Было записано

Глава 2

Вася. Малая Чечня. 1-е июля 1840 года.

Столкнулись с вражеским отрядом из пяти человек на небольшой полянке. Выглядели они еще хуже Дороховского. Одно слово — оборванцы. И по аналогии — рыбак-рыбака — ни в чем отряд Руфина не заподозрили. Приняли за аварских мюридов. Начали разговаривать. Те, кто мог говорить по-лезгински или по-чеченски, зная язык, отвечали. Таких в отряде было большинство. Они и выдвинулись вперед. Разговор был обычный: откуда, куда и что вообще в мире творится, в котором, как известно, стабильности нет. Остальные, кто не участвовал в беседе, спокойно ждали. Только три человека из всей лесной братии были напряжены. Лермонтов, что понятно, Вася и какой-то молодой парень из вражеской пятерки. Собственно говоря, Васин нервяк возник именно из-за этого парня. Как только отряды столкнулись на лесной поляне, он глаз не сводил с Лермонтова. И смотрел недобрым взглядом, аж желваки ходили. И к разговору не прислушивался. Так и сверлил взглядом поэта, почти не мигая. Вася занервничал. Потом слегка пнул коня и встал чуть впереди Лермонтова. И уже тоже глаз не сводил с парня. И тоже — почти не мигал.

— Что он так смотрит? — наклонив голову, чтобы не было видно рта и шевелящихся губ, спросил Лермонтов.

Вася незаметно показал рукой: лучше сейчас помолчать.

Тут как раз про Михаила Юрьевича и спросили. Смеясь и бахвалясь, «наши» им сообщили, что взяли в плен русского офицера и надеются на хороший выкуп. И это был последний мирный и ленивый диалог в этой недолгой беседе. Дальше в одну секунду все перевернулось и закрутилось так, что мало кто понял, как все так случилось.

Услышав про русского офицера, парень не выдержал. Не произнеся ни звука, резко пнул своего коня. Конь взвился, дернувшись в сторону Лермонтова. Вася долго раздумывать не стал. Бросил своего коня поперек. Лошади столкнулись головами. Парень бросил гневный взгляд на Васю. Вася дотянулся и тут же полоснул парня мгновенно выхваченной шашкой по шее. Гневный взгляд молодого чеченца сменился на удивленный. Он схватился за горло, из которого уже фонтаном била кровь. Чуть погодя — упал с коня, грохнувшись на землю. Все остолбенели. Вася этим воспользовался.

— Режь! — крикнул своим, сам бросившись на ближайшего врага.

Его крик привел отряд в чувство. Оставшиеся четверо чеченцев ничего не успели ни понять, ни предпринять. И минуты не прошло, а на поляне уже лежало пять трупов.

После этого всем потребовалось еще некоторое время, чтобы прийти в себя. Поэтому стояла абсолютная тишина. Только и было слышно частое дыхание всего отряда, получившего за ничтожно малое количество времени лошадиную дозу адреналина. И запах крови…

Первым пришел в себя Дорохов.

— Вася, твою же…! Ты чего творишь? Зачем?

Вася не ответил. Бросился к Лермонтову.

— В порядке, Михаил Юрьевич? — спросил, осматривая поэта.

— Да, — Лермонтов чуть подрагивал. — Ни царапины. Кровь твоя.

— Хорошо.

— Вася! — Руфин требовал ответа.

— А что было делать, Руфин Иванович? — Девяткин принял свой обычный вид недотепы. — Вы же видели. А если бы зарубил Михаила Юрьевича?

— Да он и шашки не вынимал даже! — Руфин почти орал. — Просто хотел что-нибудь сказать. Ну, плюнул бы в крайнем случае в лицо. Убивать-то было зачем⁈

— По инерции, Руфин Иванович, — оправдывался Вася. — Само как-то…

— Само! — передразнил Дорохов. — Тебе, Вася, не в кордебалет нужно. Тебе на воды нужно срочно, нервишки подлечить! Твое счастье, что так все сладилось. Вот поверь и запомни на будущее: еще раз такой фортель выкинешь, я на твои Георгии не посмотрю. Лично в морду тебе дам. А если из-за тебя убьют кого, так и я тебя убью! Понял?

— Как не понять!

— Слон! — неожиданно выдал Руфин.

