Было записано

Глава 13

Вася. Пятигорск, 14–15 июля 1841 года.

Лермонтов вернулся в Пятигорск из Железноводска в ночь накануне дуэли. Девяткин ждал его во дворе съемного дома. И напросился, (а, в общем, настоял) на ночлег к Лермонтову.

— Боишься, сбегу! — неудачно пошутил Лермонтов.

Вася скривился.

— Да. Совсем дурная шутка. Да и не шутка вовсе. Опять язык проклятый подвел! — признался поэт. — Так у меня кровать же только одна, Вася!

Вася опять ничего не ответил, а только посмотрел так, что Лермонтов рассмеялся.

— Ты прав. Тебе ли говорить о постелях, перинах, подушках. Так подумать, то ты, наверное, на голой земле, укрывшись чем попало, спал чаще, чем в кровати. Преувеличиваю, конечно, — предупредил Лермонтов возражения Девяткина, — но не намного. И все-таки, Вася, к чему такие жертвы?

— Мне будет спокойнее, Михаил Юрьевич. Вы уж не откажите.

— Как же я могу тебе отказать? — улыбнулся Лермонтов. — Будь по-твоему.

…Лермонтов что-то лихорадочно писал, когда Вася вечером пришел к нему в дом. Поэт только кивнул Девяткину, указывая, что он может размещаться, как ему угодно, выдал ему черную бурку и опять опустил голову к листкам. Вася, стараясь не шуметь, быстро устроился в углу. Лег. Смотрел на Лермонтова. Изредка. Думал, что если начнет прожигать его взглядом, то Лермонтов почувствует, отвлечется. А отвлекаться, судя по всему, Михаилу Юрьевичу сейчас совсем не хотелось.

Наконец, Лермонтов дописал все, что хотел. Отложил перо. Быстро пробежался по исписанным листкам. Остался доволен. Весело посмотрел на Васю.

— Может, винца?

— Лучше бы не нужно, Михаил Юрьевич, — забеспокоился Девяткин.

— Так я же не напиться предлагаю, — Лермонтов продолжал улыбаться. — Так, по бокалу. Как говорится, на сон грядущий!

— Что ж… По бокалу можно, — согласился Вася, поднимаясь с пола.

Пока шел к столу, Лермонтов успел разлить вино.

— За что выпьем? — спросил Васю, протягивая ему наполненный бокал.

— За то, чтобы рука не подвела!

— Ну, да… — грустно усмехнулся Лермонтов. — За то, чтобы не подводил язык, пить уже поздно! Однако же, прости, Вася, но и за это пить не стану.

— Почему?

— Ты желаешь мне того, чтобы я убил человека. А я не хочу убивать человека. Мартынов при всех его дурацких черкесках, кинжалах… О! Если бы ты знал, какие ужасные стихи он пишет! — Лермонтов тут, видимо, вспомнил какие-то строчки, написанные Мартыновым, и слегка вздрогнул. Потом улыбнулся. — По правде, злой мой язык хотел сейчас опять пошутить: что за такие стихи впору и убить, чтобы неповадно было… А только он все равно человек. Пусть его страсти смешны мне, а часто вызывают и печаль. Так я и жалел его подчас. Чаще, признаю, надсмехался над ним. Но уж точно не желал ему смерти. И точно не смогу выстрелить в него.

— Михаил Юрьевич, вы так говорите, что можно подумать, что в первый раз! — Васе пришлось отнести ото рта бокал, даже не пригубив его.

— Нет. Не в первый. Но то было на войне. То были враги. Здесь другое, Вася. Разве не так?

— Так-то оно так, — согласился Девяткин. — Но вы посмотрите с другой стороны.

— С той, с которой Мартынов не думает так же, следует правилам, а, значит, обязательно выстрелит и обязательно будет стараться убить меня?

— Да! — Вася уже и забыл о бокале в руке. — А в таком случае это, считай, та же самая война. Бой местного значения.

Лермонтов оживился, услышав последние слова Васи. Вскинул голову, с восхищением взглянул на Девяткина. Потом коротко рассмеялся.

