Было записано

Глава 6

Вася. Чечня, конец сентября — октябрь 1840 года.

В начале осени генерал Галафеев получил серьезное внушение из Петербурга, Тифлиса и Ставрополя (от Чернышева, Головина и Граббе) и рвался восстановить свою репутацию, изрядно подмоченную летними метаниями. После Валерика, бесславно завершив поход через Малую Чечню, он бросился на выручку Темир-Хан-Шуры, которую, по слухам, снова собрался атаковать Шамиль. Войска быстрым маршем прошагали 150 верст, но имама не встретили. Галафеев решил, что пророк обладает сверхъестественным чутьем. Даже заподозрить не мог, что ларчик открывался ой как просто: чеченцы, составлявшие основной костяк войска Шамиля, зароптали и потребовали возвращения в свои аулы, чтобы помочь семьям, пострадавшим от летней кампании Галафеева. У имама отношения с чеченцами были сложными. Они неохотно принимали его деспотизм, навязываемые им методы войны и его пришлых мюридов-аварцев. Имам уступил. Галафеев, узнав о том, что Шамиль снова в Чечне, стал готовить новую экспедицию.

12 июля унтер-офицер Девяткин смог добраться до русского лагеря. На последних морально-волевых. Потеряв море крови. Дополз. И заработал в родной роте и даже в летучем отряде кличку Безбашенный. Никто не мог поверить, что человек способен проползти четыре версты с такими ранениями.

Вася никак не мог взять в толк, что такого героического усмотрели в его поступке. Ну, порубили малеха. Ну, приполз. В его прошлой жизни таких случаев на войне были сотни. А унтер-офицера решили представить к очередному кресту за храбрость. Чудеса — да и только!

Так он и сказал Дорохову, когда тот решил навестить его в грозненском госпитале.

— К чему мне третий крест, Вашбродь? За что хоть награда? Вроде, ничего такого не сделал.

— За пролитую кровь, — удивился вопросу Руфин Иванович и пожаловался. — Мне вот не выпала удача. Так и останусь без награды. Засиделся я в юнкерах. Эх, засиделся…

— А можно мне отказаться от креста в вашу пользу? Сразу в офицеры перейдете[1].

Дорохов обомлел. Пристально вгляделся в бледного унтера, замотанного бинтами, выискивая подвох. Аккуратно поправил ему одеяло.

— Уверен?

— Вполне.

— Крест можно передать. Есть такой обычай. Коли на наш отряд выделят награду — решенный вопрос с Галафеевым, — можешь и уступить тому, кого выберешь. Если мне — разговоры пойдут.

— Повторю при всех офицерах и наших охотниках, если потребуется, что добровольно. Приводите, кого нужно! Ну, или сами что-то придумайте.

К концу сентября Вася полностью восстановился. Раны, конечно, побаливали, но он решил вернуться в строй. Тем более что предстояла новая экспедиция. И в отряд вернулся Лермонтов, который весело провел август — начало сентября в Пятигорске, куда отпросился вместе со своими боевыми ранеными товарищами на лечение, ссылаясь на ревматические боли. Поручика снова определили в свиту генерала Галафеева на роль порученца. Но Вася-то знал, если верить Косте, что скоро, очень скоро пути-дорожки опального поэта и Дороховской команды налетов сольются, не разорвать.

Генерал представил поручика к Владимиру 4-й степени, жарко расписав в реляции его подвиги при Валерике. Головин, получив рапорт, решил урезать осетра и попросить награду поменьше. Станислава 3-й степени. От формулировки наградного листа, одобренного Граббе, сквозило таким махровым протекционизмом, что генерал морщился, читая. «Имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы» Ага, должен был докладывать об успехах, но полез на завалы. Ага, верю-верю.

Его надежные конфиденты из Петербурга уведомляли: монарший гнев на опального поэта не прошел, несмотря на хлопоты бабушки. Если разобраться, ничего выдающегося офицер при Валерике не совершил. Носился туда-сюда с поручениями, даже не был ранен. Вот словил бы он пулю, как его товарищи Трубецкой и Долгорукий, тогда бы был другой коленкор. Но уберегла судьба Лермонтова, а посему командиру ОКК следовало проявить осторожность и просить такую награду, которую давали всем подряд. Даже гражданским.