Вася мало верил, что угрозы Дорохова были реальны. В общем — совсем не верил. Руфин, как и весь отряд, пока не мог отойти от шока. А в таком состоянии чего не наговоришь? И в нормальной-то жизни поругаются, к примеру, муж с женой, и то грозятся убить друг друга. А ночью лягут в постель, обнимутся, поворчат… И где, спрашивается, убийство?

Пришли в себя быстро. Не первая смерть и не последняя и перед глазами, и от их рук. Понервничали — да. Но сопли не распускали. Быстренько свалил тела в кучу в стороне от тропинки, закидали ветками. Поехали дальше.

— Спасибо, Вася! — прошептал Лермонтов, не желая лишний раз дергать Дорохова. — Я ничего не успел ни понять, ни испугаться. Веревку даже не развязал, застыл, наблюдая.

— Да тут гордиться нечем, Михаил Юрьевич.

— Почему?

— Потому что прав Руфин Иванович: глупость это и ошибка с моей стороны. Нельзя было так делать. Это нам еще повезло, что рядом других не оказалось. Так мог весь отряд подвести под пули и кинжалы. И сейчас бы не разговаривали мы с вами, а лежали в куче, как те пятеро.

— Других⁈

— Так это с виду лес глухой, будто мы здесь первые люди.

— А на самом деле?

— А на самом деле иной раз и в городе на центральной улице столько народа не толпится!

Вася оказался прав. Лес в эту пору и в это время, действительно, мог сравниться с Невским проспектом. В основном из-за огромного количества беженцев. Война, из-за которой они лишились крыш над головой, гнала их прочь от родных очагов. А вернее сказать, сорвались с насиженных мест, поверив агитации Шамиля и обещаниям защиты от Ахверды-Магомы. Надеялись, конечно, что, может, опять вернутся, опять отстроят родные села и дома. Без хозяев-чеченцев в русских мундирах. Но пока бежали, сломя голову, прячась в вековом лесу, спасая жизни и близких. А кроме беженцев встречались и другие отряды, подобные Дороховскому. Мюриды Шамиля пришли на чеченскую землю, взывая к газавату. Такие же пришельцы, если разобраться, только одной веры.

Руфин долго не мог успокоиться из-за Васиной выходки. Когда повстречались с очередным отрядом, даже подъехал к Девяткину, встал рядом, чтобы, в случае чего, остудить Васину горячую голову.

— Я в порядке, Руфин Иванович, — убеждал его Вася. — Больше не сорвусь.

— Конечно, не сорвешься! — усмехнулся Руфин. — Я прослежу.

А сорваться поводы были. Не раз и не два. Пленный офицер, безусловно, хорошая легенда и прикрытие для отряда. Но когда ты сталкиваешься с огромным количеством озлобленных людей, ненавидящих русских, такое прикрытие становится еще и своеобразным громоотводом, который принимает на себя всю ненависть и ярость врага, будь то воин или мирный житель. И так получилось, что Михаил Юрьевич весь этот рейд на своей шкуре испытал, что значит быть русским на Кавказской войне. В его адрес сыпались прямые угрозы и проклятия. Он видел десятки глаз, которые смотрели на него с ненавистью. Он слышал непрекращающийся шипящий ропот в лицо и в спину, когда проезжали мимо горцев. Многие воины порывались его убить. Но отряд жестко пресекал все попытки. Уже не кинжалами и ружьями, а жесткими окриками, требованиями прийти в себя и не совершать бесчестных поступков, не нарушать законы и устои жизни горцев. Пусть и разрушенной жизни. Воины прислушивались, приносили извинения за проявленную горячность, отступали. Но никто не мог им запретить плюнуть в лицо врага. Когда это случилось в первый раз и когда вражеский отряд скрылся из глаз, Лермонтов даже рассмеялся.

— Ну, Руфин! — говорил он, одновременно с благодарностью кивая Васе, который вытирал ему лицо. — Ну, услужил! Век не забуду! Накаркал! Плюнули мне в лицо, как ты и предположил!

— Миша, прости! — отвечал ему Дорохов, захлебываясь от смеха. — Я не со зла!

Потом было не до смеха. Практически все беженцы, завидев его, к оскорблениям добавляли плевки. И пусть эти плевки не долетали до поэта, а падали на землю у ног его коня, Лермонтов все равно каждый раз чуть вздрагивал и закрывал глаза, словно плевки попадали ему в лицо! Некоторые унтер-офицер Девяткин ловил лезвием своей шашки, хмурясь так, что у желающих отпадала охота продолжать.

