Было записано

Глава 3

Вася. Большая и Малая Чечня, 6–10 июля 1840 года.

Мастерство Шамиля как стратега росло не по дням, а по часам. Аргвани и Ахульго его многому научили. Убедившись на собственном опыте в опасности сидения в крепостях, больше он такого подарка русским генералам не сделает. Маневренная война на большом пространстве, быстрота и натиск там, где не ждут его наибов, раздергивание русских войск, глубокие партизанские рейды — вот отныне его конек. Позднее подобную манеру войны назовут тактикой тысячи порезов. Местность не просто позволяла, она диктовала именно такой способ действий, давала преимущество над русскими с их тяжелым обозом и артиллерией. Быстрое конное перемещение — и вот мюриды уже у Назрани вынуждают русских укрыться в крепости и не принять открытого боя. Еще день-другой — и наиб Малой Чечни, Ахверды-Магома уводит надтеречных чеченцев за Сунжу. А в это время за сотни верст сам Шамиль и Ташев-Ходжи ведут отряды в сторону Темир-Хан-Шуры, а затем, погрозив крепости из Чиркея, разделяются: имам имитирует вторжение в Дагестан, а его соратник-чеченец спешит на соединение, чтобы вместе с Ахверды-Магомой остановить карательную экспедицию в Малой Чечне. Шоип-мулла тем временем везет в Дарго семью имама, чтобы схоронить её в неприступной чаще.

Такая тактика оказалась для русских генералов полной неожиданностью. За что хвататься? Что защищать при тех скудных средствах и резервах, что остались в распоряжении генерал-лейтенанта Галафеева (сказались-таки потери прошлого года!)? Кого наказывать первым — жителей Большой Чечни, одними из первых поддержавших Шамиля, или Малой, где собирались бывшие мирные, предатели, бросившие свои дома и поля, поверив несбыточным обещаниям пришлых мюридов? Восстание надтеречных чеченцев, убивших многих своих правителей, офицеров русский службы, грянуло как гром среди ясного неба для командира нового Чеченского отряда. Ему не хватило гибкости мгновенно среагировать на изменившуюся обстановку.

Отставленный от должности генерал-майор Пулло интриговал за его спиной, донося военному министру из Грозной: «Незнание края, образа войны с горцами и незнание их характера было, может быть, причиною, что действия его были нерешительными, отчего, вероятно, развилось общее беспокойство в Чечне». Напрасные потуги. Пулло уже был назначен козлом отпущения, и ничто не могло ему помочь.

Но что могло помочь самому Галафееву? Данные разведки разнились. Большие силы чеченцев видели то тут, то там. Доклад Дорохова о скопищах горцев между реками Гехи и Валерик генерала не впечатлил.

— Шамиля нет в Чечне. Нужно этим воспользоваться. Разорим весь край. Уничтожим посевы. Аулы сожжем недрогнувшей рукой. Те чеченцы, что примкнули к пророку, узнав о гибели родных очагов, заколеблются и бросятся спасать свои семьи, — изложил свое видение предстоящей экспедиции генерал-лейтенант командирам батальонов куринцев и ширванцев, назначенных в экспедицию.

— Снова летняя операция, самый сложный сезон для лесной войны. Без разведки никак! — вздохнули опытные «кавказцы».

Их, убеленных сединами и отмеченных ранами, не смутило предложение тотальной войны. С Ермолова так повелось: огнем и мечом гулять по Чечне, не жалея ни старого, ни малого. Туземцы сами виноваты: еще несколько месяцев назад клялись в покорности, выдавали заложников, сдавали ружья, но стоило Шамилю их поманить, сразу переметнулись на его сторону.

— С нами сотни донских казаков. Справятся! — убежденно воскликнул Галафеев.

С чего он так решил? Донцы с их длинными пиками привыкли воевать в степи. Глухие непролазные леса для них были в новинку. Полагаться в разведке исключительно на них — серьезный просчет. Положение мог бы исправить отряд Дорохова, но на этих абреков в штабе Галафеева смотрели косо. Уж больно необычно выглядели и действовали. Натуральная банда разбойников.

Особенно усердствовал в критике летучего отряда генерального штаба подполковник, квартирмейстер отряда, барон Россильон.

— Не отряд, а какая-то шайка грязных головорезов, — брезгливо морщился он при виде людей Дорохова.

Лермонтов с жаром бросался на защиту Руфина и его людей, с кем ему довелось испытать незабываемое приключение. В выражениях не стеснялся. За глаза называл подполковника «не то немец, не то поляк, — а то, пожалуй, и жид».

