года.

Вот и мне довелось, наконец, испытать на своей шкуре еще одну из неприглядных сторон войны и её последствий. Я не о ранах, конечно. Их получил столько, что, по итогу, с учетом последнего шрама через все лицо (тут вынужден не согласиться с бытующим эффектным мнением о том, что шрамы красят мужчину. По мне, я бы отказался от такого «украшения» на лице. Их и так с лихвой хватало на всем теле.) можно было с уверенностью говорить, что на мне теперь не было живого места.

Я о полевых госпиталях. Прежде все мое лечение проходило, скажем так, в частном секторе. А теперь, лежа под открытым небом в Герзель-ауле я с тоской вспоминал о станице Прочноокопской, в которой хоть чуть Богу душу отдал, но на отдельной кровати и под крышей. Теперь же я был одним из тех, кто лежал вповалку в страшной, воняющей и стонущей куче-мале, мечтающей о любом навесе, чтобы оказаться в тени. Раненых было под две тысячи человек! Как никогда прежде мне стало понятно, как выглядит понятие «как сельди в бочке». Только им, рыбам, все по фигу. Мертвые же! А тут? А тут — вонь, смрад, ни секунды тишины из-за постоянных криков боли, а то и предсмертных хрипов. Тут не раз и не два рядом со мной умирали люди. Можно было считать, что повезло, если их тут же относили. А так приходилось лежать и с мертвыми в обнимку. И эта фраза про «обнимку» не было образным выражением.

И, следуя поразительной человеческой способности к привыканию и выживанию почти в любой ситуации, нос воротил от всего только первые несколько часов. Потом стало понятно, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Поэтому уже радовался, что в отличие от многих и многих я был способен кое-как передвигаться, что-то мычать, изображая речь, а, значит, хотя бы мог обеспечить себя кружкой воды или попросить, чтобы сменили гниющую повязку.

Правда, мне опять повезло. Сваленным в общую кучу я провел всего лишь два дня. На третий вышло мне послабление за прежние заслуги. Меня, как разжалованного, но все же побывшего офицером и оставшегося дворянином, отделили от солдат и положили вместе с господами на освободившееся место. Появилось пространство вокруг. Совсем небольшое, но уже нельзя было сравнивать себя с селедкой. Все остальное ­ — изменилось мало. Из-за ужасающих ран, жары, пота, нечистот — вонь никуда не исчезла. Все эти условия вместе привели меня к другому сравнению. Я вспомнил чашку Петри. «Посев» в этой чаше произошел самым прозаичным путем. Не мог не произойти. Чтобы такие идеальные условия да прошли мимо внимания червей⁈ Нет, конечно. Они завелись в большом количестве. И здесь человек нашел для себя утешение. Многие полагали, что благодаря их круглосуточной работе удавалось избежать более страшных воспалений и гангрены. Может и так. Только я все равно, с трудом сдерживал рвотные позывы, наблюдая за тем, как они копошились в наших телах, в скинутых на землю бинтах после перевязки. Как они расползались по соломе, служившей нам периной.

И, тем не менее, все понимали одно: лучше не будет. Поэтому: не след тратить силы на нервические реакции, на проявление брезгливости и прочее. Задача одна — выжить. И, если условия мало способствуют этому, значит, нужно не только не обращать на них внимания, а, наоборот, противопоставить им что-то жизнерадостное. Чтобы ты всегда мог, оглянувшись на весь ужас вокруг, вздохнуть и подумать про себя, что все равно: жизнь — это дар. Она прекрасна. И в любом случае — всяко лучше, чем смерть. За жизнь можно и должно бороться. И первое условие такой борьбы — не поддаваться унынию, не сгибаться под обстоятельствами и находить любую возможность для улыбки, а то и смеха.

