Было записано

Глава 7

Вася. Малая Чечня, конец октября — начало ноября 1840 года.

Галафеев задумчиво смотрел на Лермонтова: справится ли он с самостоятельным командованием, да еще с таким отрядом, как команда Дорохова, презревшая все правила войны? А с другой стороны, если не поручить ему налетчиков Руфина, кто возьмется возглавить тех, о ком ходила дурная слава разбойников и головорезов?

«Кому прикажу, найдет тысячу причин отказаться. А как быть без разведки?»

После Валерика Галафеев зарекся двигаться наобум. Вот сегодня — как так вышло, что чуть не повторилась лесная бойня? Этот хотя бы из гусар, как прославленный Давыдов. Может, и выйдет из него толк?

Уловив колебания генерала, поручик с жаром принялся доказывать:

— Люди меня знают! Я с ними не в одном деле участвовал!

— Похвально, что вы проявляете инициативу! Давайте рискнем. Посмотрим, что из этого выйдет, тем более что серьезных действий уже не предвидится. Сделаем еще несколько вылазок и отправимся обратно в Грозную. Там нас ждет генерал Граббе. Пусть он решает.

Люди Дорохова восприняли назначение Лермонтова командиром отряда с насмешкой. Кавалерист — что с него взять? Он так и начал командовать: то прикажет отогнать неприятеля от цепи застрельщиков, то бросится с горстью людей на кавалерийский отряд, превосходящий числом, и лишь орудийный огонь поможет с ним справиться. Охотники заворчали.

— Наше дело в рейды ходить и засады выявлять.

Девяткин вмешался. Придавил своим авторитетом поднявшийся ропот.

— Потерпим! Новый командир хотя бы нос не задирает. Все время с нами. Спит с нами на голой земле, а не в палатке. Ест с нами из одного котла.

Лермонтов, и вправду, позабыл про излишнюю роскошь, про денщика, про офицерский стол с отборным вином, про компанию с картами, шахматами и умными разговорами с дружками-приятелями, с которыми раньше коротал время. Все время неотлучно в отряде. У гвардейских офицеров его панибратство с охотниками вызвало одни насмешки. Солировал, естественно, Россильон:

— Этот «лермонтовский» отряд — один сброд. Снова поручик пытается покрасоваться! Любитель поскакать наперегонки, бравируя! Гусар!

Отчасти он был прав. Петербургское прошлое юности поручика давило — все эти разговоры об эскадроне гусар летучих, которые, как тиски, сдавливали и не давали мысли отлететь туда, где разговаривал с самим Богом. Острые ощущения, нужны ли они были пытливому уму, способному постичь непостижимое другими?

Дорохов выразился мягче Россильона, когда Лермонтов навестил его в походном госпитале:

— Ты, Мишель — славный малый, прямая душа. Ты честен и храбр — не сносить тебе головы с моими башибузуками. Опирайся на Безбашенного, на Васю Девяткина. Он к тебе неровно дышит. Поддержит. Посоветует, когда надо. Прикроет в крайней нужде.

… 18-го октября галафеевский отряд вернулся в Грозную.

Граббе одобрил назначение Лермонтова командиром летучего отряда. Не сказать, чтобы был в восторге — все-таки хотелось поберечь поэта, но и отговаривать не стал. Отвагу в офицерах он ценил и поощрял:

— Вы хорошо себя проявили в начале похода. Галафеев хвалит вас за расторопность, мужество и верность взгляда. Будьте первым во всем отряде на коне и под пулями! — такое дал напутствие перед выступлением в новую экспедицию.

27-го октября начался поход в Малую Чечню, который возглавил лично Граббе[1]. Он вознамерился в точности повторить маршрут Галафеева, за исключением вылазки к нагорьям. Лазутчики доложили, что надтеречные чеченцы, забившись в засунженских лесах, уже страдают от голода. Обещанной Ахверды-Магомой и самим Шамилем поддержки не дождались. Если окончательно лишить край провизии, мигом забудут о восстании и вернутся в свои дома на Терек. Граббе рассчитывал преподать горцам еще один урок — особенно, на Валерике. Пройти его с минимальными потерями. Так сказать, в назидание… И чеченцам, и Тифлису, чтобы оставили свое злословие в адрес командования Кавказской линией. И чтобы в Петербурге успокоились, наконец! Не война, а сплошные политические игры!