— Умеешь ты, Вася, порой так меня удивить, что я даже теряюсь. Каждый раз в таких случаях начинаю думать, что ты совсем не такой, каким представляешься. Что не так прост. Что много знаешь, хотя и пытаешься всех уверить, что почти не умеешь ни читать, ни писать! Это же надо такое сравнение сюда приплести! Бой местного значения! — Лермонтов с наслаждением произнес обычную для Васи фразу, в которой он не видел, не слышал и не чувствовал ничего такого, что могло вызвать у великого поэта такое восхищение. — Как это ты такое придумал?

Вася пожал плечами.

— Волнуюсь просто.

— Чего же волноваться?

— Позиция ваша не нравится мне, Михаил Юрьевич! Оттого и волнуюсь.

— Брось! — Лермонтов протянул к Васе руку с бокалом. — И не волнуйся. Уверяю тебя, и Мартынов стрелять не будет. Покрасуемся на фоне гор, да и разойдемся!

— Вашими бы устами…

— Вася, — Лермонтов улыбнулся, — ты же знаешь, уста мои редко мед изливают. Все больше — яд!

— Опять вы, Михаил Юрьевич!

— Все! Все! Давай, уже выпьем, а то рука устала. Только так и не придумали, за что. Может, удивишь меня еще раз? А?

— Даже не знаю…

— Попробуй.

Вася вздохнул. Задумался.

— Я когда понял, что может так случиться, и я с вами столкнусь, Михаил Юрьевич, размечтался.

— И о чем же?

— Да не о многом. — улыбнулся Вася. — Думал, что, может, доведется с вами винца попить. Вот. Сподобился! Уже и не разок! Так, может, выпьем за то, чтобы наши хорошие желания исполнялись, а дурные реже приходили в голову. А, если бы и приходили, то не исполнялись. Тогда, как вы говорите, будем оставаться людьми, которых рука не поднимется убить.

Вася, сказав, засмущался. Даже не мог заставить посмотреть себя на Лермонтова. Михаил Юрьевич молчал. Вася, наконец, поднял глаза. Столкнулся с внимательным взглядом поэта.

— Неужто, поразил? — усмехнулся Вася.

— Да, — просто ответил Лермонтов. — За это выпью с удовольствием.

Выпили.

— Давайте, на боковую, Михаил Юрьевич! — Вася даже добавил в голос нотки приказа.

— Да, давай, — Лермонтов не стал спорить.

…Вася проснулся в пятом часу. И сон плохой приснился, и предчувствия были гнетущие. Бросил взгляд на кровать Лермонтова. Она пустовала.

«Вот же…!»

Вася выругался, будучи уверенным, что Лермонтов сейчас где-нибудь со своими дружками пьянствует. Другое в голову не приходило. Чертыхаясь, вскочил, бросился к двери, распахнул её и застыл.

Лермонтов сидел на ступенях дома у порога. Его белая рубашка сейчас в этот предрассветный час почему-то напомнила Васе единственный фонарь на короткой улице в дачном поселке под Урюпинском, где у семьи Васи была обычная дача в шесть соток. Фонарь этот на столб установил дока-сосед. Сам и включал по наступлению темноты. Сам и выключал, едва наступал рассвет. И в рассветный час свет этого фонаря всегда казался Васе каким-то потерянным и ненужным.

Лермонтов оглянулся на шум. Улыбнулся.

— Не спится?

— Михаил Юрьевич, вы издеваетесь? — Вася никак не мог успокоиться.

— И не думал. Что ты так всполошился?

— Как что⁈ Как что⁈ Вам выспаться нужно! Кто ж сонный и уставший на такое дело идет? Вам силы нужны будут.

— Вася! — Лермонтов чуть повысил голос. — Дуэль местного значения будет вечером. Ты это знаешь. Так что — еще успею.

Васе нечем было парировать. Несколько раз вздохнул глубоко, успокаивая дыхание. Потом, не спрашивая разрешения, присел рядом с поэтом.

Лермонтов, казалось, не обращал на Васю никакого внимания. Смотрел куда-то вдаль. Думал о чем-то своем.

— А, потом, тебе не кажется, — вдруг с улыбкой начал говорить, — что это глупо?

— Что глупо?

— Глупо спать в возможно последнюю ночь на земле.

— Ох, Михаил Юрьевич! — Вася покачал головой.

— Что?

— Может, конечно, не мед из ваших уст льется. Но и не всегда — яд.

— А что же еще?

— Так не знаю, как и определить. Если мягко, то — глупость.