Наверное, первым такой пример и направление верной дороги нам указал майор Шуляковский. Одна из пуль, ранивших его, пробила часы и «впечатала» часть их механизма в тело. Доктор Александрович долго корпел над офицером, вытаскивая пули из груди и бока. Заметно удивившись, доктор в очередной раз вынул из тела раненого колесико от часов. Шуляковский, старый человек, который все время операции ни разу не застонал, вынес с необыкновенной бодростью все эти мучения, завидев детальку и реакцию доктора, с улыбкой сказал:

— Уж этот механизм совершенно излишний.

И Шуляковский выжил…

А уж глядя на него, нам молодым уже было и стыдно «упиваться» своей болью. Мы дружным строем встали (лежа) на эту дорогу выживания и принялись обустраиваться, окружая себя, занимая себя тем, что поднимало нам настроение. Тем, что в первую очередь характеризовало не войну, а мирную жизнь.

И вот уже откуда-то появилось угощение, вино и карты. Кто-то достал и приволок доску со складного стола. Чтобы все было честь по чести, покрыли её сукном, оторванным с воротника шинели. Не Бог весть какое украшение, а все равно. Ухо ловило привычный звук шлепающих по сукну карт, посылало его мозгу. Мозг одобрительно кивал, полагая, что темная сторона карточных игр сейчас менее важна и не сравнима по целительному значению с той привычной волной возбуждения и азарта, которая сразу же поднималась за столом и охватывала всех без исключения: и игравших, и наблюдавших за игрой. Не мудрено, что в таком ажиотаже, под неумолкаемый шум, мельтешение многих пар рук и карт, мы забывали обо всем на свете, не смотрели по сторонам или под ноги.

А в стороне и под ногами некоторые из нас продолжали умирать. Ситуации доходили до абсурда, в моей прошлой-будущей жизни получившие определение «черного юмора». Мы не отрываясь глядели, как метал банк раненный в ноги штабс-капитан Кисловский из Кабардинского полка. К слову — отличный офицер и известный забияка. Все подползли к столу, давя друг друга, и ставили карты, не обращая внимания на страдания ближних. В это время около капитана умирал поручик Ставицкий из того же Кабардинского полка. Кто-то, заметив это, сказал:

— Господа, дайте умереть спокойно Ставицкому.

Все пришли в себя. Рука Кисловского застыла над столом. Игра на минуту остановилась. Все обернулись к умирающему. Ставицкий испустил дух. Кто-то закрыл его глаза. Кто-то прочел молитву. Все набожно перекрестились, и… И будто кто-то нажал на пульте кнопку «Play», стоп-кадр с рукой Кисловского закончился. Рука ожила, продолжила свое движение, с размахом швыряя на импровизированное сукно истертые карты. Игра продолжилась, как будто и не прерывалась. За одним исключением: теперь играли над неубранным трупом…

В эту минуту, чуть ковыляя, к нам подошел офицер, попросился к столу. Кто-то закричал:

— Линейцам между нами нет места, — среди офицеров бытовало мнение, что линейные батальоны проявили себя как трусы.

Офицер не растерялся. Расстегнул свой изорванный сюртук, и мы увидели окровавленную рубашку и перевязанную грудь. Взял паузу, чтобы все разглядели кровь. Потом с горечью молвил:

— Господа, я ранен двумя пулями в грудь, не оставил фрунта и с ротою пришел до Герзель-аула! Судите: достоин ли я места?

Тот, который прежде крикнул, что линейцам среди нас нет места, по-моему, первым же закричал «Ура!». Все подхватили. Я и фон Ребиндер, мой новый товарищ из знатной баронской семьи, указали на место между нами. Офицер, поблагодарив кивком, прилег у стола. Тут же явилось шампанское и портер. Кисловский предложил сразу же и помянуть отошедшего только что в мир иной Ставицкого, и поприветствовать нового участника наших посиделок!