Чтобы случилось все, как задумано, нужна была разведка. Дорохова не стало, но остались его люди, способные творить чудеса даже с неопытным командиром. Летучий отряд снова был на острие движения русских колонн.

На подходе к аулу Алды от охотников пришла весточка: аульцы спешно угоняют скот в лес. Тут же бросили вперед кавалерию. Баранту успешно отбили — до 700 штук рогатого скота и более 1200 овец. Солдаты радовались как дети предстоящей пирушке. Граббе распорядился половину баранов отправить в батальонные котлы, а все остальное — передать для вознаграждения потерь, понесенных казаками станиц Луковской и Калиновской.

Лермонтов негодовал на привале:

— Овечий рыцарь! Велика заслуга — скотиной отряд вознаградил!

— Ничо, Юрич! Будет и на нашей улице праздник! — успокаивал командира Девяткин. — Лучше шашлычку отведайте! Хорош шашлычок-то!

Унтер-офицер вел себя с поручиком запанибрата. Хлопотал вокруг него, как заботливая кумушка, играя практически роль денщика и телохранителя, не взирая на свои награды и звание. Не знал, чем угодить. Лермонтов не возражал. Помнил совет Дорохова полагаться во всем на Васю и прислушиваться к его советам.

Наутро отряд двинулся дальше. Снова летуны шли впереди. Прочесывали Гойтинский лес. Столкнулись с неприятелем. Разрозненные партии горцев наскоро возводили завалы. Поджидали войска Граббе, чтобы выбивать метким огнем колонны на марше.

Лермонтов скомандовал атаку. Лес густотой не отличался, и конница смогла обойти справа баррикады из бревен. Форсировали тенистую речку и ударили с фланга. Выгнали значительное скопище чеченцев на открытое пространство и порубили. Уничтожили большую часть побежавшего врага, не ожидавшего налета кавалерии. Даже трупы не дали им унести.

Радостно доложившего об успехе Лермонтова Граббе похвалил, но далее последовало неожиданное продолжение:

— Завтра поступите в распоряжение генерал-лейтенанта Галафеева. Он возглавит ваш рейд.

Что за диво: генерал-лейтенант во главе отряда казаков?[2] Тем не менее, пока главная колонна следовала к Урус-Мартану и далее в сторону Гехи, сотня охотников носилась по окрестностям, занимаясь уничтожением уцелевших летом небольших аулов и хуторов. Галафеев не вмешивался. Кивал одобрительно. Словно инспекторский смотр проводил молодому командиру. И приглядывал, чтобы Лермонтов не дал слабину: самостоятельно командовать сожжением селений требовало немалого усилия над собой. Старые генералы это хорошо понимали.

30-го октября войска Граббе подошли к Валерику. В обстоятельной разведке необходимости не было. И так было понятно, что Ахверды-Магома попытается повторить бойню 11 июля. Но победителя Ахульго так просто не проведешь: перед лесом, где ожидались завалы, расставили орудия, а один батальон отправили в обход, чтобы зажать мюридов как в тисках.

Выстрел за выстрелом угощали орудия чугунными вспрысками лесную чащобу. С высоких деревьев сыпались мертвые чеченцы, засевшие в засаде. Обнаруженные завалы долбили ядрами. Рой щепок сметал их защитников не хуже картечи. В глубине леса стали вспыхивать дымки: обходная колонна вступила в бой, угрожая тылам Ахверды-Магомы. Он не выдержал и стал отводить своих людей.

— Вперед! — приказал Граббе.

Войска, сохраняя походный порядок, выдвинулись к переправе через Валерик. Беззаветная команда металась вдоль всей линии движения, следуя за своим командиром. Он желал оказаться непременно там, где жарче всего. То тут, то там вспыхивали перестрелки с задержавшимися в лесу горцами, но особой угрозы от них не ждали. Лермонтов нервничал. Бой явно разворачивался совсем по другому сценарию, чем июльский, и он, как командир личного отряда, никак не мог найти способа отличиться.

— Орудию! Орудию! — послышались крики из арьергарда. В самом хвосте колонны, защищавшей тыл, разгорелась оживленная перестрелка.

— Коль кабардинцы просят «орудию», дело плохо! — подсказал Вася.

— За мной! — повеселел Лермонтов и понесся к людям генерала Лабынцова.