Для главноначальствующего на Кавказе не было секретом недовольство «кавказцев» сложившейся практикой. Когда их обходили наградами, в то время как основную тяготу войны они тащили на своих плечах. И оставались в тени из-за таких вот «внучков», «племяшей» и прочих «фазанов». В сложившейся обстановке, когда на Черноморской линии все было плохо, а в восточной части Северного Кавказа полыхало восстание, еще неизвестно, как в Петербурге в принципе посмотрят на награждение участников кровопролитного сражения, которое выделялось лишь большим уровнем потерь[2].

В общем, пришлось поручику Лермонтову возвращаться в Грозную. Он мечтал об отставке, но бабушка уведомила, что вряд ли дадут. Ничего иного не оставалось, кроме как ехать в отряд и найти возможность отличиться. Альтернатива прозябать в малярийных гарнизонах черноморских фортов была еще хуже.

Но и здесь, на узких тропинках дремучих чеченских лесов, смерть поджидала за каждым кустом. А на голых скалах Дагестана, где он побывал во время июльского броска отряда к Темир-Хан-Шуре — за каждым большим камнем. Галафеевские экспедиции не были увеселительной прогулкой. На востоке Северного Кавказа опасность была постоянной спутницей. Точно также, как и в Черкесии. Лермонтову уже довелось хоронить товарищей. У Валерика он шел в стрелковой цепи вместе с разжалованным декабристом Лихаревым. Беседовали о Гегеле. Вдруг чеченская пуля оборвала беседу на полуслове. И жизнь собеседника, умнейшего эрудированнейшего человека — мгновенно, безжалостно…[3]

«Почему не меня?» — это мысль непрестанно мучила поручика.

Не мог он забыть и другой разговор. Только приехал в Ставрополь. Сидел в приемной Граббе, ожидая решения своей военной судьбы. Разговорился с одним капитаном с медалью за Ахульго на груди рядом с Владимиром и Георгием. Тот представился офицером Генерального Штаба, Шульцем. Слово за слово, Лермонтов вытянул из немного сумасшедшего в хорошем смысле слова, помешанного на битвах, Морица подробности ранения при битве за Ахульго. Воинственный немец признался, что был тяжело ранен во время первого штурма и полдня провалялся среди погибших и пострадавших солдат в ожидании, когда его вытащат. Умолчал лишь о тех страданиях, которые ему причиняла пуля, пробившая небо и разворотившая щеку. От нее на правой щеке остался багровый, еще не побелевший рубец.

— Скажите, что вы чувствовали, когда лежали среди убитых и раненых?

— Что я чувствовал? Я чувствовал, конечно, беспомощность, жажду под палящими лучами солнца. Но в полузабытьи мысли мои часто неслись далеко от поля сражения, к той, ради которой я очутился на Кавказе… Помнит ли она меня, чувствует ли, в каком жалком положении очутился её жених?

Лермонтов написал стихотворение «Сон» и прочел его Шульцу, поблагодарив за сюжет. И вот сейчас пришло известие о том, что Мориц снова отличился в Дагестане и снова тяжело ранен.

Пример Шульца — вдохновлял. И все же поручик чувствовал, что военная стезя — не его призвание. Что ему Богом даровано куда большее, чем доказывать самому себе и окружающим, что храбрости ему не занимать.

… В конце сентября Галафеев получил известие, что Шамиль вернулся в Большую Чечню и собирает новых сторонников, чтобы пополнить поредевшие ряды своего воинства после сражений в Дагестане. Лазутчики донесли, что его видели в Гременчуге — богатом ауле на расстоянии дневного перехода от Грозной. Тянуть было нельзя. Новая экспедиция выступила немедленно, имея в своем составе куринцев, по батальону эриванцев и тифлисцев, 35-й донской полк и стянутых с линии гребенских казаков. Снова двинулись через Ханкальское ущелье, сжигая непокорные аулы, хутора и запасы хлеба.

