Было записано

Глава 21

Коста. Дарго — октябрь 1842 года.

Столица Шамиля, Дарго, меня реально поразила. Не так я представлял себе горный аул. Ждал что-то вроде сурового неприступного Ахульго, а вместо этого увидел очаровательную уединённую продолговатую долину с кристально чистым ручьем и хаотично разбросанными домиками в окружении маисовых полей. С купами многолетних деревьев, а вокруг — густейшие леса, в которые не проникают солнечные лучи, тёмные ущелья и высокие горные хребты. Именно, эти вековые леса и горы были защитой селения, а не жалкая плетневая изгородь вокруг Дарго, вроде той, которая опоясывает казачьи станицы. Казалось, Шамиль выбрал это место за его пасторальную красоту, а не из соображений безопасности. Или в насмешку. Он словно говорил русским: приходите и берите. Мне не жалко. Сожгу и уйду в другую долину.

Добраться до Дарго оказалось непросто, хотя мои проводники, встретившие меня у Герзель-аула, повели меня гораздо более удобной дорогой, чем выбрал Граббе для своей бесславной экспедиции. Тоже нелёгкая, с бесконечными подъемами и спусками, высоченными чинарами и извилистой тропинкой. Но зато была вода. Я помнил, как мучила жажда Чеченский отряд — особенно, на обратном пути.

Последние семь верст оказались самыми трудными. Дорога шла через лес, порой по уступам шириной не более вытянутой руки. С одной стороны — узкий овраг, но такой глубокий, что выскочивший из-под лошадиного копыта камень достигал дна через некоторое время. С другой — почти отвесная стена. Как тут протащить артиллерию и обоз?

Ха! Поймал себя на мысли, что стал мыслить исключительно военными категориями. А еще в отставку собрался! Пора приучаться к гражданской жизни, Константин Спиридонович!

Спуск в котловину по пологим зеленым скатам после прорыва через тесно растущие деревья — самая легкая часть пути. Далее мы ехали по равнине к двухэтажному дому, окруженному многочисленными строениями — резиденции Шамиля.

— Урусы построили, — пояснил мне молчавший до этого один из проводников.

— Пленные?

— Нет. Наши. Там живут, — махнул он рукой в сторону группы саклей и с трудом выговорил трудное слово. — Поляк. Там их слободка.

— Где я буду жить? У имама?

Мюрид посмотрел на меня, как на умалишенного.

— Домов для гостей хватает. В дом Ахверды-Магомы тебя отвезем.

— Все наибы тут живут? — решил я воспользоваться неожиданной словоохотливостью проводника.

— Нет. Шоип-мулла — в Цонторой. Версты четыре отсюда. Другие — кто где: в Беной или далеко отсюда, в своих наибствах. Многие приехали. Хотят тебя послушать.

«Кажется, его смутила моя черкеска, и он не понял, кто я такой».

Дом прославленного полководца Шамиля, Ахверды-Магомы, ничего особого из себя не представлял. Обычная турлучная сакля. Меня разместили в кунацкой. Помогли развесить оружие на стене. Подали воду для умывания. Принесли кирпичный чай. Потом скромный ужин, но с солью. Это был знак внимания к гостю, за который стоило поблагодарить.

— Правду говорят, что ты необычный урус, — хмыкнул мюрид, принёсший еду.

Я узнал его. То был Юнус из Чиркея. Встречался с ним в лагере Граббе под Ахульго.

— Я не русский, уважаемый Юнус. Я грек. Кавказец. Рад, что вы выжили на горе.

Верный спутник Шамиля удивленно вздернул брови. Присмотрелся. Кивнул каким-то своим мыслям.

— Когда я увижусь с великим имамом?

— Шамиль — просто имам. Запомни, он не терпит ни восхвалений в свой адрес, ни излишеств.