Отряд застал редкий момент, когда отступавшие цепи оставили без прикрытия батарею молоденького артиллерийского офицера Кости Мамацева. Несмотря на свой юный, 22-летний возраст, он успел прилично повоевать — полных три года прослужил в Кавказской гренадерской артиллерийской бригаде. Присутствия духа не утратил даже тогда, когда увидел, что горцы, изрубив боковую цепь, бросились к пушкам. В этот же момент рядом, как из-под земли, вырос Лермонтов в своей красной канаусовой рубашке. Поручик сжимал рукоять Васиного горлореза. Его охотники встали по бокам и за спиной, спешившись с лошадей.

Их помощь не пригодилась. Мамацев подпустил чеченцев поближе и угостил их картечью почти в упор. Горцы прянули в стороны. Чугунные пули бороздили дорогу и собирали кровавую жатву. Пушкари так увлеклись боем, что, не баня орудия, отправляли снаряд за снарядом. Неприятель побежал, надеясь укрыться за высоким завалом.

— По коням! Атакуем! — закричал Лермонтов и бросился к своему белому коню.

Помчался на коне к завалу.

— Кто ж завалы так атакует⁈ — кричал ему в спину Вася. Ему была абсолютно ясна глупость атаки.

Верный привычке подчиняться, весь отряд последовал за командиром. Их встретил слаженный залп. Не жужжание, а мощный гул пронесся над головой. На счастье охотников горцы не рассчитали с прицелом. Или поторопились, опешив при виде несущейся на завал конницы.

— Обходим! Обходим с фланга! — не унимался Вася.

Лермонтов что-то бессвязно выкрикивал, махал бестолково шашкой.

Наконец, завал кончился и удалось его обойти. Горцы тут же побежали к своим лошадям. Охотники кинулись преследовать. Лишь малая часть успела ускользнуть, пользуясь быстротой и свежестью своих лошадей. Остальные были уничтожены.

Еле догнал Вася Лермонтова. Церемониться не стал. Поравнявшись, направил своего коня на лошадь поэта, стал оттеснять, заставляя уйти в сторону. Лермонтов не сопротивлялся, не удивился. Удивился, а скорее, ошалел Вася. Михаил Юрьевич хохотал как бешеный.

«Истерика, что ли? — размышлял Вася. — Или так нахлобучило? Будто таблеток наглотался. Видно же, что все ему нипочем!»

Сам уже успокоился. Оба были в безопасности, отдалившись на приличное расстояние от завала. И отряд тоже возвращался. Вася видел их лица. Злые, недовольные.

«Вот они костерят сейчас Михаила Юрьевича! Последними словами! Имеют право! Это же — чистая подстава! А ему — хоть бы хны! Смотри, как заливается! Никак не остановится!»

Лермонтов, действительно, продолжал хохотать. Не обращая внимания на быстрый бег лошади, сгибался пополам от смеха.

Вася остановил коней. Спрыгнул, держа поводья обеих лошадей. Лермонтов, наконец, успокоился. Соскочил на землю. Хоть и видел осуждающий взгляд Васи, не смутился.

«По уму — дать бы ему по носу. На худой конец — поджопник! Чтобы быстрее дошло! Чтобы улыбаться перестал! Да — нельзя! И как тогда, в лесу, Дорохов сдержался и меня не припечатал? Такая же ситуация. Ну, у меня хотя бы оправдание было: защищал поэта. А тут — чистой воды показуха!»

— Вы что творите, Вашбродь⁈ — Вася умерил пыл, унял порывы накостылять поэту. — Какого… Для чего⁈

— Странный вопрос, Вася. Что значит: «для чего?»⁈

— Нормальный вопрос. Вы же не первый день на войне. Хотите сказать, что не знали, что никогда на завалы врага кавалерией не бросаются⁈

Лермонтов улыбнулся.

— Не хочу.

— Тогда — для чего?

— Подумал, что они тоже считают, что кавалерией не бросаются. Эффект неожиданности. Думал, растеряются.

«Ох, нельзя, нельзя поджопник!» — Вася даже застонал.

— Эффект неожиданности, Михаил Юрьевич, это когда в штаны наложишь от неожиданности. А тут, даже не знаю, как и назвать.

— Все ты знаешь, Вася, — теперь Лермонтов просто расплылся в улыбке. — Сказать не можешь. И стукнуть меня покрепче тебя подмывает. И тоже не можешь.

— Есть такое, не скрою, — усмехнулся Вася.

— Ну, бить, пожалуй, не нужно. А говорить — говори. Выдержу.