— А если не мягко? — Лермонтов улыбался.

— А если не мягко, то — типун вам на язык!

Лермонтов рассмеялся.

— Ты считаешь, что это хорошее желание? И, значит, должно исполниться?

— В данном случае, без обид — хорошее!

— Согласен, — поэт опять перевел свой взгляд вдаль. — Только, увы, поздно ты мне это пожелал.

— Да что с вами, Михаил Юрьевич! Что вы тут себе похороны раньше времени устроили? Что за настроение такое?

Лермонтов молчал.

— Похороны! — вдруг повторил шепотом. — Нет, Вася. Не я.

— Не понял.

— Я не об обычных похоронах. Я не думаю сейчас про то, что буду, возможно, убит через столько-то часов. Я не о физической своей смерти говорю. А, следовательно, не о погребении своего тела.

— Тогда, кого вы хороните?

— Не я, — опять повторил Лермонтов.

— А кто же? — Вася уже и терял терпение, и был не на шутку обеспокоен состоянием поэта.

«Бредит, что ли? Такое несет, что в пору мозгоправов звать на подмогу!»

— Ты не пугайся только. Я в порядке, — Лермонтов, казалось, понимал, что сейчас может чувствовать Вася.

— Не из пугливых, знаете ведь.

— Знаю.

— Так, объясните. Кто хоронит и кого хоронит?

— Кто? Полагаю, Бог. Кого? Меня, как поэта и писателя.

«Беда!» — подумал Вася.

— Ты не понял, да?

— И никто бы не понял, уж не обессудьте, Михаил Юрьевич. Так что, может, еще раз объясните. Подробнее, чтобы я понял.

— Мое физическое существование, Вася, для меня не имеет никакого смысла, если я перестану писать.

Вася не удержался, всплеснул руками.

— Так как же вы будете писать, если закончится ваше физическое существование⁈

— Ты прав, — Лермонтов улыбнулся. — Коль умру, писать не смогу.

— Ну, так, а я о чем⁈ И тогда вы о чем⁈

— А, если я живой, но не пишу, не могу писать. Это, ведь, тоже смерть. Не так ли? Другая. Но — смерть. И для меня эта другая смерть страшнее и невыносимее обычной.

— Вот вы завернули! Так зачем вам умирать по-другому? Пишите себе на здоровье! Как прежде! И живите еще сто лет! Вот и все!

Васины глаза в эту минуту горели. Он был так счастлив, что его обеспокоенность состоянием Лермонтова оказалась пустяшной, что все теперь не только разъяснилось, но и разрешилось лучшим образом. Потому что он считал полной ерундой всю эту словесную эквилибристику поэта про две смерти. Искусственно созданным порочным кругом.

«Вот, взаправду — горе от ума! — ликовал Вася про себя. — Я живу и не пишу, значит, я мертвый. А меня убили, значит: я не живу и не пишу. Это же надо так заморочиться! И всего-то от одного стаканА! По уму бы, дать ему поджопник, как в тот раз хотел, когда Его Благородие на завалы попер. И в чувство привести!»

— Он перестал со мной разговаривать.

Лермонтов не смотрел на Васю, не видел его восторга от того, что тот полагал, что все разрешилось. Фразу эту произнес буднично и обреченно.

— Кто? — Вася осекся.

Ликование ушло. И почему-то сразу стало неуютно.

— Кто-то. Кого Бог мне назначил. Он все время разговаривал со мной. Все, что я написал, он надиктовал мне. А сейчас не разговаривает.

— Так я, когда пришел, вы там что-то так лихо писали! — Вася пытался хоть за что-то уцепиться.

— Это — пустяк! — Лермонтов махнул рукой. — Письма. А вот настоящего уже не могу ничего написать. Даже такого же дурного стишка, какие пишет Мартынов.

Вася выдохнул.

— Что? — обернулся Лермонтов.

— А то, что выдумали вы все это, Михаил Юрьевич. Никто с вами разговаривать не перестал. И не перестанет. Просто день сегодня такой. Не до разговоров. Вот вы, как давеча сказали, закончите красоваться, пальнете оба в воздух, а на обратной дороге, уж поверьте мне, поэмой разразитесь целой про эту дуэль. Ну, или про что другое. Ну, если не поэмой, то уж точно стих напишите. И такой, что все бросятся его наизусть заучивать!