Россильон не оставался в долгу и костерил Лермонтова на все лады:

— Фат, постоянно рисующийся и чересчур много о себе думающий, — говорил он в кругу приятелей-гвардейцев, когда оставался с ними наедине.

— Неприятный человек, — соглашались с ним надменные аристократы.

Не суждено карликам разглядеть гиганта! Они видят исключительно их башмаки, а иные — лишь грязь на подошвах. Так и Россильон запомнил неопрятный вид поэта, его длинные волосы, чахлые бакенбарды и — боле ничего! Если и остался в истории след от барона, так исключительно по причине его злословия в адрес Лермонтова. На Кавказе Россильон служил честно, был ранен, но особо себя не проявил. Так бы и сгинул в безвестности, если бы не написал впоследствии гадостей про человека, которого уже знала и любила читающая Россия, как выдающегося поэта и прозаика, и о творчестве которого Белинский уже готовил огромную статью[1].

Единственное, что извиняет подполковника — это манера Лермонтова совершенно преображаться в обществе гвардейцев. Он становился желчным, беспрерывно сыпал остротами на грани фола, школьничал, выкидывая дикие выходки — одним словом, всячески демонстрировал свою отчужденность от той среды, из которой вышел. И, наоборот, оказываясь в обществе простых армейских офицеров, снова менялся, становился задумчивым, слушал, не перебивая, безыскусные рассказы, словно впитывая в себя новые краски войны. Или играл самозабвенно в шахматы с молодым артиллерийским поручиком Москалевым, рисовал, что-то записывал…

Временное безделье длилось недолго. 6-го июля Чеченский отряд двинулся через Ханкальское ущелье в направлении аула Большой Чечен. В поход выступили три батальона куринцев, два батальона графцев, батальон Мингрельского полка, 1400 казаков, две роты саперов и 14 орудий.

Дефиле Хан-Кала, мрачную, местами покрытую темным лесом долину между двумя горными хребтами, называли воротами в горную Чечню или Железными воротами. Сто лет назад здесь разыгралась кровавая битва чеченцев с войсками крымского хана. Позднее здесь же случилась настоящая резня — 7-часовой бой отряда генерала Булгакова с местными жителями. Ермолов расчистил проход от леса. Ныне он снова зарос, и батальонам пришлось потрудиться, чтобы протащить обоз. Казаки двигались впереди, занимаясь потравой засеянных полей.

По мере приближения к аулу Большой Чечен, все чаще вспыхивали мелкие перестрелки с казаками[2]. Сам аул — богатейшее село, центр торговли с лавками евреев и кумыков — оказался брошен жителями. Встали на ночевку. Здесь-то и довелось поручику Лермонтову набраться впечатлений, которые емко подтвердили истину, что война портит солдата. Не в том смысле, что ломаются шеренги и пачкаются мундиры, а в том, что всякая война есть грабеж[3].

Войска обуяли демоны азарта и чревоугодия. Не иначе как Велиал и Бегемот сорвались с небес или вырвались из Ада, чтобы затуманить мозги нижним чинам. Они тащили все подряд, прежде чем запалили сакли и сады. Набивали в котлы все без разбору, не утруждая себя потрошением и ощипыванием птицы или чисткой овощей и фруктов. Готовили на кострах при свете горящих домов свое чудовищное варево, громко распевая песни.

«Как может Гегель утверждать, что война лежит в природе вещей? — спрашивал себя ошеломленный Лермонтов. — В зверя она превращает человека, теряющего свой естественный облик».

Сами собой родились строчки. Поручик записал их на обложке своего рисовального альбома:

Я думал: 'Жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?'

Этот вопрос преследовал поручика и на следующий день, когда войска добрались до аула Даду-Юрт. Его также предали огню. Огромные поля с созревающим зерном вытаптывала кавалерия. Сопротивления не было: основная масса мужчин ушла вместе с Шамилем.

Двинулись дальше, следуя левым берегом Аргуна в направлении Аргунского ущелья. Селение Большая Атага не тронули, хотя малые неприятельские партии начали беспокоить цепи. Их пришлось отгонять выстрелами артиллерии.

— Нам пригодятся доски и балки при будущем строительстве укреплений, — пояснил свое решение Галафеев командирам батальонов. — Так же поступим и с аулом Чах-Гери. Там встанем на ночевку, чтобы дать кавалерии отдохнуть.