Кончено. А то я не догадался! Шамиль не стал бы тем, кто он есть, если бы не использовал весь арсенал пиар-манипуляций массами. Никто его, естественно, не учил. Природный талант. Политик-самородок. Социальный цинизм отточен как бритва. Остается только восхищаться.

Я слышал историю, как он приказал наказать плетьми свою мать за то, что она ходатайствовала за чеченских старейшин. А потом взял на себя ее вину, подставил свою спину. Всем показал яркий пример и любящего сына, и сурового, но справедливого вождя.

— Завтра он тебя примет, — прояснил мне расклад Юнус, убедившись, что я все понял, и направился на выход.

— Скажи мне, могу ли я увидеть пленных?

— Завтра! Все завтра!

— А где хозяин дома?

— Ты не знаешь? — удивился Юнус. — Готовит свадьбу Шамиля в Большой Чечне.

Пришел мой черед удивляться. Но мюрид не удосужился что-либо объяснить. Так и ушел, оставив меня в полном недоумении.

… Мне не спалось. Волновался перед встречей. Прокручивал в голове те или иные варианты наших переговоров. На что напирать? Чем аргументировать? И вообще, живы ли пленные?

Дверь в кунацкую тихо скрипнула. Поток воздуха поколебал пламя в небольшом светильнике, который мне поставили на ночь. Тени заиграли на стенах кунацкой.

На пороге стоял Эдмонд Спенсер.

Я резко приподнялся на локте, чуть поморщившись от прострелившей боли в спине: рана еще давала о себе знать. Вскочил, удивленно глядя на кунака. Он не сделал попытки призвать меня к молчанию. Просто шагнул мне навстречу. Мы крепко обнялись.

— Ты сильно изменился, — сказал англичанин. — Этот шрам…

— Тебя тоже жизнь побила. Эта борода… — не удержался я от шутки.

— Боже, английский язык! Мне казалось, я его уже позабыл.

В словах Эдмонда чувствовалась горечь. Видимо, крепко ему досталось за эти три прошедших года с того момента, как он исчез в ауле Гимры. Не то чтобы он очеркесился (очеченился?), но и от английской холености не осталось и следа. И не горец, и не пленник. Скорее мурза, просто ученый человек. Видимо, относительно свободный. Во всяком случае, он спокойно вошел ко мне и не понизил голоса при разговоре.

Мы уселись друг напротив друга. Понеслись вопросы, ответы, сетования на судьбу. Что с его, что с моей стороны.

— Видишь, я тебя предупреждал: не имей дела с русскими.

— Видишь, я тебя предупреждал: не суй голову в пасть чеченского волка, — парировал я.

Если вкратце, то Спенсер крепко попал. Стал чем-то вроде личного врача Шамиля, выходив его после ранения под Ахульго и потом еще несколько раз. Самый трудный случай вышел в 40-м году, когда имама покромсал какой-то чеченец. И в благодарность за все эти подвиги на врачебной ниве Эдмонда сделали «невыездным». Про Великобританию и речи не было, вообще никуда не отпускали.

— Они совершенные варвары, Коста! Мне припомнили даже пустые обещания Уркварта. Стоит мне заикнуться о свободе, тут же слышу в ответ: инглезам веры нет!

— Зато ты, наверняка, набрал массу материала о шейхе Мансуре в поэтическом творчестве…

— Мне этот шейх уже по ночам снится!

— Ты этого хотел, Жорж Данден!

— Я не простофиля, — возмутился Спенсер[1]. — Я всего лишь сделал ошибку, простительную в нашем ремесле.

— Что с русскими пленными? Ты в курсе?

— Они живы, но их дела плохи. Их засунули в подвал, над которым наскоро построили саклю. Там, в этой яме, очень душно и тесно. Они буквально сидят друг у друга на коленях и головах. Однажды сакля обрушилась, и пленники чуть не задохнулись. Это было ужасно. Держат их впроголодь, лишь бы не померли. Болеют. Я лечил их от поноса. Среди пленников есть юноша, Иван. Он бывший студент и немного разбирается в травах. Мне удалось облегчить ему режим[2]. Мы вместе изготовили кое-какие снадобья из растительных компонентов и смогли привести людей в относительный порядок. Но они очень ослабели и пережили много страданий. Однажды их чуть не расстреляли. Боже, как достойно держался грузинский князь!