— Вот твоими устами, Вася, точно полагается мед пить! — Лермонтов чуть ожил. — Может быть. Может быть и будет, как ты сказал…

— Да не может, а точно! — рубанул Вася. — И хватит уже себе голову морочить такими мыслями. Я боюсь даже представить, что вы там себе еще напридумывали.

— Не особо много, — грустно усмехнулся поэт. — Представил, что, может там, — Лермонтов кивнул на небеса, — я продолжу писать. И все, что я там напишу, мне будет позволено кому-то здесь на земле диктовать. По моему усмотрению. И я выберу какого-то мальчика, или даже девочку… И начну с ними разговаривать. И получится так, как и писал Александр Сергеевич, что «весь я не умру». И какой-то мальчик, или девочка станут моим продолжением. Каково?

А вот здесь Вася застыл. И уже не таким порочным сейчас казался ему круг выстроенный Михаилом Юрьевичем. А по совести — совсем не порочным. И не было уже это горем от ума. Вася неожиданно для себя сразу поверил, что так и происходит в действительности на свете. Вот такой вот круговорот, такая бесконечная эстафета, в которой сошедший с дистанции, как оказывается, всегда передает свои таланты, знания, свой гений другому.

— Так и будет, Михаил Юрьевич! — нашел в себе силы разлепить губы и произнести эти слова Вася. — Так и будет! Но только, давайте уговоримся, что вы погодите пока искать другого мальчика или девочку. Давайте, пока сами тяните эту лямку. А потому — пойдемте на боковую!

Лермонтов улыбнулся.

— Спасибо, Вася! Ты меня успокоил. И ты прав: пойдем спать, — Лермонтов еще раз бросил взгляд за горизонт. — Пора!

Ушел в дом.

Вася пошел следом. Он сейчас не мог поручиться, что «Пора!» сказанное Михаилом Юрьевичем относилось к тому, что нужно лечь поспать, а не к тому, что пора уйти за горизонт.

… Около шести вечера выехали к месту дуэли.

Вопрос с лошадью для Васи решили просто. Распрягли лошадь из дрожек, в которых заранее пристроили ящик шампанского. Что собрались отмечать? Примирение?

«Ох, дети-дети! Все у них не по-людски», — чертыхнулся про себя унтер, глядя, как парочка дворовых людей Лермонтова относит бутылки в ледник.

До часа отъезда все усилия Вася потратил на то, чтобы не дать Лермонтову сытно отобедать. Буквально бил по рукам. Лермонтова это забавляло.

— К чему мне быть голодным, Вася?

— К тому, что, если получите сытым пулю в брюхо, окочуритесь, — Вася выражений не выбирал.

— А если не поем, как же я пистолет удержу в руках? — продолжал веселиться поэт.

— Как-нибудь, — отмахивался Вася.

Но своего добился. Лермонтов внял просьбам и почти угрозам Девяткина, много себе не позволил. Только сговорились еще на одном бокале вина. Хотя Вася предлагал и говорил, что будет лучше, если выпить водки. Но Лермонтов водку не жаловал. Вася смирился.

— Далеко ехать? — спросил Вася.

— От силы версты три, четыре, — ответил Лермонтов. — Там сейчас наши секунданты.

— Кто такие?

— Ну, родственника моего, Алексея Столыпина, ты уже видел. Второй — князь Трубецкой.

— А эти молодые, что днем навещали?

— Глебов и Васильчиков. Они для прикрытия, — Лермонтов улыбнулся.

— Кого прикрывают?

— И Леше, и Трубецкому участие в дуэли плохо отзовется. Накажут сильно. А молодым — ничего страшного не грозит. Пожурят и только.

— Все-то у вас… — Вася покачал головой.

— У кого у нас, Вася? У барчуков?

"Ему под пулю вставать через час, а он лыбится! — вздохнул Вася про себя. — И о «шампурике», небось, мечтает!'

— Ну, да.

— А у вас как бы было?

— Просто.

— Просто, это как?

— Дали бы пару раз друг другу по морде, поговорили по-мужски и пошли бы водку пить. Напились бы так, что утром бы и не вспомнили из-за чего весь сыр-бор!

Лермонтов рассмеялся.

— Признаюсь, в таком подходе есть свой шарм!