Шамиль только этого и ждал. Сам укрылся в окрестных лесах, а Ахверды-Магома в составе большой конной партии помчался к Моздоку. 29 сентября, пока войска Галафеева вступали в Гременчуг, дерзкий чеченский набег, не встречая сопротивления и разделившись на четыре отряда, начал переправу через Терек под прикрытием густого тумана, используя захваченный паром. Нападению подверглись Батрач-Юрт, аул князя Бековича, Луковская и Павлодольская станицы и разжиревший, позабывший об опасности Моздок, сонный провинциальный, но стратегически важный город, набитый армянскими лавками и серебром.

Жители и подоспевшие казаки дрались на валах с отчаянием приговоренных. Свое обороняли, не чужое. Сам Моздок защищала сотня солдат против тысячной партии — солдаты из городского караула, из инвалидной команды и артиллерийского гарнизона. Везде неприятель был отражен и прогнан за Терек. Но когда угрозе подверглась Военно-Грузинская дорога, был угнан скот, погибли мирные жители в полях, а чеченцы напали не только на станицы, а на целый город, подобный факт — ошеломлял! Граббе был вынужден прервать свое приятное времяпровождение в Ставрополе и поспешить в Грозную, чтобы лично возглавить военные действия в Чечне.

Ахверды-Магома торопился обратно к Шамилю. Он был доволен. Хотя добыча, если бы удалось захватить Моздок, могла быть куда больше, своей цели он добился. Теперь урусы не смогут чувствовать себя в безопасности на всем Левом фланге Кавказской линии — от Владикавказа до Каспийского моря. А еще наиб вез особый подарок для имама — красивейшую девушку Востока, когда-либо им встреченную. Чеченцы захватили на дороге, ведущей к Ставрополю, семейство богатого купца московской третьей гильдии Улуханова. Он по обычаю армян-торговцев в обороне Моздока участия не принял. Лишь прятал добро по подвалам, а десять своих домочадцев отправил на свою беду на удаленный хутор. Вот они и попались. Среди них оказалась юная девушка.

Никогда Ахверды-Магома не видел губ прекраснее, волос шелковистее, а лица белее.

— Кто ты? — спросил он пораженно.

— Я Анна! Отпусти меня: отец заплатит за меня любые деньги.

— Нет, пэри! Тебя ждет иная судьба! За ангелов денег не берут!

Девушка зарыдала.

— Я христианка! Как я могу быть с вами — с фанатичными мусульманами?

— Стерпится — слюбится, — загадочно ответил наиб[4].

Галафеев еще не знал о случившимся несчастье. Он отвел свои войска от Гременчуга на несколько верст и приступил к строительству вагенбурга. Копировал тактику генерала Вельяминова — создать укрепленный лагерь, укрыть там все тяжести обоза и из него совершать набеги в разные стороны, чтобы нанести неприятелю как можно больший урон. 2-го октября люди Дорохова от захваченного пленного узнали, что Ахверды-Магома со своими людьми вошел в Гременчуг. Генерал приказал выступить до рассвета и напасть на аул с первыми лучами солнца.

Подходившие русские цепи обнаружил чеченский часовой. Раздался выстрел. В ответ загремели уже развернутые на позициях орудия. Куринцы бросились на аул и быстро захватили селение. Кавалерия под командой князя Голицына обошла аул справа и мешала отступлению растерявшихся горцев. Но Ахверды-Магома успел уйти.

— Лихое дело! — подвел итог Галафеев, разглядывая, как его кавалерия преследует бежавших в полном беспорядке горцев. — Пусть мне доложат о потерях.

Потери вышли минимальными. Отряд вернулся в вагенбург.

Галафеев планировал действовать далее мелкими партиями, разоряя окрестные аулы, пока они не взмолятся о пощаде. Эта набеговая система русских — жестокая и тотальная — в некотором смысле копировала способ выживания самих горцев, шаставших за Терек за добычей. Отличались лишь масштабы и последствия — жители десятков селений оставались без крыши над головой и без пропитания в преддверии зимы. Метода клевать беспрестанно чеченцев, наказывать не тех, кто виновен, а тех, кто под руку подвернулся (а как отличить мирный аул от немирного?), годами поощрялась из Петербурга. К успокоению края она так и не привела[5]. Напротив, чеченцы толпами стекались к Шамилю в надежде защитить свои жилища и свои семьи или отомстить. Так вышло и сейчас. Разведка доложила, что Шамиль, собрав немалые силы, перешел в аул Шали с намерением напасть на отряд карателей-урусов.