— Ну, раз так… — Вася принял условия игры. — Глупость это, Михаил Юрьевич. Я понимаю. Вы хотели нам доказать, что не боитесь. И не только нам. Только, во-первых, никто вас трусом и не считал, а, во-вторых, какой толк такого доказательства, если бы вы пулю словили? Вы думаете, все бы говорили, что вы геройски погибли⁈ Так нет же. Сказали бы — по глупости. А потом пересказывали бы на каждом углу, за карточными столами, на балах… Мол, знаете, как Лермонтов погиб? Как? Как последний дурак!

Вася перевел дух. Лермонтов смотрел на него с некоторой долей восхищения. Потом неожиданно опять рассмеялся. Да еще как рассмеялся: еле воздух успевал набирать.

«Ну, точно, как обкуренный!» — Вася покачал головой.

— Ох, Вася! Я так и представил эти балы, эти разговоры. Ох! — поэт начал успокаиваться, дыхание выровнялось.

И вдруг… Лермонтов в одно мгновение стал серьезен. И уже печаль легла на его лицо.

«Отходняк пошел!» — констатировал Вася.

— Что, Михаил Юрьевич?

— Ты, прости меня, Вася. Если честно, я только об одном не подумал, что вы все поскачете за мной. Тут я, ты прав, по-дурацки поступил.

— А как же иначе⁈

— Поэтому и говорю, что дурак, что не учел.

Вася кивнул. Тут до него дошло.

— Погодите, погодите! Тогда я опять хочу спросить: для чего вы это сделали? Хотели проверить, страшно или нет? Так это нормально, когда страшно. Это…

— Мне было страшно, Вася, — перебил Лермонтов. — Конечно, мне было страшно.

— Ну, тогда я ничего не понимаю, Михаил Юрьевич!

— Просто… — Лермонтов замялся. — Видишь ли в чем дело, Вася. Ты только не пугайся и не думай, что я сумасшедший. Я знаю, что умру из-за своего невоздержанного языка.

— Да откуда вы можете это знать?

Вася уже проговаривая «можете», сбросил пыл восклицания, поскольку озарившая его мысль, дала ответ на его же вопрос.

«Получается, что Коста ему намекнул. Да, наверное, намекнул. Типа, следи за языком, Михаил Юрьевич! Вряд ли сказал напрямую: что да как. Да, вряд ли».

Лермонтов заметил резкий спад в середине восклицания. Значения не придал.

— Не бери в голову. Знаю.

— Так вы решили проверить, что ли? Так ли это или нет?

— Ну, да, — грустно усмехнулся Лермонтов. — Глупо, да?

— Конечно! — Вася вспомнил слова Косты. — Даже если вы и знаете. Не думаю, что это так работает. В том смысле, что никогда не нужно испытывать терпение Господа, Михаил Юрьевич. Даже с учетом того, что вы к нему гораздо ближе, чем любой из нас. Это же означает не только то, что он вас отметил таким талантом. Это значит еще и то, что с вас он больше и требовать будет. А вы с ним решили в рулетку поиграть. Вот это и есть — глупость! Ваше счастье, что никто из отряда не пострадал. Тогда бы он, Господь, точно вам не простил. И отменил контракт. И получилось бы так, о чем мы уже говорили: погибли бы, как последний дурак!

Вася замолчал, переводя дух. Лермонтов, задумавшись, несколько раз покачал головой.

— Вы, простите, что я так в лоб, — Васе стало жалко поэта.

— Все нормально, Вася. Ты прав.

— Тогда вернемся к нашим?

— Да, пойдем. Надо будет перед ними извиниться. Злятся ведь.

— Что есть, то есть! — улыбнулся Вася. — Ничего. Они отходчивые. Всякое повидали.

Сели на коней. Пустили шагом.

— Но все-таки одна польза в этой глупой и детской эскападе была, Вася! — Лермонтов перестал печалиться, улыбнулся.

— Какая, Михаил Юрьевич?

— Я окончательно убедился, что все это — не мое. Мне и вправду нужно выполнять тот, как ты говоришь, контракт, который у меня заключен с Господом. Иначе, ты прав, он его закроет! Или наоборот: посчитает невыполненным и накажет…

— Вот! — Вася обрадовался. — Это вы дело говорите! Никому не нужна ваша удаль! Всем нужны ваши слова!