И именно в эти минуты Вася, наконец, увидел его, классика, таким, каким хотел видеть. Таким, каким, как он думал, должен выглядеть гений. Нет, Лермонтов не читал стихи дрожащими губами, не просил бумаги и пера, чтобы записать новые строчки. Он замкнулся, замолчал. Но Вася готов был голову дать на отсечение, будучи убежденный в том, что сейчас в голове поэта его Вселенная выстраивает такие мысли, образы, сравнения, фразы, предложения, которые не выстроятся в голове у обычного человека. Вася не приставал к Лермонтову в эти минуты. Понимал, что не нужно. Что единственное, что сейчас нужно поэту — так это закончить свою беседу с тем, кто нашептывает ему все слова и кто водит его рукой.

Не переставая следить за состоянием Михаила Юрьевича, Вася не забывал и про свое дело. По его поручению у всех расспрашивали про беглую лезгинку с ребенком. Хотя его сразу предупредили, что наивно верить, что в такой толпе беженцев можно рассчитывать на удачу. Легче отыскать иголку в стоге сена. Вася соглашался, но настаивал. Охотники чуть кривились, но терпеливо, раз за разом спрашивали и спрашивали. И, как и предполагали, задача была невыполнимой. Никто не видел Гезель и Дадо.

— Кто это? — неожиданно раздался голос Лермонтова.

Вася, уже свыкшийся с его молчанием, вначале вздрогнул. Посмотрел на поэта. Тот был спокоен. Последние полчаса ехали без приключений. Наверное, пришел в себя.

— Кто? — переспросил Вася.

— Лезгинка и ребенок, о которых ты спрашиваешь?

Вася рассказал, радуясь, что Лермонтов ожил, спокоен.

— Когда спасал их, ты думал: что дальше?

— В первые минуты — нет.

— Порыв?

— Да.

— Не мог не спасти?

— Не мог. Дети же.

— Только поэтому?

Вася вздохнул. Молчал.

— Столько смертей, крови… — Лермонтов заговорил вместо Васи. — Жестокости. Зла. Кажется, что уже не люди вокруг тебя, а дикие звери. А дети дают хоть какую-то надежду, что ты еще человек, еще не совсем превратился в зверя. А любому человеку нужна любовь. Тогда он держится, как человек. Так?

— Да.

— Думал заменить им отца?

— Поначалу хотел, конечно…

— А потом понял, что с твоим образом жизни это невозможно.

— Да. Поэтому и отдал Игнатичу, моему бывшему командиру, и его жене Евдокии.

— Ты правильно поступил, Вася.

— Знаю, Михаил Юрьевич. И радуюсь.

— И как дети у них? Хорошо ли им было?

— Очень! Игнатичу тяжело было поначалу. Мужик все-таки, военный. А Евдокия, как взяла их на руки, так сразу мамой им стала. Они ни шаг от неё не отходили. И ладно Васька. Он же совсем маленький, несмышленыш. Какую грудь дали, ту и сосет. Но Дадо! Уже не дитё и в другом мире воспитанный, по другим обычаям. А только и он её мамой признал.

— Так, если он по другим обычаям воспитан, может, ему будет лучше, если его вернут в родной мир, в его законы?

— Нет! — Вася сжал челюсти. — Уже не будет.

— Уверен?

— Был бы не уверен, Михаил Юрьевич, не искал бы.

— Это хорошо, что ты уверен. Значит, не погубишь ребенка, — Лермонтов в первый раз за долгое время улыбнулся. — Я тебе помогу, чем смогу. За сюжет — спасибо.

— И вам спасибо! Только это… Не та тема, чтоб в стихах… Ну, не хотелось бы мне, ага?

Лермонтов кивнул в ответ.

— Как вы, Михаил Юрьевич?

— Как ты говоришь, поначалу было плохо. Очень плохо, — Лермонтов не стал отнекиваться и храбриться.

— А потом?