— Мы вырвем инициативу из рук пророка! Нападем первыми! — моментально принял решение Галафеев.

4-го октября отряд выступил в Шали, оставив батальон куринцев охранять вагенбург. Впереди шли люди Дорохова. Генерал учел ошибки июльского похода и пересмотрел свое отношение к передовой разведке. Или ему накрутил хвост Граббе, настоятельно порекомендовав опираться на опытных кавказцев и вовремя вскрывать засады чеченцев. Так или иначе, но теперь летучий отряд был на острие похода, а не в хвосте колонны.

Шамиль оказался в сложном положении. Он обещал жителям Большой Чечни защиту, но опасался открытого боя. Он видел, что урусы начинают охватывать Шали с флангов, двигаясь по убранным полям. Артиллерия открыла огонь по аулу. Боясь быть отрезанными от леса, горцы побежали. Под выстрелами картечи укрылись на опушке. Селение было оставлено. Русские, продвигаясь по его улицам, поджигали за собой дома. Сильный ветер способствовал распространению огня.

Имам в бессилии сжимал кулаки. Он лично и его наиб Джеват-хан пытались вывести людей из леса. Но тщетно! Стоило им показаться на опушке, как картечные залпы загоняли их обратно. Не помогал даже личный пример. Под Джеват-ханом была убита лошадь, он сам был сильно контужен. Сам Шамиль чуть не погиб. Его засыпало землей и осколками от разорвавшегося поблизости снаряда. Мюриды поспешили его увести поглубже в лес.

— Неприятель уклоняется от открытого боя. Вернемся в вагенбург и продолжим нападения на шалинские хутора, — сообщил своей свите Галафеев. — Поручик Лермонтов! Отправляйтесь к Дорохову и передайте мой приказ: атаковать в конном строю вместе с казаками неприятеля, если он, усмотрев наше обратное движение, попробует снова занять деревню.

Лермонтов с радостью поскакал исполнять приказание. Линейными казаками командовал его старый приятель, ротмистр Мартынов, Мартыш, с которым связано столько воспоминаний юности.

— Mon cher Michel! Ты никак не избавишься от привычки оригинальничать? — встретил поручика легкой насмешкой ротмистр. — К чему сей странный вид? Красная рубашка под сюртуком… Пародируешь генерала Раевского?

— Ты и сам, Мартыш, подвержен неуставным привычкам! Усы отрастил ниже рта… Куда только смотрят твои командиры?[6] — не остался в долгу Лермонтов. — Тебе ли, Соломона сыну, носить запорожские усы и корить меня за канаусовую рубашку? На ней не будет видна кровь, если настигнет меня пуля чеченца, как случилось с бедным Лихаревым. Ты, гляжу, не преуспел на Кавказе? Все ротмистр? Где же твои генеральские эполеты, о которых нам вещал перед отъездом на Кавказ?

Мартынов помрачнел. Он, и правда, в свою бытность в Петербурге уверял всех подряд, что добьется орденов и чинов. Высокий, красивый блондин в гвардейском мундире, он нравился дамам, красиво пел романсы и грезил о выдающихся успехах. Увы, на Кавказе с продвижением по службе не ладилось. Никак ему не удавалось отличиться, чтобы получить внеочередное повышение.

— Попепели свои кудри и усам не завидуй! В отличие от тебя, я могу похвалиться орденом и медалью, — желчно отозвался самолюбивый ротмистр[7].

Уязвлённый поручик смолчал. Крыть было нечем. Лишь прищурил злые умные глаза, пообещав себе добиться награды любой ценой. Не только из-за юношеской, не прошедшей с годами склонности, первенствовать во всем, но и из желания побеждать на любовном фронте. В России Николая дамы смотрели на офицера без ордена как на неудачника.

— Смотрите! — прервал пикировку приятелей Дорохов. — Горцы выскочили из леса и бегут к аулу. Отрежем их от леса!

— Я с вами! — закричал Лермонтов, выхватывая шашку.