…Мы зализывали раны, вновь обретали потерянную за время похода человечность. Восстановили в парке души разбитые почти до основания беседки добра, совести. Можно, конечно, на войну списать все абсолютно. Но это — путь опасный, тупиковый. В зеркале, которое висит на стене этого тупика, в который ты уткнешься рано или поздно при таком подходе, уже отразится не человек. И эта стенка станет для тебя той, к которой тебя поставят, чтобы расстрелять и избавить мир от нелюдя. Нам пришлось такое наблюдать, когда в один из дней все, кто мог передвигаться, вышли или выползли, когда прошел слух о пойманных мародерах, скором — в 24 часа — суде над ними и готовящейся казни. Их было трое. Которые не удержались и грабили обозы, пока их сбрасывали в ущелье.

Я не пошел. Не мог, да и не хотел. Фон Ребиндер потом рассказал про эту экзекуцию. Первый из казненных — молоденький казак, старовер. Всех возмутил своей дерзостью. Второй — артиллерист. Этот, наоборот, слабостью. Сам и шагу ступить не мог. Донесли полуживого и привязали к столбу. Третий — куринец. Только он один стойко пошел на казнь. Только он один тронул всех тем, что раскаялся и попросил прощения перед товарищами за содеянное зло и преступление.

Утром следующего дня госпиталь ожил, пришел в движение. Наше недоумение сменилось радостными возгласами, когда узнали, что всех нас отправляют на Линию. Стойкое убеждение, что в таком случае мы точно выживем, уже не покидало нас. Было очевидно, что хуже тех условий, в которых мы находились все эти дни, попросту не может быть. Сунженская линия, какой бы она ни была захудалой, все одно на несколько уровней выше по условиям, чем голая земля аула под раскаленным солнцем.

Меня определили в первый транспорт. Весь обоз состоял из более чем ста татарских арб, присланных из соседних аулов. К ним добавили еще и несколько полковых повозок. Прикрывать весь этот больной и немощный караван должны были колонны с артиллерией и казаками. Я наблюдал со стороны, как начали укладывать первых раненых. На каждых трех полагалась одна арба как для солдат, так и для офицеров. Заметил, что старались эти тройки собирать по принципу: один — тяжелораненый и двое с более легкими ранами. Далее был слегка шокирован, когда увидел необычное «ноу хау» перевозки. Носилки с одной стороны привязывали к рогам или ярму быков, а с другой ­– к арбе. На мой вопрос, для чего так делается, стали убеждать, что так меньше ощущается тряска во время езды. Потом предложили мне воспользоваться этим способом. Я отказался. Что-то меня не впечатлил подобный тип «паланкина». Совсем не хотелось ни отдаться во власть искусству возчиков, ни все время пути видеть перед собой унылые морды быков и их равнодушные глаза. Еще и укачает, подумал я. Тогда нас с фон Ребиндером уложили в арбу. Мы попросили, нам пошли навстречу. Мы с ним сблизились за это время. Полевой госпиталь — такое место, где стираются, как в бане, все различия. Справедливо полагали, что дорога вряд ли будет легкой, но в наших силах сделать её не такой мучительной, коротая время за приятной беседой.

Растянувшийся караван ожидаемо двигался очень медленно. Первую ночь ночевали в голой степи, на Кумыцкой плоскости. На другой день, переправившись через Терек у Амираджи-юрт, часть больных сдали на линии в станице Щедринской, где был госпиталь. Не скажу, что мы с фон Ребиндером держали кулачки, но совсем не хотели оказаться среди этой части. Уже знали, что остальные будут доставлены в станицу Червленую. Кто на Кавказе не хотел туда попасть⁈ Об этой станице ходили легенды среди офицеров. Наши молитвы были услышаны. Нас с Ребиндером не сдали в госпиталь. Так что оставшуюся дорогу до Червленной мы с ним провели с легкостью, радуясь нашей удаче.

Совершенно убедились в том, что не зря молились Господу о Червленой, когда въехали в станицу. Почти все население вышло к нам навстречу. Впереди, как полагается, атаман со стариками. Все станичники кланялись нам в пояс, выражали полное сочувствие нашим лишениям. Тут же по всей колонне казачки стали разносить вино, угощение раненым и расспрашивали про наши дела. Многие из них уже находили своих знакомых. Так и меня с приятелем заприметила вдовая казачка Глафира. Разглядывала нас улыбкой, пока мы по очереди пили поднесенное вино. Вернули кувшин. Глаша усмехнулась.