— Илико⁈ Князь Орбелиани⁈

— Да, он самый. Когда приближался русский отряд и мы услышали гром орудий, пленных хотели убить. Их вывели наружу и привязали к столбам. Князь сам подошел к столбу, пока других тащили. Сказал, что не боится смерти. Единственный из всех приговоренных! К счастью, мюриды вовремя одумались. Какой-то жадный горец сказал: лучше выручим за пленных серебро. В итоге, их отвезли в Андию, а потом вернули обратно, когда опасность миновала.

Тамара, Тамара! Ты в очередной раз мне доказала свою мудрость! Не ты ли мне сказала: в этом ветреном юноше скрывается огромное мужество?

И еще. Я понял, что Эдмонд рассказывал о кровавом походе Граббе. Выходит, мы чуть не угробили пленных[3]!

— Ты сможешь предупредить их о том, что я приехал договариваться о выкупе? Чтобы они набрались еще капельки мужества. Возможно, свобода близка!

— Так ты приехал не за мной? Впрочем, это не важно. У меня есть план, как вырваться с твоей помощью. Тебе ничего делать не нужно. Главное ты уже сделал. Ты здесь, в Дарго.

— Не пояснишь?

— Не сейчас, — Спенсер не изменил своей привычке говорить загадками.

— А с пленными…

— Меня к ним не пустят. Очень ужесточили им режим. Даже серебро бесполезно предлагать охране, хотя раньше помогало.

— У тебя есть серебро?

— Я же не одного Шамиля лечу. Многие приезжают. В скором времени ожидают Джамалэддина Казикумухского. Очень важная персона в горах. Учитель Шамиля. Про него говорят: он настоящий мюрид. Но не спрашивай меня, что это означает. Я не знаю.

— Мне стоит его опасаться или, наоборот, положиться на него?

— Я не знаю, кунак. Прости.

… Мы проговорили всю ночь до рассвета. Я категорически не выспался. Но выбора не было. Собрался и отправился на встречу с имамом. Сердце колотилось как бешеное. Ладони повлажнели. Трудно представить, что меня ждет. Оттого и волновался.

За мной пришли, позвали к имаму. Пока шел, осмотрелся вокруг. Большой двор. Куча строений. В ста шагах от нужного мне здания виднелась какая-то хибара. По всей видимости, судя по охране, именно под этой саклей скрывается яма-зиндан, где держат русских пленников. Почему так сурово? Эдмонд не смог мне объяснить.

У входа в двухэтажный обычный, европейского типа дом стояла большая толпа сердитых мюридов. Лица напряженные, даже злые. Хоть я не отличался от них одеждой, на их фоне смотрелся комнатной собачкой рядом со свирепыми волкодавами. В каждом жесте, в каждом взгляде сквозило одно: только дай повод — и мы тебя растерзаем. Не спасет тебя ни шашка, ни кинжал, ни пистолеты.

У одного на спине черкески был пришит красный лоскут[4]. Он был самым неприятным из всех. Грубо сорвал с меня все оружие. Почти втолкнул в зал.

Меня приветствовал Шамиль с доброй улыбкой на устах.

— Вот мы и встретились, грек.

Он сидел в окружении двенадцати воинов. 12 наибов в серых чалмах с серебряными полосами типа погона на правом плече обычных черкесок. У каждого на груди блестели большие серебряные и позолоченные пятилучевые звезды, украшенные филигранью, зернью и надписями на арабском. 12 апостолов газавата рядом с вождем, одежда которого была лишена чего-либо, похожего на роскошь.