— Ну, ты загнул! — Лермонтов рассмеялся. — Так уж и всем?

— Всем, всем! Не сомневайтесь. Рано или поздно каждый прочитает хотя бы одно ваше слово или строчку.

— Ох, Вася! Твоими бы устами…

Лермонтов и Девяткин, продолжая уже шутливый разговор, возвращались к своим.

… Заняв аул Ачхой за Валериком, Граббе выделил особый отряд, в состав которого для уничтожения предгорных аулов вошли линейные казаки под командованием ротмистра Мартынова и беззаветная команда. Гребенцам достался Умахан-Юрт и окрестные хутора, а Лермонтову — Шалажи-Тапи-Юрт и Пхан-Кичу. Выдвинулись совместно. Наметили будущую точку сбора. Разъехались каждый в своем направлении.

Снова встретились через три дня. Поручик был мрачнее тучи. Мартынов тоже не лучился довольством. Присели у небольшого костерка в яме — соблюдали маскировку. Его разожгли не для обогрева, а чтобы теплого поесть. Обменялись впечатлениями.

— Не было большого сопротивления. Мужчины большей частью ушли на север к Ахверды-Магоме, — рассказывал Николай.

— Грязная выпала работа на нашу долю, — вздохнул Лермонтов, почесав заросшее бакенбардами лицо.

— Я, чтоб отвлечься, стихи об этом набросал. Послушаешь?

— Валяй!

Ротмистр стал декламировать:

На них ходили мы облавой:

Сперва оцепим весь аул,

А там, меж делом и забавой,

Изрубим ночью караул.

Когда ж проснутся сибариты,

Подпустим красных петухов;

Трещат столетние ракиты,

И дым до самых облаков;

На смерть тогда идут сражаться,

Пощады нет… Изнемогли,

Приходят женщины сдаваться,

Мужчины, смотришь — все легли…

Лермонтов поморщился от литературного высера приятеля. «Забава», «красные петухи»… Боже, о чем он только думает? Неужели находит удовольствие от созерцания мерзости? Там, где недалекий Мартыш видел торжество русского оружия, поэт наблюдал удивительную философию жизни Востока, которую хотелось раскусить, постичь и пропустить через себя. Подумать только, «сибариты»! Как можно подобным словом припечатать людей, борющихся за выживание и плюющих на смерть⁈ Никто! Никто, даже он сам, наказавший себе поразить всех своей храбростью, не кидается грудью на штыки и картечь!

— Сибариты? — повторил вслух. — Ты, как обычно, не точен в образах.

— Куда уж мне с тобой сравняться?

— Мне не пишется нынче. Голова в походе отказывается работать. Ты — как знаешь, а я спать.

Поручик завернулся в короткую бурку и улегся на землю. Засопел.

Холодало.

Вася подошел. Уселся рядом. Скинул свою бурку и накрыл ее свернувшегося калачиком командира.

— Возьми, Безбашенный, мою на время, погрейся, — протянул Васе теплую накидку Петр Султанов, заметив, как боевой товарищ растирает себя, чтобы окончательно не околеть.

Член отряда, он был из дважды разжалованных в солдаты. Такой же сорвиголова, как Дорохов, и столь же безалаберный в мирное время. С унтер-офицером Девяткиным он был накоротке, признав его выдающиеся навыки и спокойный рассудительный нрав.

Вася без споров накинул чужую бурку.

— Спит? — кивнул на Лермонтова Петр.

— Спит. Умаялся. Душой умаялся, — уточнил Вася.

— Да уж, — согласился с ним Султанов. — Смотреть, как мы ножами караулы режем да баб с детишками без крова оставляем — это зрелище не для слабонервных.

— Никак не хочет Его Благородие понять, что мы не гусарский отряд. Другие у нас задачи. Тут, в горах, не с шашкой наголо потребно скакать, а делать то, на что другие не годны. Без заповедей! Это он еще не видел, как я пленных допрашиваю…

— И что думаешь будет дальше? Есть у меня ощущение, что мы потеряем командира.

— Убьют? — забеспокоился Вася.

— Сам уйдет. Не его это — нами командовать. Таким отрядом.

— Спасибо, братец, за бурку. Погрейся теперь сам, — сказал Вася, возвращая накидку.

Так они и провели ночь, меняясь буркой по очереди.