— Потом… Потом… Нет. Легче не стало. Но их можно понять. И нельзя злиться. Им жизнь исковеркали. Я сейчас не говорю о том, кто прав, а кто нет. Может, многие из них не хотели всего этого. И нас ненавидят, и своих порицают за то, что воюем и истребляем друг друга — и так без остановки. А им, как и тебе, хотелось только мира и любви. Но нет мира. Нет любви. Загнали их что свои, что чужие на эту страшную мельницу, пустили под жернова. Давят и давят. Что ж им тогда не плюнуть мне в лицо? Разве можно за это их винить? — Лермонтов посмотрел на Васю.

— Нет. Нельзя.

— Вот и я об этом. Только, знаешь, что страшно?

— Что?

— Вот я все понимаю, а случись через минуту бой. Или завтра. Не важно. Просто — случись бой, и я начну их убивать. А они будут пытаться убить меня. И так получается, что все мы идем по одной дороге. Той, которая ведет на страшную мельницу с её гигантскими жерновами, от которых нет спасения. И мало кто пытается сойти с этой дороги, отойти в сторону и начать спасать детей.

Лермонтов замолчал. Вася долго не решался заговорить. Наконец, осмелился.

— Зачем вам все это, Михаил Юрьевич?

— Война?

— Да.

— Так ни к чему, Вася, — усмехнулся Лермонтов. — Ни к чему. А теперь так ясно это понимаю. Что бросить все нужно. Что раз наделил Господь талантом, так и надо этому таланту служить.

— Так и похерьте вы все это! — Вася воскликнул, потом смутился.

Лермонтов тихо рассмеялся.

— Да. Ты прав. Надо отбросить. И хочу. Только надо найти в себе силы сделать шаг в сторону и сойти с этой проклятой дороги.

Разговор прервал один из отряда.

— Кажется, нашли, Вася! — сообщил он с улыбкой.

Девяткин и Лермонтов за беседой и не заметили, как ребята, столкнувшись с очередной группой беженцев, за расспросами вышли на след. Гарантии стопроцентной нельзя было дать, конечно, но все выглядело вполне правдоподобно. Выяснили, что видели одинокую женщину с ребенком. Лезгинка она или нет, неизвестно. Но ребенок по возрасту под описание подходил. Дальше повезло несказанно. Женщина, рассказывавшая про это, знала древнего чеченца, который сжалился над беженцами. Мальчика посадил в торбу, перекинутую через лошадь, вместе с другим ребенком, внуком или правнуком старика. Так и поехали в ближайшее селение.

— Старика зовут Тагир, — докладывал собрат-охотник. — Живет в первом же ауле за Злобным Окопом. Дом — предпоследний от въезда. Вот ты, Вася, все-таки с фортуной в друзьях! — не удержался напоследок «коллега».

…Въехали в село. Нагло. Не обращая внимания на жителей. Те привыкли к виду странных вооруженных отрядов.

— Вася! — начал грозно Руфин.

— Обещаю, Руфин Иванович, руку не подниму без вашего приказа! — Вася предупредил угрозы Дорохова.

— Так-то лучше, — улыбнулся Руфин. — Хотя вроде ничего опасного не должно нас ожидать. Но в любом случае, старика не трогать!

— Не трону! — пообещал Вася.

Подъехали к дому.

— Иман, сходи с ним! — приказал Руфин одному из охотников. — И язык знаешь, и проследишь. Мы, пока отъедем, чтобы глаза не мозолить.

Зашли в дом. Без стука. Без призывов хозяина.

«Старика не трону, Руфин Иванович. — думал про себя Вася, вынимая шашку из ножен. — А за Гезель уговора не было, уж извиняйте!»

Старый Тагир сидел за столом в саду. Старый — не то слово. Древний. Пальцы как сучки ссохшегося дерева. Лицо — как кора дуба. Наблюдал с улыбкой, как Дадо пытается справиться с большим куском баранины. Когда дверь распахнулась и вошли Вася и Иман, посмотрел на них спокойно, не испугался. Дадо, заметив Васю, тут же бросился к нему, так и не выпустив из рук кусок мяса.

— Вася!

Весь воинственный пыл тут же покинул Девяткина. Он разжал руку. Шашка упала на землю. Наклонился, чтобы подхватить мальчика. Подхватил, выпрямился, прижал к себе.

— Дадо!

Больше ничего не мог сказать. Только крепче прижимал к себе ребенка.

Иман застыл, не зная, что делать. Хватался за рукоять кинжала. Тагир же продолжал спокойно смотреть. И вдруг улыбнулся.