Уж кому-кому, а воспитаннику гвардейского гусарского полка сам Бог велел принять участие в кавалерийской атаке.

Оба отряда — и башибузуки Руфина, и казаки Мартынова — понеслись наперерез пешим чеченцам, стремившимся в Шали. Горцы рассчитывали проводить русские колонны ружейными залпами, но сами попали под удар. Среди горящих саклей началась потеха. Позже в военном журнале дежурный офицер записал: «Владикавказского казачьего полка юнкер Дорохов бросился на него (неприятеля — авт.) с командою охотников и, поддержанный линейными казаками, под начальством состоящего по кавалерии ротмистра Мартынова, отрезал ему дорогу и, преследуя в деревне среди пламени, положил на месте несколько человек».

… 10-го октября отряд Галафеева двинулся к аулам Саит-Юрт и Автуры, разорив накануне пять хуторов и одно селение. Жители успели спасти скот, угнав его в лес, но запасы хлеба и сена были уничтожены. Шамиль продолжал уклоняться от боя. Галафеев был уверен: скоро все жители Чечни начнут укорять имама в бездействии и судьба восстания будет быстро решена.

Войска уже подходили к Саит-Юрту, как люди Дорохова донесли: в лесу перед селением, в глубокой балке, ждет засада.

— Трудно будет выбить оттуда горцев без продолжительной артиллерийской подготовки, — отчитался Руфин.

— Маневр решает все! — откликнулся командовавший авангардом полковник Фрейтаг.

Он приказал своим батальонам вступить в лес под грохот барабанов и вообще производить побольше шума, не спускаясь в овраг, который тянулся через всю чащобу. Маневр удался как нельзя лучше. Чеченцы испугались, что их самих отрежут. Не оказывая сопротивления поспешили очистить лес. Саит-Юрт был захвачен и предан огню.

Между ним и аулом Автуры лежала густо заросшая кустарником непролазная чаща, через которую можно было с большим трудом продраться лишь редкой цепью. Подобие дороги пересекала заболоченная низина с оврагом. Мост через него был разрушен.

— Идеальное место для засады, — буркнул Галафеев.

Наученный Валериком, он побаивался двигаться через чащу без разведки.

Отряд Дорохова устремился к лесу, обходя разворачивающиеся цепи куринцев. Возле самой опушки его встретил град пуль. Заржали лошади. Сотня кинулась в сторону. Ее командир зачем-то остановил коня, повернул его боком и спрыгнул на землю. Склонился к подпруге.

«Нашел место и время!» — чертыхнулся Вася, оглядываясь на скаку.

В ту же минуту юнкер вскрикнул от боли. Пуля пробила ему ногу, пролетев под самым лошадиным брюхом.

Девяткин развернул скакуна. Подскакал к раненому Руфину.

— Хватайся! — унтер протянул руку.

Дорохов вцепился. Перевалился через луку. Вася погнал коня в сторону горевшего аула.

— Ну, как же так, Руфин Иванович? Как же так⁈ — причитал он. — Так глупо попались!

Доставленный к отряду Дорохов не выглядел расстроенным. Напротив, сидел на барабане и с хитрой улыбкой поглядывал на хлопотавшего над его ногой Девяткина.

— Вот я и отвоевался, Безбашенный.

— Нарочно что ль подставились, Вашбродь? — сердито буркнул Девяткин.

Престарелый юнкер промолчал. Улыбка не сходила с его уст, несмотря на беспокоящую ногу рану. Он внимательно смотрел, как входят русские цепи в лес и скрываются за деревьями. Они, эти лесные великаны, словно бездушное чудовище, проглатывали все новые и новые батальоны, которые растягивались и теряли друг друга из виду.

Когда голова колонны добралась до заболоченной поляны в глубине леса, раздался чеченский гик и ружейный залп. Горцы повалили со всех сторон в надежде поквитаться за аулы и уничтоженный хлеб. Скрытно подбирались на расстояние до семи шагов, разряжали винтовки и пистолеты в урусов и бросались в шашки на потерявшие друг друга из виду части. Лес наполнился звоном стали, криками раненых. Стрельба и рукопашная продолжались полтора часа.

— Куринцы, не плошай! — раздался зычный голос Фрейтага, бросившегося на врага.