— Ах, вы, Шамилевы объедки! — выдала неожиданно и засмеялась, наблюдая за нашей реакцией. — Этих я к себе заберу, — указала потом вознице.

… Уже через пару дней фон Ребиндер со смехом заметил, что мы с ним начинаем лосниться.

— И, кстати, — отметил он, — твой шрам на лице затягивается. Так что, ты зря расстраивался. До Квазимодо тебе еще топать и топать.

— Спасибо на добром слове! — усмехнулся я.

Замечание Ребиндера было не случайным. Оно, как ничто другое, подводило черту над нашим прежним состоянием между жизнью и смертью. Мы понимали, что уже не стоим у края пропасти. Мы каждый час делали уверенные и широкие шаги, отдаляясь от неё. Глашина забота, еда, сон всему этому способствовали. В Герзель-ауле мы с ним редко могли позволить себе думать на отвлеченные темы. Я, во всяком случае, уж совсем не думал о том, насколько моё лицо из-за шрама стало «неудобоваримым». Было не до этого. Быть бы живу. Но стоило мне, как верно заметил Ребиндер, чуть начать лосниться, стоило мне понять, что я в очередной раз выиграл схватку со смертью, как вопрос моей привлекательности вышел на первое место. Видно, я достал фона своим скулежом по поводу морды лица. Еще он знал с моих слов о красавице-жене. А в этом случае мой скулеж просто переходил в непрерывный вой, потому что я боялся. Я боялся, что Тамара уже не выдержит такого издевательства. Я боялся, потому что она по сю пору имела право бросить меня, развестись. Я боялся, потому что считал, что такая красавица, как моя жена уж точно заслуживает блестящего мужчину рядом, а не такого Квазимодо! Отсюда и добрый выпад фон Ребиндера, пытавшегося меня привести в чувство, и немного успокоить.

… Окончательное успокоение пришло через пару недель. Мы готовились ко сну. Засыпать было трудно. Станичные улицы гуляли с размахом, хороводились. Веселый говор казачек и задирающих их казаков. Мы с улыбкой прислушивались к этому гомону. И вдруг… Вдруг этот привычный хор уже знакомых голосов в одно мгновение изменился. Будто дирижер перепутал партитуру, открыл не те ноты. Стихли ритмичные хлопки ладонями. И хор, прежде распевавший веселую и разбитную песню, сменил её на удивленный гул только мужской части. Женщины молчали.

— Что это случилось? — удивился фон Ребиндер.

Я боялся своей догадки. Боялся, потому что мог ошибиться. А, значит, зря начал радоваться. Но почему-то был уверен, что я прав.

— Я знаю только одну женщину на свете, чье появление заставляет других женщин замолчать, а мужчин вот так вот загудеть! — уже широко улыбался, не обращая внимания на то, что шрам при таком растяжении лица побаливает.

— Ты о ком сейчас?

— О своей жене.

— Где он? — тут же в подтверждение моих слов раздался требовательный голос моей грузинки.

Даже Глаша, судя по звуку и ноткам в её голосе, растерялась, когда отвечала «там» и, видимо, показывала рукой направление. Потом раздался довольный клекот Бахадура.

«Голову дам на отсечение, что он так „клокочет“, потому что загляделся на бюст Глаши!»

Потом раздался топот большого количества ног. Потом открылась дверь. Царица Тамара быстро оглядела диспозицию. И…

«Манглис! Серия вторая!» — вздохнул я, наблюдая за тем, как жена складывается в неудержимом смехе.