— Ну, так и взяли бы на вооружение! — пожал плечами Вася. — Так нет же, взяли моду: чуть что — стреляться! Раз уж так невтерпеж на тот свет, вон, война рядом. Так хоть не по глупости, а геройски погибнуть можно. И с собой парочку-другую врагов прихватить. А все эти ваши дуэли… — Вася махнул рукой.

— Представляю, что будет с господами сегодня вечером, когда я им расскажу твой вариант разрешения споров!

— А что тут представлять? Посмеётесь, да и только. И тут же, коли схлестнетесь из-за какой бабы, или опять шутку какую выскажете, так морды бить же не будете? Опять завопите: к барьеру! — Вася сплюнул.

— Ох, Вася! Тебе бы чуток манер еще… Бабы! — Лермонтов опять рассмеялся.

Вася не ответил. Указал на всадников, которых они нагоняли, на Мартынова и Васильчикова.

— Опять Мартынов в черкеске, — ткнул в одного из них.

— Да, он верен себе.

Васильчиков тоже их заметил. Что-то сказал Мартынову и придержал коня. Мартынов кивнул, бросил короткий взгляд на Лермонтова. Михаил Юрьевич, легко улыбнувшись, коротко кивнул в ответ. Мартынов отвернулся, демонстрируя всем видом непрошедшую обиду. Поскакал дальше. Васильчиков, наоборот, не дожидаясь, сам двинулся навстречу Лермонтову и Васе. Уже на подъезде было видно, что он чем-то крайне озабочен.

— Я всю дорогу пытался его уговорить, — не дожидаясь вопросов начал рассказывать.

— И, судя по его грозному взору, он настроен решительно? — предположил Лермонтов.

— Да, Мишель. Решительно. На мировую идти отказывается. И слушать не хочет. Словно его кто-то накрутил.

— Саша, не волнуйся ты так. Уверяю тебя, все разрешится. Встанем у барьера, выстрелим в воздух. Я его знаю. Вечером же будем шампанское пить за успешный исход!

Вася внимательно наблюдал за разговором и за Васильчиковым. Был уверен, что его слова Лермонтова не успокоили, хотя он и попытался выдавить улыбку на беспечное замечание поэта.

— Надеюсь, что ты прав! Нагоню, попробую еще раз убедить!

Васильчиков готов был уже дать коню, когда Вася не выдержал, влез.

— А из чего стреляться-то будут?

Васильчиков с удивлением взглянул на Васю. Потом на Лермонтова. Тот кивнул с улыбкой.

— Из Кухенройтера. Лепаж не нашли.

Потом бросился нагонять Мартынова.

— Что? — Лермонтов заметил, как изменился в лице Вася, после того, как услышал о выбранном оружии.

— Да вы совсем охренели, что ли⁈ — Вася не сдержался.

— Что не так на этот раз, Вася?

— Что не так⁈ Да ведь этой нарезной мандулой можно трех человек стоящих друг за другом навылет прострелить!

Лермонтов стал набирать воздух. Потом начал откидываться в седле. Расхохотался. До слез.

— Как, как? — никак не мог спросить сквозь непрекращающийся смех. — «Мандула»? Ох, Вася! Ох, я до барьера не дойду. Прямо вот сейчас умру от смеха!

Наконец, справился.

— Даааа! Сам придумал?

— Сам, сам! Вы мне объясните, зачем вы такое страшное оружие выбрали?

— А какая разница?

— Какая? — хотел Вася ответить по-простому, что «один еб…т, а другой дразнится», да сдержался. — А та, что, если пуля из этого пистолета хоть краем вас зацепит — все разворотит. Такую дыру проделает, что, считай, форточку в человека поставили!

— Нет, Вася! Без сомнений, ты сегодня — главный поставщик занимательных слов и образов! Определенно, вечером прославлю тебя в нашем круге. Твоя «мандула» и «форточка в человеке» войдут в историю!

«Да, до вечера еще дожить надо, Михаил Юрьевич», — чертыхнулся Вася про себя.

— И ты тоже перестань волноваться. Говорю же: выстрелим в воздух оба. Лучше посмотри туда.

Лермонтов указал на вершину горы, к которой они подъезжали. Посмотреть было на что. Громадная, тяжелая, чернее черного туча быстро надвигалась на неё.

— Ливанёт, мама не горюй! — покачал головой Вася.