Куринцы не плошали. И командира своего обогнали.

— Не пустим тебя, Роберт Карлович, — кричали ему солдаты. — Наше дело идти перед тобой и тебя оберегать, нече нам указывать дорогу, сами найдем. Не впервой нам зубами грызться с чеченцем.

Лишь опытность куринцев спасла положение. Они в лесах не терялись и уже безоговорочно верили — после валерикского дела — в своего командира. Его хладнокровие и умение руководить боем, вовремя приходить на помощь тем, кто в ней нуждался, снова вытащили полк из ада.

— Проучили штыком чеченца! — Фрейтаг был доволен и собой, и своими людьми.

В ответ куринцы, собираясь в плотную походную колонну, грянули:

С нами Бог, и Фрейтаг с нами!

Кто ж нас может устрашить?

К громкой славе путь штыками

Мы сумеем проложить…

Разорив аул и ближайшие хутора, отряд возвращался в вагенбург. Больше выстрелов не было. Галафеев был мрачнее тучи. Снова его подловили бешеные чеченцы.

— Больше ста человек убитыми и ранеными! Как я объясню Граббе сей афронт? А все разведка! Как не вовремя выбыл Дорохов! Что же теперь делать с его отрядом⁈

— Господин генерал-лейтенант! — бросился к нему Лермонтов. — Меня! Меня назначьте командиром над летунами!

[1] Практика отказа от креста в пользу нуждавшегося товарища была распространена на Кавказе. Так поступил в 1852 г. артиллерийский офицер Л. Н. Толстой.

[2] Справедливости ради отметим, что уровень награды был понижен Головиным всем прикомандированным офицерам, даже получившим ранение. Не помогло: поручикам А. Долгорукому и С. Трубецкому в награде было отказано, как и Лермонтову. Самое забавное в том, что царь написал резолюцию, перечеркнув наградные листы: «Высочайше повелено поручиков, подпоручиков и прапорщиков за сражения удостаивать к монаршему благоволению, а к другим наградам представлять за особенно отличные подвиги». И… наградил корнета М. Глебова и поручика И. Евреинова орденом св. Анны.

[3] Странная противоречивая история. Что потерял поручик Лермонтов в стрелковой цепи, если служил ординарцем? Почему шел, а не ехал на лошади, на которой носился по полю боя, как вспоминали все очевидцы? Почему бросил Лихарева, которого добили выскочившие из леса горцы? Ускакал?

[4] Анна Улуханова стала третьей женой имама Шамиля под именем Шуанат. Пережила мужа на шесть лет, пройдя с ним весь путь от торжества имамата до пленения в Гунибе. После его смерти уехала в Османскую империю, где и была похоронена.

[5] Медленно, но верно в столице приходили к мысли о бессмысленности набегов. Умные головы советовали: нужно строить линию, ставить станицы, распространяя тем влияние и цивилизацию (!). «На практике старая система набегов так сильно укоренилась, что отказаться от нее оказалось выше сил исполнителей предначертаний Петербурга», — писал летописец истории куринского полка. В итоге, появилось уникальное явление: канла на русских. То есть кровная месть против всех, кто был на русской стороне без разбора.

[6] Отца Мартынова звали Соломон. В отношении усов Николай I повелел «не допускать никаких странностей в усах и бакенбардах, наблюдая, чтобы первые были не ниже рта, а последние, ежели не сведены с усами, то также не ниже рта, выбривая их на щеках против оного». Впрочем, и Лермонтов в походе отрастил волосы вопреки запрету: «дабы ни у кого из подчиненных не было прихотливости в прическе волос; чтобы волосы были стрижены единообразно и непременно так, чтобы спереди, на лбу и висках, были не длиннее вершка, а вокруг ушей и на затылке гладко выстрижены, не закрывая ни ушей, ни воротника, и приглажены справа налево». Дурным порой был царь, всех стриг под одну гребёнку.

[7] У Мартынова был орден Св. Анны 3-й степени за экспедицию с Вельяминовым в 1837 году. Мы также уверены, что у него была медаль за взятие Ахульго, хотя сведения об этом отсутствуют. Ей наградили всех участников штурма твердыни Шамиля.