— Почему у нашего гостя отобрали оружие? — грозно спросил имам. — Верните ему кинжал. Ну⁈

Мне тут же без споров вернули холодное оружие — даже шашку.

— Присаживайся, — имам указал мне на место на ковре напротив себя. — Как обращаться к тебе?

— Предпочту в вашем обществе, чтобы меня называли Зелим-беем. Меня под этим именем все знают в Черкесии. Я уздень первой степени джигетского князя Гечь.

— О! — удивились присутствующие. — Выходит, ты предатель своего народа?

— Почему? Джигеты присягнули в прошлом году русскому царю. И я знаю многих адыгских князей, которые верно ему служат.

Шамиль и наибы промолчали на мое замечание.

Я уселся по-татарски. Спокойно поприветствовал всех в традиционной турецкой манере. Завязался ничего не значащий разговор, перемежаемый шутками. Шамиль улыбался. Его наибы тоже.

— Зелим-бей! — вдруг сурово молвил имам. — Большие лица в важных разговорах всегда сначала шутят, а потом уж толкуют о деле. Так сделали и мы с тобою. Теперь поговорим о важном. Какие новости ты привез нам? Почему мне приснился сон, что мой возлюбленный племянник не вернётся ко мне?

— Твоя проницательность, имам, сравни твоей мудрости, — я подивился про себя, насколько у Шамиля хорошо поставлена разведка. — Гассан Али-оглы не захотел уезжать из столицы царя. Сказал, что ему там хорошо.

— Не пойму я, твои начальники решили шутить со мной?

— Никак нет. Позвольте мне доложить, — имам кивнул. — Я привез список лиц, которых готовы обменять. Два муллы, сидящих под арестом в Тифлисе, тринадцать пленных мюридов и девять женщин, мужья которых погибли под Ахульго.

— Это неприемлемо! Мы сказали: за каждого уруса двоих правоверных.

— Почему? Голова на голову — это справедливо.

— Очень мало. Что с деньгами? Я требовал миллион!

— Таких денег никто за пленных не заплатит. Это огромная сумма.

— Да это безделица для урусов! — вскричал один наиб. — Если имам захочет, он получит целую арбу серебра!

— Арбу? Я и предлагаю арбу. Пятнадцать тысяч рублей. Столько серебра помещается в одной арбе.

— Как так⁈

Меня озарило. Эти мудрые и мужественные воины — совершенные профаны в финансовых делах. Они просто не понимают, что такое миллион. Цифру услышали от кого-то — возможно от поляков-дезертиров. Она им понравилась. Но соотнести цифру и объем им никто не подсказал.

— Если бы я привез вам миллион бобов и предложил бы их посчитать, а имам всем вам приказал ничего не есть, пока не закончите подсчеты, вы бы умерли с голоду, но так и не закончили бы.

— Неужели это так много? — зашептались наибы.

— Пятнадцать тысяч звонкой монетой — это целая чеченская арба. И это очень большие деньги. Когда мы встретились в Ахульго, имам, я был поручиком. В год получал 250 рублей серебром. Нетрудно посчитать, сколько лет мне пришлось бы служить, чтобы заработать такую сумму. Шестьдесят! Столько не проживу!

— Мы обсудим и вернемся к этому вопросу, — милостиво кивнул Шамиль.

Было видимо, что мои примеры его впечатлили.

— Позвольте мне добавить несколько слов об обмене.

— Попробуй.

— Вы хотели вернуть племянника. Я понимаю…

— Родственник для меня важен, — перебил меня Шамиль. — Но я его не видел уже пять лет. Он, наверняка, сильно переменился. Меня куда более волнуют выгоды моего народа.

— Я об этом и толкую. Список, который для вас подготовлен, составлен так, чтобы принести вам славу и уважение народа.

— Поясни!