— Знаешь, что бы написали в таком случае охочие до банальных сравнений?

— Что?

— Ну, те, кто поспокойнее, написали бы примерно так, — Лермонтов даже чуть поднял руку, изображая этого «спокойного» — «казалось, что сама природа призывала всех одуматься и отменить это безумство!»

— А кто погорячее?

— Кто погорячее? — Лермонтов прищурился. — Ну, они напишут, что «Казалось, что сама природа уже начала оплакивать великого поэта!» Пассаж в духе Марлинского.

Тут же взглянул на Васю, ожидая его реакции. Вася, вздохнув, покачал головой.

— Типун? — улыбнулся Лермонтов.

— Да побольше! Чтобы рта не могли раскрыть! — пожелал Вася.

— Ладно! — добродушно кивнул поэт. — Хотя, согласись, выглядит, действительно и впечатляюще, и страшно? Может, действительно, это знак? Нет? Тебе не страшно?

— Терпимо.

Васе было не до банальных сравнений. И бурю эту знаком он не считал. Если бы Вася принимал всерьез погоду или атмосферное давление, то вряд ли высунул бы нос из дома и начал шастать по глухим лесам, убивая людей.

Лермонтов, между тем не отводил глаз от этой тучи. Вдруг улыбнулся.

— Ветер по морю гуляет

И кораблик подгоняет;

Он бежит себе в волнах

На раздутых парусах.

Вася удивился. Посмотрел на поэта. Тот, как и ранним утром, сейчас смотрел куда-то вдаль, думал о чем-то своем.

— Не правда ли, гениальные строчки?

Вася не ответил, поскольку понимал, что Лермонтов и не ждет ответа.

— Знаешь, все говорят о гениальности Александра Сергеевича и приводят, как доводы, его другие стихи, Онегина. А для меня с самого начала вот эти четыре строчки все и определили. Я был ребенком, когда в первый раз их услышал. И, до сих пор не могу объяснить, что со мной тогда произошло. Я застыл от восхищения. Потом сердце застучало так часто, а голова так закружилась, что, казалось, еще мгновение и я потеряю сознание от восторга. Потом пришел в себя. И уже твердо знал, что Александр Сергеевич — гений. Чтобы так писать, как будто ты и не пишешь, не сочиняешь вовсе, а просто разговариваешь стихами. Что там разговариваешь? Дышишь. Я, может и немало написал, а вот такого так и не сподобился. Очень хотел всегда вот так просто написать. Никогда не забуду тот день!

— Да, понятно! — Вася ответил по инерции.

— В тот день, Вася, ночью я проснулся от того, что услышал шепот в своей голове. В тот день я стал поэтом. Вот из-за этих четырех простых, детских строчек. Как думаешь, получится и мне написать так же?

— Конечно.

Лермонтов кивнул с улыбкой. Потом вернулся в действительность.

— Подъезжаем.

Лошади быстро преодолели небольшой подъем. Еще один поворот, и открылась небольшая поляна у подножия горы Машук. Перкальская скала, дорога к Николаевской колонии[1].

Вася быстро огляделся. Васильчиков и Глебов стояли чуть в стороне. У края поляны, лицом к Васе стоял Мартынов, не сходя с дороги, возле него спиной — Столыпин, Трубецкой и кто-то третий, кого Вася еще не мог разглядеть. Когда разглядел, оглянулся на Лермонтова.

— И Руфин Иванович здесь?

— Ну, строго говоря, не полагается ему тут быть. Да и тебе, кстати. Не комильфо. Но он же друг. И ты. Подумали, что можем поступиться правилами. Тем более, что дуэль шутейная. Кстати, Дорохов это оружие и предложил. Которое ты «мандулой» обозвал! — Лермонтов опять рассмеялся.

— Миша! — Дорохов, заметив Лермонтова, уже шел к нему.

Радостная улыбка сошла с его лица, когда он заметил Васю. Дорохов поморщился.

— Вася! Ты как здесь?

— Он со мной, Руфин, — ответил за Васю Лермонтов. — Готово?

— Да, все обговорили!

— Хорошо! — сказал Лермонтов, спрыгивая с лошади. — Как будем стреляться?

[1] Согласно последним исследованиям обелиск под Пятигорском установлен неправильно, не на месте гибели поэта. Дуэль произошла примерно в 800 метрах от этой точки.