— Спрячь кинжал! — спокойно приказал Иману. — Кого ты хочешь убить? Меня? Ребенка?

Чеченец тут же подчинился. Потом бросил взгляд на оброненную Васей шашку. Поднял ее. И тоже спрятал за спину.

Наконец, Вася смог оторваться от ребенка. Посмотрел на старика.

— Иман, скажи ему, что я забираю Дадо!

Чеченец удивлённо захлопал глазами: старшему грозить?

— Не надо, — усмехнувшись, ответил на русском Тагир — Я понимаю твой язык.

— Хорошо, старик. Я забираю Дадо.

— Значит, это ты Василий?

— Да. Ты слышал. Меня ребенок знает и зовет.

— Да. Слышал. Не сейчас.

—?

— Ты не понимаешь.

— Нет.

— Дадо мне все уши про тебя прожужжал. Все рассказал.

— Значит, ты знаешь о моем праве.

— Я знаю, что ты спас Дадо и его младшего брата. И, хоть ты мой враг, но ты хороший, правильный человек. Я думаю, что ты хороший человек, потому что ты позаботился о детях и отдал их в руки тех, кого они уже называют мамой и папой. Особенно про маму Дадо мне много рассказал. Евдокия — достойная женщина, если, не раздумывая взяла их к себе, назвала своими сыновьями и сделала так, что всего за несколько месяцев и они стали называть её мамой. У тебя есть право. Право вернуть Дадо его маме. Он сам так хочет. И я препятствовать не буду.

Вася, подчиняясь внутреннему порыву, поклонился.

— Спасибо тебе, Тагир.

— Всевышнего благодари! Я лишь исполняю его волю.

— Почему ты считаешь, что это его воля? — не удержался изумленный Вася.

— Ты не понимаешь?

— Поэтому и спрашиваю.

— Он послал тебя, чтобы их спасти. Он был уверен, что ты устроишь их судьбу. Он знал, что ты ни за что их не бросишь. Ты прошел долгий и опасный путь, чтобы найти Дадо. Не испугался. Не думал об опасности. Ты думал только о том, чтобы вернуть мальчика маме. Как же я могу вмешиваться и перечить его провидению?

— Гезель?

— Хорошо, что она ушла на женскую половину. Глупая женщина, что с нее взять?

— Почему хорошо?

— Ты же не для меня держал шашку в руке, когда вошел?

— Признаю, не для тебя. Для неё.

— Не суди её строго. Она поступила сообразно своему воспитанию и образу мыслей. Она думала, что Дадо будет лучше, если он вернется. Хотя просто могла спросить ребенка, где ему лучше. Не очень разумный поступок. Не суди.

— Не буду.

— И если встретишь как-нибудь, шашку не обнажай.

— Не достану. Обещаю.

— Хорошо, — Тагир кивнул. — И хорошо, что я покормил Дадо. Обратная дорога не будет в тягость. Вам пора. Погони не будет. Обещаю.

— Спасибо тебе, старик, — Вася поклонился еще раз. — И извини, что вошел неподобающим образом в твой дом.

— Надеюсь, — Тагир улыбнулся, — больше такое не повторится!

— Дадо! — Вася опустил мальчика на землю. — Попрощайся с дедушкой Тагиром. Нам надо ехать.

Дадо подбежал к старику. Крепко обнял. Тагир что-то ему шептал на ухо. Дадо кивал головой. Кусок мяса так и держал в руке.

…Когда аул скрылся, и отряд опять оказался под сенью леса, Вася не удержался.

— Михаил Юрьевич!

— Что?

— Не хотите подержать Дадо?

— С удовольствием! — обрадовался Лермонтов. — Только… — указал на связанные руки.

— Ерунда! Не страшно!

Лермонтов дернул за кончик веревки, освободил руки. Бережно усадил Дадо перед собой.

Вася ехал сбоку, не мог отвести взгляда и улыбался. Он знал, что сделал это специально. Не смог удержаться. Всегда равнодушный до ахов и охов по поводу встреч со знаменитостями, он сейчас ехал и с огромной долей тщеславия и хвастовства представлял себе, как будет сам и заставит Игнатича и Евдокию на всю жизнь впечатать в голову Дадо историю о том, как сам Михаил Юрьевич Лермонтов держал маленького лезгина на своих руках!