Я наблюдал. С удивлением обнаружил у неё за спиной ее братьев, Ваню и Малхаза, и какого-то незнакомца. Потом сообразил: Тома верна себе и, наверняка, это врач. Бахадура пока не было видно. Полагаю, прелести Глаши были для него сейчас «магнитом попритягательнее», чем я. Также я привычно отметил восторженный взгляд фон Ребиндера. Сам молчал. Даже не пытался призвать жену к порядку. Бесполезно. Пока не отсмеется вдоволь, все равно не прислушается. Зато это пытались сделать Ваня и Малхаз. Тоже не обратила внимания. Братья посмотрели на меня. Взгляд был растерянный. И одновременно извиняющийся за поведение своей сестры. Я также взглядом указал им, что ничего страшного. Все в порядке. Мол, я — привычный. Будем ждать!

Дождались! Тома вытерла слезы. Подошла. Присела. Поцеловала. Потом провела пальчиком по шраму.

— Он затянется! — заблеял я. — Будет не так страшно!

— Мне не страшно, любимый! — улыбнулась Тамара. — Это все?

— Эээээ.

— Коста!

— Это еще ничего! — раздался насмешливый голос Глаши. — Ты спину ей покажи!

Глаша стояла в дверях. Бахадур навис сзади, с трудом заставив себя бросить на меня короткий взгляд, быстро кивнуть и обратно потеряться в ложбинке грудей казачки.

— Михаил Афанасьевич! — Тамара обратилась к незнакомцу.

Тот подошел к кровати.

— Ну-с… — (я чуть не подхватил «Снимай бурнус») — посмотрим! Вы пока все давайте на свежий воздух! Тамара Георгиевна, вы можете остаться.

Тома и словом не обмолвилась, пока врач колдовал надо мной. На все мои немые вопросы, прихлопнула ручкой — потом. Доктор всего обмазал. Обвязал.

— Раз вы уже здесь, может, осмотрите и приятеля? — попросил я

— Неуместный вопрос. — улыбнулся Михаил Афанасьевич. — Конечно, осмотрю!

… Может, в этом и есть правда. В том, что мысли — материальны. Может недаром я так часто вспоминал Прочноокопскую и то, как мы лежали с Тамарой, обнявшись, и разговаривали полночи. А что было мне иначе думать, если я сейчас также лежал весь в мазях, а рядом была супруга? Мы также крепко обнимались. Мои руки беспрерывно ходили по любимому телу. Сейчас это путешествие руки — сродни медитации и лишено эротического подтекста. Оно уносило меня вдаль — туда, где нет стонов, страданий, хрипов умирающих, пороховой гари и лязга клинков, а есть лишь уютная тишина, покой, мягкий свет свечи, тепло родного очага, горячее любимое тело…

Опять я удивлялся. Не скрою, почти был уверен, что после родов Тамаре не удастся избежать бича всех восточных женщин, и она начнет полнеть, расплываться в формах. Но в который раз я убедился в том, что в отношении моей грузинки всегда нужно помнить главное: она — не обычная! Тома была в прежних кондициях. Только чуть набрала в теле. Но это «чуть» просто определило её окончательный переход из девушек в женщину. Сейчас она была еще привлекательнее из-за немного округлившихся ног и немного увеличившейся груди. Мои руки не могли остановить свой бег. И мы также не могли наговориться. Шептались на грузинском.

— Как Соня? И с кем она? Миша и Микри же заняты круглые сутки. Наняла няньку?

— Соня хорошо. Зачем няня? Ты же видишь, я приехала с братьями. А что это значит?

— Это значит, — во мне, как обычно в присутствии жены, проснулся старательный ученик, — что они выполнили твою просьбу и привезли Манану! Значит, с Сонечкой сейчас сидит Манана!

— Умный муж!

— А с братьями как так получилось? Мы же думали…

— Ну, не мы. Я думала. Не верила, — жена признала ошибку. — Не ожидала. И долго себя корила за то, что так могла думать о родных. Они ни словом, ни взглядом. Наоборот. Во всем поддержали. Тут же бросились помогать.

— Каким образом?