Дорога к Чах-Гери лежала через липовые медоносные рощи. Само селение было беспорядочно разбросано на склонах, плавными изгибами спускавшихся к реке. Жители с тревогой смотрели на приближавшихся урусов с плоских крыш своих саклей. За спиной захватчиков поднимались дымы недалеких пожарищ, и уходила вдаль широкая полоса уничтоженных полей.

— Барон Врангель! — обратился Галафеев к полковнику ширванцев, уже оправившемуся от раны, полученной в Ахульго. — Очистите село от неприятеля.

Графцы без особого труда заняли аул. Подтянулась основная колонна и арьергард. Встали на ночевку. Изредка громыхала пушка. Она отгоняла мелкие группы горцев, мешавших солдатам брать воду.

— Господа! Не устроить ли нам пикник за пределами бивуака? — Лермонтова, как всегда, тянуло на приключения.

— Снова, Мишель, не можешь спокойно на месте усидеть? Кругом бродят партии хищников!

— Ерунда! Я попросил часового присмотреть за нами.

В темноте группа офицеров отошла за пределы лагеря и устроилась на траве. Раскрыли корзины с прихваченной снедью и откупорили бутылки с вином. Невдалеке смутно угадывался силуэт солдата на посту.

— Миша! Расскажи, что за странная история у тебя вышла в Петербурге.

Лермонтов помолчал с минуту.

— Дело было совершенно пустяшное. Но его раздули до размеров дипломатического скандала.

— Как всегда виновата женщина.

— Ты прав, Монго! Тебе ли не знать, как все было?

Монго — так всегда звал Лермонтов своего старинного друга, драгунского гвардейского капитана Аркадия Столыпина. Он был его секундантом на дуэли. После внушения императора, что в его, Столыпина, звании и летах полезно служить, а не быть праздным, немедленно вернулся в армию и последовал за другом на Кавказ.

— Так расскажите! — взмолился остальные участники пикника.

— Маешка, можно? — уточнил Монго у приятеля, назвав его, как привык, прозвищем, закрепившимся за поэтом с юнкерских времен.

Лермонтов согласно кивнул.

— Эрнест де Барант, сын французского посла, почему-то решил, что Миша его оскорбил злой эпиграммой и бросил вызов. Ему пытались объяснить, что эпиграмма написана, когда де Барантов в помине не было в Петербурге. Но французик ни в какую…

— Салонный Хлестаков! — припечатал Лермонтов своего обидчика.

— Маешка, естественно, не смог удержаться от жеста. Выбрал место поединка на Черной речке…

— Ооо! — догадались офицеры. — Символично.

— Да! Они дрались на отточенных рапирах. У Миши сразу отломился кончик. Он получил незначительную царапину. Взялись за пистолеты. Де Барант промахнулся. Маешка выстрелил в воздух. Тем бы дело и кончилось, но у некоторых дев оказался слишком длинный язык. Дошло до начальства. Мишу арестовали за недонесение о дуэли.

— Ну, это в порядке вещей!

— Да! — откликнулся Лермонтов. — Если бы не одно обстоятельство. Я дал показания в суде, как все было. О меня потребовали их изменить. Заявить, что я не стрелял в воздух. Видите ли, французский посол нашел в этом урон для фамильной чести и бросился за помощью к Бенкендорфу и Нессельроде.

— Невероятно! Ты отказался?

— Разумеется! И вот я уже на Кавказе на радость моих недоброжелателей. Без повышения в звании при переводе из гвардии. Без надежды подать в отставку.

— Ты готов бросить службу? — поразились офицеры.

— Да! — твердо ответил поручик Лермонтов. — Занятия литературой меня увлекают куда более военной стези.

Несчастный поэт не знал, что со своей дурацкой дуэлью он случайно вляпался в сложную дипломатическую интригу. Николай и его канцлер разыгрывали сложную партию, цель которой была в изоляции Франции из-за ее независимой позиции в египетском кризисе. Петербург отозвал для консультаций своего посла с берегов Сены. Де Барант-отец фактически сидел на чемоданах, ожидая, что и его вот-вот вернут в Париж. С беспокойством наблюдал за заигрываниями русских с бонапартистами, представитель которых явился в Петербург. Конечно, царь и помыслить не мог способствовать возвращению трона племяннику Наполеона, Шарлю Луи Наполеону Бонапарту. Но как средство давления, подобные намеки были весьма чувствительны для французской короны. Важно было лишь не переборщить. Сыграть тонко и элегантно. А тут эта дуэль какого-то поручика, пусть и с влиятельными семейными связями. Он своей неуступчивостью настолько возмутил Государя, что тот, приняв решение отослать упертого юнца на Кавказ, заявил в кругу близких:

— До свидания, господин Лермонтов!