— Муллы — вы вернете духовных лиц, из-за которых тоскует сердце каждого правоверного. Пленные мюриды — воины начнут вас уважать как отца, который печется об их жизни. Женщины — тут и говорить не о чем. Каждый в горах знает, что вдовы шахидов заслуживают самой лучшей участи.

— Смотрю, в Тифлисе нашелся кто-то умный.

— Долго искали, имам, пока нашли!

Все захохотали.

— Мне нравится этот парень!

— А я хотел бы послушать про жизнь в Черкесии.

— Да-да! Расскажи нам, как обстоят там дела. Надеемся, не все последовали примеру джигетов?

— Что с вопросом веры? — сурово молвил имам. — Говори все, как есть. Человек должен говорить правду, как перед Богом, так и перед человеком.

— Исламизация, имам, началась не так давно. Очень много тех, кто остался язычником. Или верит в православный крест. Приезжают турки-проповедники. Строятся мечети и мусульманские школы. Но далеко не везде. Музыка, танцы, вино, народные гуляния — все, что порицается вами как зло — процветает в Черкесии. Без трубки табака не встретишь ни узденя, ни простого крестьянина.

Шамиль помрачнел.

— Я отправил к черкесам своего наиба, Хаджи Мухаммеда. Да ниспошлет Аллах ему свое благословение, чтобы у него получилось наставить на истинный путь жителей Запада и научить их следовать шариатским законам. Впрочем, знай: в моем имамате все равны, если сражаются за наше дело. Мы не делим ни по роду или племени, ни по религии, ни по знатности. Русские мне служат. И им у меня хорошо.

— Кто знает, куда заведет нас наша судьба? — спокойно молвил я. — Сейчас я хочу сослужить вам службу. Устроить все к общей пользе. А в будущем… Вдруг и я стану вашим пленником? Посадите меня в яму? Или отпустите?

— Откуда знаешь про яму? — ощерился Шамиль. — Шпионы донесли? Все равно! Тебя отпущу, коль попадешься. А если хорошо мне послужишь, еще и вознагражу. Договорились. Пора закругляться. Время намаза. Я обсужу с народом, без которого не принимаю ни одного решения, и сообщу послезавтра свой ответ. Ступай. Тебе дадут мясо и соль.

Я раскланялся. Меня проводили в кунацкую, где уже ждал накрытый стол. Но спокойно поесть мне не дали. Пришли несколько наибов. Разделили со мной трапезу. И засыпали вопросами. Расспрашивали обо всем на свете. О мировой политике, о том, как живут люди в других странах. Узнав, что я жил в Стамбуле, долго пытали меня, как устроена жизнь в Османской империи, видел ли я султана и крепко ли его войско. Рассказам про Петербург и огромные пространства России не поверили, решив, что я нарочно пугаю. Лондон их не заинтересовал. Видимо, их любопытство удовлетворил Спенсер.

Любопытство. Они были крайне любопытны. Порой напоминали детей, которые спрашивают, почему качаются деревья. Но тут же развеивали это впечатление каким-то мудрым замечанием. Эти люди, которые в своей жизни не видели ничего, кроме своих гор, овец и войны, хотели большего. Все они были из простых. Газават стал для них социальным лифтом, вознесшим их на немыслимые высоты. Как и их вождя. Особенно их вождя!

Он вызвал меня к себе ближе к вечеру. Решил дать мне частную аудиенцию.

— Твой шрам, — удивил он меня с порога. — Когда мы встретились впервые, его не было. Чеченская сталь?

— Да! Я получил рану в сражении в Ичкеринском лесу.

— Хорошо! — удовлетворенно кивнул Шамиль.

Ничего хорошего в том, что мне обезобразили лицо, я не видел. Но и спорить не стал. Вместо этого спросил:

— Мне сказали, что вас ждет женитьба.

— Да. Я решил породниться с Абдулой Казикумухским. Он многое сделал для распространения мюридизма в Большой Чечне[5]. Отдам его четыре наибства.