— И по дому. И по делам. Все закупки взяли на себя. Микри стало легче.

— А живут где?

— Пока в гостинице. В нашей комнате. Потом решим. И сюда потребовали, чтобы я взяла их с собой. Чтобы охранять в пути. Неспокойно на Военно-Грузинской дороге.

— Как твой план по поводу Бахадура и Мананы? — я усмехнулся, кивая в сторону двери, где алжирец, был уверен, продолжает окучивать Глашу.

— Пусть повеселится! — Тома поняла мой намек. — Никуда не денется!

— Не сомневаюсь! Какой сумасшедший пойдет против тебя и твоих планов!

— И это тоже.

— А что еще?

— Они уже переспали! — улыбнулась супруга. — Пока скрывают. А я делаю вид, что не знаю.

— Уже⁈

— Я же говорила: Манана ему подходит. Да и она… Несчастная. Год всего в женах ходила.

— А что случилось с мужем?

— На охоте погиб по глупости. Так что, думаю, это она затащила пирата в постель! И уже не отпустит! Так что, пусть веселится.

— Последние дни на свободе?

— Угу! — хохотнула Тамара. — Ладно об этом. Ты не слишком рисковал? Может, не стоит уж так. Может, маленькими шажками. На тебе уже живого места нет, любимый.

— Тома, я не буду маленькими шажками. Нет времени. Не бойся. Я выжил и выживу. Все будет хорошо. Поверь.

Тамара вздохнула.

— Что? Не веришь?

— Хочу верить. Только…

— Тамара! Выкладывай уже! Я же вижу, что ты что-то приготовила! Очередную бомбу! Взрывай!

— Я говорила с князем Чернышевым!

Я, конечно, ожидал взрыв, но не такой мощности по количеству килотонн.

— Когда ты уже перестанешь меня… Обухом по голове! А?

— Никогда, любимый! Иначе ты меня разлюбишь! — улыбнулась Тамара.

— Я слушаю.

— Случайно столкнулись, — начала было Тамара.

— Так я и поверил!

— Ну, ладно! Знала, что он в Тифлисе. Попросила Манану Орбелиани.

— Понятно! Манана пригласила его к себе домой.

— Да.

— И?

— Лезгинку танцевал со мной!

Тамара, уже зная, сделала паузу, необходимую мне для прихода в себя.

— Уффф! — выдохнул я. — И?

— Плохо танцует!

— Тамара!

— Хорошо! Хорошо! — Тома опять провела пальчиком по шраму. — Не успела я сказать ему, что твоя жена и только попросила сменить гнев на милость…

— Сбежал тут же? — мне все равно было весело.

— Да! Вот почему я и говорю, что, может быть, маленькими шажками, раз он так уперся и ни в какую? А, любимый?

— Разберусь! Не бери в голову. Только это же не все, как я погляжу. Что еще тебя беспокоит?

— Странные люди заходили из канцелярии наместника…

— Зачем? И почему странные?

— Потому что вопросы задавали странные.

— По поводу?

— Спрашивали про Веронику.

Я взвыл от боли, потому что, услышав эту новость, попытался вскочить, потревожив все повязки на спине.

— Что⁈ Что⁈ — Тамара испугалась, понимая, что догадываюсь о причинах их расспросов и что это — не к добру.

— Завтра же! Слышишь меня: завтра же вы поедете обратно в Тифлис! Загоняя лошадей и не отдыхая!

— Что ты несешь? Как завтра? Я не брошу тебя сейчас в таком положении! И к чему такая спешка? Что нам грозит на это раз⁈

— То, что у нас могут отнять Веронику.

Теперь вскочила Тамара.

— Как⁈ Они не могут её отнять! Это же… Это же не твое звание штабс-капитана, не подаренный дом. Она — живой человек, наша дочь! Как⁈ Какое право они имеют?

— Все! Успокойся. Я объясню. Ты же знаешь, чья она дочь?

— Да.