Царю сей господин не нравился. Один раз он уже его простил. Оказалось — напрасно. Урок не усвоен. Николай не разделял восторгов от поэтического и писательского дара поручика. Находил его «Героя нашего времени» книгой вредной и служащей дурным примером молодежи. Он не просто отослал его на Кавказ. Отправил в Тенгинский полк, который имел репутацию полка боевого, но с высочайшим уровнем смертности в своих рядах. У Лермонтова были все шансы быстро закончить свою жизнь по примеру Одоевского. От малярии.

Лермонтова выручил Граббе. Поручик встретился с ним в Ставрополе и быстро договорился о переводе в Чеченский отряд. Добряк Галафеев встретил его как родного. Определил в свою свиту на роль порученца. Таковых было несколько офицеров: адъютанты Викторов и Чернявский, капитана Евдокимов и Шуляховский, поручики граф Штакельберг, князь Долгоруков, граф Канкрин, князь Трубецкой, Муравьев, а также прапорщик фон-Лоер-Лярский. Как в такой толпе выделиться, Лермонтов не понимал.

— Не отчаивайся, Мишель, — успокоил его Дорохов. — Начальство нашего края хорошо ведет себя с молодежью, попадающей на Кавказ за какую-нибудь историю, и даже снисходительно обращается с виновными более важными. Галафеев тебя побережет по возможности и даст случай отличиться. Стоит тебе попроситься куда угодно, и желание исполнится, — но ни несправедливости, ни обиды другим через это не сделается. Я же совсем другое дело! Сорок лет, а все в юнкерах…

Дорохов вздохнул. Его отчаянно напрягала мысль о том, что своим желанием свободы от вышестоящих командиров он загнал себя в ловушку. Так нужный ему Георгиевский крест для производства в офицеры мелькал где-то в ичкерийских лесах, но схватить его не было никакой возможности, командуя летучим отрядом. Подсознательно он даже опасался стать со временем нерукопожатым среди офицеров, особенно, в связи с тем, что ему вот-вот поручат самостоятельно жечь мелкие хутора вдоль линии продвижения Чеченского отряда. Карателей в благородной среде никто не любил. Тут не спасут былые заслуги и протекция старших товарищей.

— Маешка! — нарушил паузу в разговоре Столыпин. — Расскажи, как ты своего денщика отучил мед любить.

— Глупая выходка.

— Расскажи.

— Ну, ладно. Дело было так. Презабавный был мой денщик малоросс Сердюк. Бывало, позову его скуки ради и спрашиваю: «Ну, что, Сердюк, скажи мне, что ты больше всего на свете любишь?» «Ну, що, ваше благородие… оставьте, ваше благородие… я ничого не люблю…» А я знай себе продолжаю: «Ну, что̀, Сердюк, отчего ты не хочешь сказать?» — «Да не помню, ваше благородие». «Скажи, — пристаю, — что̀ тебе стоит? Я у тебя спрашиваю, что ты больше всего на свете любишь?» Сердюк все отговаривается незнанием. Убедившись, что от барина своего никак не отделается, добродушно делает признание: «Ну, що, ваше благородие… Ну, пожалуй, мед, ваше благородие». А я в ответ: «Нет, ты, Сердюк, хорошенько подумай: неужели ты в самом деле мед всего больше на свете любишь?» И так ему докучаю с четверть часа, пытая на все лады. Наконец, когда истощался весь запас хладнокровия и терпения у бедного Сердюка, на последний вопрос мой о том, чтобы подумал хорошенько, не любит ли он что-нибудь другое на свете лучше меда, он с криком выбегал из палатки, говоря: «терпеть его не могу, ваше благородие!..»

Офицеры засмеялись.

— Пожалуй, пора и честь знать!

— Я вам еще одну шутку припас, господа!

— Какую же⁈

— Взгляните на часового!

Все встали, отряхнулись. Собрали корзины. Подошли к солдату.

— Так это же чучело! Мишель, с ума сошел⁈ А если бы чеченцы⁈

— Ну, так пронесло! — расхохотался Лермонтов и двинулся к лагерю, напевая какую-то песенку.

Приятели потащились за ним, костеря на все лады.

Когда они удалились, из ближней канавы поднялся Вася, пролежавший полночи в секрете, охраняя по собственной инициативе поэта и его приятелей.

— Чучело! Мед! Как дитя, право! А еще прозывается классиком! То есть, будет прозываться! Вот, черт, опять запутался!