— А как же Анна?

Шамиль помрачнел.

— Почему спросил? Отец ее подговорил?

— Напротив! Я встречался с Улухановым и сказал ему, что ему стоит почитать за большое счастье породниться с таким важным на Кавказе человеком, как вы, имам.

Он сверкнул глазами.

— Ты оказал мне важную услугу, если все так, как ты говоришь. Проси милости.

— Хотел бы замолвить слово за одного человека, хоть он мне и неприятен. Большой русский генерал. Важное лицо на Линии. Его брат, офицер, погиб в Ичкеринском лесу. Говорят, тело выкопали. Генерал хотел бы выкупить его, чтобы похоронить по-христиански.

Шамиль помрачнел.

— Ничем этих чеченцев не проймешь. Сколько еще голов мне срубить, чтобы они стали слушаться? Да будет тебе известно, Ахверды-Магома как-то раз нашел много тел русских солдат в лесу после того, как выиграл битву. Приказал выкрасть из русского лагеря священника. Всех похоронили по обычаю урусов. Потом священника отпустили. Я прикажу найти тело, а виновных накажу.

— Почему вы так суровы со своим народом?

— Натура скверная у них, склонная к грабежам и разбоям. Оттого и бью, ибо без этого их не переделать. Я не стыжусь своих дел и не боюсь дать за них ответ Богу.

— Что будет с нашим обменом?

— То, что ты сказал про славу, почет и уважение, важно. Но и деньги получить хорошо, — улыбнулся Шамиль. — Не соврал насчет арбы?

— Как бы посмел?

— Хорошо. Как и сказал, дам ответ послезавтра. Жду своего учителя. Послушаю, что он скажет.

— Вы говорите об Джамалуддине Казикумухском?

— О ком же еще? Неужто не слышал о нем?

— Нет.

— Темные вы люди! — покачал головой имам. — Ступай. Время вечерней молитвы близко.

Казалось, все идет хорошо. Я ложился спать в полной уверенности, что все разрешится к всеобщему удовольствию.

На рассвете мои благостные мысли были грубо развеяны. В кунацкую ворвались мюриды. Бесцеремонно меня растолкали. Вывернули мне руки, не дав опоясаться оружием, которое висело на стене. Вытащили меня наружу и потащили, что-то яростно выкрикивая, к сакле, утром привлекшей мое внимание.

Внутри строения на полу лежала деревянная крышка. Ее отбросили в сторону. Меня швырнули в тёмный провал. Я упал на кучу рыхлой земли. Люк с грохотом захлопнулся. Свет померк. А с ним вместе и надежда, что моя миссия увенчается успехом.

[1] Фраза «Ты этого хотел, Жорж Данден» из мольеровской комедии «Жорж Данден». По-французски dandin — «простофиля», «растяпа».

[2] Речь идет об Иване Загорском, студенте Виленской военно-хирургической академии, сосланным на Кавказ. Он попал в плен вместе с князем Орбелиани и разделил с ним и другими несчастными все тяготы Шамилева плена. Помогал чем мог, в том числе, и траволечением.

[3] В 1845 г., когда сложилась аналогичная ситуация, горцы убили 12 офицеров, об обмене которых уже почти договорились. Но экспедиция Воронцова была в нескольких часах от Дарго. Аул подожгли, а с пленными расправились.

[4] Знак позора в войске Шамиля, означавший, что его носитель проявил трусость в бою. Снимался после того, как мюрид или муртазек снова повел себя в сражении как храбрец. Были и особые награды за храбрость. Это система поощрений и наказаний неплохо работала. Недаром русские отмечали: чеченцы стали сильно отличаться поведением в бою.

[5] Считается, это был чисто политический брак. Девушку звали Зейнаб. По слухам (М. Н. Чичагова), «Шамиль жил с ней всего три часа». Сердце его уже принадлежало Анне Улухановой, принявшей имя Шуанет.