— После всей этой заварушки очень много пленных с нашей стороны. А еще раньше офицеры в плен попали. Твой ненаглядный Илико — тоже. Сейчас начнутся переговоры. Обычное дело. Ты же помнишь, как я вызволял наших из плена?

Тамара кивнула.

— Так и сейчас. Наших будут пытаться вызволить. Шамиль просто так не отдаст их.

— Ну, деньги… — попыталась вставить жена.

— Да. Конечно, деньги. И, порой, немалые. Но и они не всегда могут решить проблему. И наши прекрасно понимают, каким козырем в переговорах будет Ника. Может, и не наши к этому пришли. Может, это Шамиль потребовал вернуть дочь его ближайшего сподвижника. Сейчас это не важно. Важно то, что наши теперь от нас не отстанут. Понимаешь?

— Да.

— Тогда ты понимаешь, что не будешь мне перечить и завтра же поедешь обратно в Тифлис?

— Не буду. Поеду, — кивнула Тома. — С доктором договорюсь. Он останется. Только, как мы спрячем Нику?

— Я вижу два варианта. Первый: отвозите её в Гурию к Сандро.

— Второй?

— Второй мне больше нравится.

— Крым, Мария?

— Да, любимая.

— И мне он больше нравится. — согласилась жена. — А с кем?

— Бахадур, конечно. Но я бы предложил еще и братьям с ним поехать.

— А братьям зачем?

— Пусть поговорят с Умутом.

Жена улыбнулась.

— Хочешь их пристроить в его дело?

— Попытка — не пытка, — я поцеловал Тамарин пальчик, так и застывший на моем шраме. — Может, Умут сможет наладить маршрут доставки апельсинов в Тифлис. А братья по его указаниям этой доставкой и сбытом займутся!

— Да! Это было бы здорово! А если люди из канцелярии опять заявятся?

— Мне ли тебя учить, любимая⁈ Как ты говорила: послала один раз, пошлю еще?

Тома ткнула меня в бок, указывая на то, что не следовало мне напоминать про её ошибку с братьями, за которую она себя корит.

…Утром и братья, и Бахадур опешили, когда Тамара и я потребовали их немедленного возвращения в Тифлис. Да, что они? И Глаша, и фон Ребиндер также недоумевали. Нашим объяснили. Тома — братьям, я — Бахадуру.

— Я их всех положу, если что! Даже за порог не пущу, — пригрозил пират.

— Прошу, без ножей! Ваше дело — спрятать Нику. И все. Если кого убьешь, погубишь всю семью. Поэтому, обещай мне, что будешь держать себя в руках. Тамарой поклянись! — потребовал я.

— Хорошо! — нехотя согласился друг. — Клянусь!

Со всеми расцеловался. Проводили.

— Как у вас все лихо! — улыбнулся Михаил Афанасьевич.

— Простите, что так вышло. Надеюсь…

— Зная свою жену, вы, наверное, догадывайтесь, что я не мог ей отказать, — врач усмехнулся. — Так что не волнуйтесь. Все в порядке. Скажу откровенно: мой труд еще не оценивали так высоко! А потом мне здесь нравится. Я, знаете ли, давно так не отдыхал. И ночью спалось, как никогда.

— Я рад, что вам все нравится!

Подошел черед фон Ребиндера.

— Никак в толк не возьмешь? — опередил я его вопросы.

— А возможно? Ты так её ждал, столько говорил. И, признаюсь, все, что ты говорил недостаточно, чтобы описать Тамару. Она, конечно, чудо. И вот так, сразу отправил в обратный путь⁈ Что такого могло произойти?

— Прости. Не скажу. Тебе не нужно этого знать. Тогда и не придется обманывать.

— Тогда, спасибо, что не взваливаешь на меня лишнюю ношу.

Фон Ребиндер помолчал.

— А…

— Если ты о том, есть ли у Тамары сестра, то — нет. Нету! — я улыбнулся.

— Вот, черт! — вздохнул фон.