… Пока летучие отряды уничтожали последние запасы продовольствия в предгорьях, Граббе рассылал отдельные пехотные колонны по уцелевшим равнинным аулам до Самашки. Ахверды-Магома пользовался каждой рощей, любым перелеском, чтобы задержать безжалостных урусов и нанести им максимальный урон. Особенно жаркое дело случилось 4-го ноября у реки Ассу, где в лесной трущобе скрывались семьи надтеречных чеченцев. Горцы, знавшие все лесные тропинки, окружили 3-й батальон кабардинцев. Натиск двухтысячной партии был настолько стремителен, что люди Лабынцова остановились. Не решаясь сдвинуться с мест, кабардинцы час за часом отбивались штыками от бросавшихся на них с шашками и кинжалами врагов. Крики «ура», выстрелы и гиканье слились в единый гул. Граббе услышал этот характерный шум с другого берега Сунжи. Послал на помощь батальон куринцев с двумя орудиями. Люди Фрейтага, «не утруждая себя бродом», бросились в воду, спеша на выручку товарищей. Только тогда кабардинцы начали отступление. Вырвались. Потери составили более полутора сотен убитыми и ранеными. Погиб, в частности, прикомандированный к полку барон Штакельберг[3].

Летучий отряд прибыл в главный лагерь к исходу сражения. Лермонтов отправился к Граббе отчитываться о походе. Потупив глаза, признался:

— Генерал Галафеев оказался прав: не сладить мне с беззаветной командой.

Генерал-адъютант не стал его уговаривать.

— Нет у меня офицера вам на замену. Придется отряд расформировать после прибытия в Грозную[4]. Пойду вам навстречу. Князь Голицын очень высоко отзывался о вашем мужестве, о том, как вы первым бросались на вражеские завалы. Будет ходатайствовать о награждении вас золотым оружием за храбрость.

Лермонтов облегченно вздохнул. Роль карателя его не устраивала. Категорически.

Граббе его задерживать не стал. Генерал-адъютант торопился. Его ждало важнейшее совещание во Владикавказе с военными министром и всем руководством ОКК. Возможно, судьбоносное. Слишком далеко зашло противостояние между Головиным, Раевским и самим Граббе. Лебедь, рак и щука — такое сравнение уже вовсю гуляло в верхах и среди военной и гражданской администрации. Впрочем, за себя генерал не волновался. Он явится в Владикавказ как победитель. Распишет в подробностях успехи похода по Малой Чечне. Выставит себя единственным спасителем от Шамиля. Тем, кто один лишь знает, как все устроить. Не «митрополиту» Головину и неудачнику Раевскому с ним сражаться. Удачным вышло назначение Галафеева: на его фоне Граббе выглядел непобедимым генералом, не знавшим поражений.

[1] Идиотскую версию — результат литературной мистификации от кн. П. П. Вяземского, что Лермонтов провел 10 дней в конце октября с мадам Оммер де Гелль в Крыму, — даже не станем комментировать. Самолетов тогда не было. Верхом только от Ставрополя до Темир-Хан-Шуры (ныне Буйнакс) — 6–7 дней. Здоровья тем, кто пишет, будто поэт доскакал до ЮБК, провел там энное время и вернулся обратно в Грозную — и все за 9–10 дней.

[2] Реальный, никем не объясненный факт. Было то наказанием Галафеева или какие-то иные причины побудили Граббе сделать столь странное распоряжение — неизвестно. Сведения путанные даже в журнале боевых действий. То ли Галафеев одной сотней командовал, то ли несколькими, в число которых вошла беззаветная команда. В любом случае, не уровень для генерал-лейтенанта.

[3] Приводим этот малозначительный факт, чтобы проиллюстрировать мысль: походы в Чечню не были увеселительной и легкой прогулкой. То, что Лермонтов отпросился в Чеченский отряд, часто ставилось ему в вину. Мол, не захотел ехать в черноморские гарнизоны; пользуясь семейными связями, отправился туда, где было полегче. Ничего подобного: Левое крыло ОКК с 1839 г. — не пансионат с вечерними танцами. Смертность среди офицеров там была существенно выше, чем на Правом фланге. По крайней мере, после гибели четырех фортов в первой половине 1840 г., куда Лермонтов при всем своем желании не мог попасть.

[4] Наше предположение. Изначально поручик планировал воевать с летучим отрядом всю зиму (так написал своему другу в письме). Но 6-го ноября отряд был распущен. Лермонтов продолжил поход в Большую Чечню в свите Граббе.