Он прислушался. Все было тихо. Крадучись двинулся обратно в лагерь.

… Подозрения Дорохова оправдались. Летучий отряд все-таки отправили заниматься грязной работой.

Галафеев развернул свои батальоны на север и двинулся в сторону Урус-Мартана. Подойдя к Гойтинскому лесу, впервые столкнулись с серьезным сопротивлением. Выбили штыками чеченцев из аула Апшатой-Гойта. Неприятель продолжил обстрел из леса. Открыли картечный огонь. Горцы не сбежали. Все также продолжили ружейный обстрел авангарда.

— Господин поручик! — обратился генерал-лейтенант к Штакельбергу. — Осмотрите опушку. Чем они там укрываются?

Лермонтов дернулся, чтобы вызваться, чтобы отправили в разведку его, а не графа, но не решился. Остался в свите генерала, гарцуя на своем белоснежном коне.

Прикомандированный к отряду адъютант военного министра граф Штакельберг помчался к лесу после слаженного картечного залпа из шести орудий. Обнаружил, что за деревьями скрываются крепкие завалы из бревен, из-за которых чеченцы ведут огонь. Лошадь под ним заржала: в нее попала пуля. Поручик развернулся и помчался обратно. Доложил.

— Полковник Фрейтаг! Атаковать завалы штыками егерей! Князь! — окликнул Галафеев командира кавалерии полковника Белосельского-Белозерского. — Забирайте казаков и летучий отряд Дорохова и отправляйтесь жечь аулы. Не забудьте про поля!

Первым было сожжено селение Апшатой-Гойта. Потом Таиб, Урус-Мартан. Отряд Галафеева двинулся в сторону аула Гехи. Огромные засеянные поля перемежались с участками с густым лесом, сквозь которые пролегали просеки вдоль дороги на запад. Через многочисленные обрывистые русла речек и ручьев, спешащих к Сунже, приходилось строить мостки, чтобы перетащить артиллерию и обоз. Саперы работали не покладая рук.

Кавалерия покинула отряд и двинулась к предгорьям вдоль речки Рошня, планируя сжечь все аулы и хутора на ее берегах — Чурик-Рошня, Пешхой-Рошня, Хажи-Рошня и другие. Поля совершенно истреблялись.

— Господин юнкег! — смешно оттопырив губу, процедил Белосельский-Белозерский, сильно картавя. — Возьмите своих пагтизан и газбегитесь с гогцами, засевшими в балке.

Дорохов вывел отряд на засеянное поле. Его абреки сделали вид, что все заняты вытаптыванием посевов. Чеченцы прекратили стрельбу из оврага, с недоумением разглядывая похожих на них одеждой и повадками всадников. Руфин свистнул. Его налеты обнажили шашки и помчались на горцев. Те растерялись. Бросились наутек. Их рубили на скаку. Шестнадцать тел защитников аула и его полей осталось лежать в балке.

Вася в атаке ничем не отличился. Он был не силен в сабельной рубке. Его главная фишка — скрытое проникновение и снятие караулов ножом — пригодились ночью, когда отряд Дорохова занялся уничтожением хуторов, разбросанных в лесу. Зарево пожаров в ночной темноте оранжевой пунктирной линией прочертило маршрут летучего отряда в Гойтинском лесу.

Поздно ночью 10-го июля кавалерия воссоединилась с основным отрядом. Плутать не пришлось. Аул Гехи — тот самый, где Вася увидел ближайших помощников Шамиля, Ахверды-Магому и Юнуса — ярко пылал, разгоняя темноту вокруг русского бивуака. Гехинский лес тихо шумел поблизости, качая верхушками огромных деревьев. Он казался вымершим. Ни огонька от костра, ни бряцанья оружием, ни ржания лошадей. Безлюдье полное.

— Завтра выступаем к реке Валерик, — устало сказал Дорохов Васе.

[1] Летом 1840 г. анонимно выходит большая статья В. Г. Белинского о «Герое нашего времени». Критик и поэт встретились лично до отъезда поэта на Кавказ, обстоятельно говорили о литературе, не обращая внимания на окружающую обстановку — Белинский навестил Лермонтова, сидевшего в Арсенальной гауптвахте (Ордонанс-гаузе) после злосчастной дуэли с сыном французского посла Эрнестом де Барантом.

[2] Существует версия, что название аула подарило народу нохчи имя чеченец.

[3] «Война портит солдата» — изречение в. кн. Константина Павловича, «война есть грабеж» — Б. Франклина.